– Ну-тко! – с гордостью воскликнула Долчан. – У нас все лучше…

На камне, сверху, лежала поваленная сухая сосенка – она росла тут, но, вероятно, непогода как-то повалила ее. Ева присела на сосну, а Долчан устроилась рядом. От озера дул ощутимо прохладный ветер прямо им в лица.

– Холодный он, твой Байкал…

– Летом холодом дует, зимой – теплом. Всегда разный он, однако… – философски заметила девочка. – Купаться посреди лета можно – не здесь, а там… – Она указала направление. – Где Сеногда, Онакачан…

– Не может быть!

– Честно слово! – истово произнесла Долчан.

Словно завороженная, смотрела Ева на озеро, которому было двадцать пять миллионов лет. Вода на его поверхности неуловимо и постоянно меняла цвет – от малахитового до бело-голубого, от серебристо-серого до аспидно-черного, и этой игрой красок, наверное, можно было любоваться бесконечно. «Душа мира…» – вспомнила Ева свой давний разговор с Ивой. Если где и пряталась душа мира, то именно здесь!

– Красиво как… Спасибо, Долчан, что привела меня сюда!

– Не я… – подумав, призналась девочка. – Мунхэ-тенгри сказала: «Долчан, веди нашу гостью к озеру!»

– У тебя очень мудрая бабушка! – засмеялась Ева.

– Сколько живу здесь, даже дважды… – Долчан подняла два пальца для убедительности, – …дважды одинаковым не видела Байкал. Всегда разный он, однако!

Ева приставила ладонь ко лбу. В прозрачном, ясном воздухе было видно все далеко, поразительно четко. Вдоль берега, тарахтя, бодро плыла моторная лодка. На корме неподвижно сидел человек, и ветер трепал его длинные черные волосы.

– Плывет кто-то… – пробормотала Ева, и вдруг неясное беспокойство заставило ее сердце биться сильнее.

* * *

…Все последние дни они провели в поисках, прошлись вдоль всего течения Синички. Никаких следов.

Михайловский очень скоро присоединился к этим поискам, хоть Силин и возражал против его участия:

– Слабы вы еще, Даниил Петрович…

– Ничего, на мне давно все как на собаке зажило!

Он и в самом деле чувствовал себя вполне сносно, лишний раз убедившись в том, что в экстремальных обстоятельствах человек способен восстановиться очень быстро. Одна мысль, одно желание владело им – найти Еву.

Но тайга не хотела ее возвращать.

По смиренному, строго-печальному лицу лесника Михайловский уже давно прочитал приговор, но все еще не хотел ему верить.

– Вот что, Даниил Петрович, – не выдержал, все-таки сказал Иван Платонович в один из дней. – Делать вам тут больше нечего, не тратьте попусту сил. Лето на исходе, скоро холода ударят: в Москву ехать вам надо…

– Я никуда не поеду.

– Полно, Даниил Петрович! – сурово сказал лесник. – Не маленький, поди, сами все понимаете… Надежды нет. Уж сколько мы Еву Борисовну здесь искали!

«Надежды нет, – эхом отозвалось в голове у Михайловского. – Каркнул ворон – Nevermore…»

Они спустились к тому месту, где река впадала в Байкал.

– Здесь я одно из своих транспортных средств прячу… – Лесник вывел из кустов моторку. – Пойдете вдоль берега, так что вряд ли заблудитесь. Ветер тихий, не штормит – скоро будете в Рыбине – поселке, что в том направлении. Может, там что о супруге вашей известно будет… Да, в Рыбине человек хороший живет, Осип Нилыч, Тонин крестный… У него рация есть, по ней вертолет можно вызвать, ежели что. Заберут вас отсюда… Я бы с вами поехал, Даниил Петрович, но Тоню одну оставить не могу. Бензина хватить должно, полный бак. Управлять умеете?

– Да, могу…

Михайловский сел в лодку, Силин оттолкнул ее от берега.

– Удачи!

– А лодка? – крикнул Михайловский, заводя мотор.

– Нашли о чем беспокоиться… Да Осип Нилыч потом мне ее вернет при первой оказии!

Михайловский плыл вдоль скалистого, заросшего соснами берега и то и дело поглядывал на него. «Где ты, Ева? Куда пропала?..»

Вода вблизи берега была голубовато-серой, очень прозрачной – даже видно цветные камни на дне. Казалось, опусти за борт руку, зачерпни камешков… Но Михайловский знал, что этому ощущению нельзя верить, на самом деле глубина озера – метров тридцать-сорок. Оптический обман, одним словом.

Чуть подальше вода мерцала зеленоватым блеском – от диатомовых водорослей.

Михайловский довольно долго плыл вдоль скалистых, неровных, извилистых берегов, но скоро они стали более пологими. А потом увидел нечто вроде небольшого залива.

Посредине возвышался гигантский валун, и на нем сидели, судя по одежде, какие-то местные жители. Эвенки или кто еще…

Михайловский, подплыв ближе, заглушил мотор – он хотел спросить о Еве, не встречалась ли она кому здесь.

– Эй, привет! – крикнул он, задрав голову и размахивая руками, когда лодка уперлась носом в прибрежный песок. – Не подскажете ли…

Но закончить фразу не смог. Что-то странное было во всей этой картинке, какой-то очередной оптический обман.

Одной из сидевших на валуне была девушка, вернее – еще девочка, с длинными черными косами, круглым личиком и узкими щелочками глаз. Другая – та, что сидела рядом с девочкой, была одета точно так же – в ягушку из ровдуги[5] и торбасы, но лицом и цветом волос ничуть не напоминала местную жительницу. Она напоминала…

Дыхание у Михайловского сбилось.

– Ева? – сказал он.

Светлые длинные волосы лежали у нее на плечах, ярко-серые, точно отражавшие блеск байкальской воды – глаза… Она и не она!

– Данька? – удивленно и вместе с тем довольно спокойно отозвалась та. Голос был тоже ее, Евин.

– Господи, ты… – Он все еще не мог поверить своим глазам.

– Кто это? – обернувшись к Еве, спросила девочка с черными косами.

– Познакомься, Долчан, это – мой муж…

– Муж? – Юная аборигенка по имени Долчан глубокомысленно почесала пальцем кончик носа. – За тобой приехал?

– Я не знаю… – растерянно пробормотала Ева. – Даниил, ты за мной приехал? – спросила она уже громче.

– Не говори чепухи! – застонал он и схватился за голову. Это была она – Ева… Точно – она, а никакой не оптический обман! Ева – его жена. Ангел и демон в одном обличье. Ева, с которой было невозможно жить, но без которой жить было тоже нельзя.

– Ну, я не знаю… – повторила она, пожав плечами. – Может, ты тут просто прогуливаешься?..

– Прогуливаешься!.. – ахнул он. – Люди добрые, вы послушайте, что она такое говорит…

Михайловскому хотелось плакать и смеяться.

– Чего же ты сидишь? – укоризненно спросила девочка у Евы. – Иди к мужу, однако.

– Иду, – со вздохом сказала Ева и поцеловала Долчан в лоб. – Спасибо, спасибо вам за все… Особенно бабушке твоей – спасибо!

Она спустилась с валуна, легко запрыгнула в лодку к Михайловскому, села на носу, напротив него.

Надо было обнять Еву, надо было сказать что-нибудь этакое, приличествующее случаю – прочувствованное и пафосное, но ничего этого Михайловский делать не стал. Во-первых, если бы он сейчас стал обнимать Еву, то точно бы задушил ее – от избытка чувств, так сказать… А во-вторых, все прочувствованные слова почему-то вылетели у него из головы.

Он завел мотор, и лодка, рассекая волны, помчалась вперед.

– Тебе идет… – крикнул он, стараясь перекричать мотор.

– Что?

– Я говорю – тебе идет… – Он кивнул на ее одеяние.

– А ты похож на первобытного человека! Ну и щетина…

– Да что щетина – я тут с бородой ходил!

– Хотела бы я тебя видеть! – засмеялась Ева.

И тут Михайловский отвернулся. Горло перехватил спазм – он понял, что заплачет, если скажет еще хоть слово.

Всю остальную дорогу они молчали, и только когда впереди показались крыши изб и деревянные мостки у берега, уходящие в воду, Михайловский обронил:

– Ну, вот и приехали…

И, уже стоя на земле, он сказал:

– Где ты была? Я тебя искал…

– И я тебя искала! – улыбнулась Ева. Тогда он отвел прядь волос от ее лица и обнял ее. Сколько они стояли так – неизвестно. Наверное, очень долго…

– Давай мириться, – глухо пробормотал он.

– Давай! – с радостью, немедленно отозвалась она.

Он поцеловал ее, чувствуя, как слезы все-таки щиплют глаза.

– А золото? Ты нашел золото? – спросила она.

– Нет. Все сгорело. Все те бумаги, которые могли мне помочь… – тихо уронил он.

– Ну ничего, еще все впереди! – подбадривающе произнесла она.

– Ты мое золото… – Он снова и снова целовал ее лицо. – Мне ничего не надо… Мне только ты нужна!

– А мне – ты… Ой, Данька, а это что? – Она нащупала повязку у него под рубашкой.

– Да так, ерунда… – усмехнулся он. – Уже все давно зажило. Пуля навылет вышла.

– В тебя стреляли? Ой, не могу… – задрожала она.

– Я же говорю – все в порядке, я жив-здоров! А ты-то, ты… Как ты из речки выбралась?

– Расскажу – не поверишь… Меня ведь потом шаманка одна лечила, этим… как у них называется?

– Камланием?

– Да, точно! Только не смотри на меня такими глазами, я ничего не придумываю, все – чистая правда!

…Когда самолет Иркутск – Москва оторвался от земли и постепенно стал набирать высоту, Михайловский спросил:

– Что, страшно?

– Нет, – довольно спокойно ответила Ева, прислонившись щекой к его плечу. – Слушай, Даня, а я ведь так и не дочитала твою книжку…

– Какую? О Колчаке?

– Да. Чем там все закончилось?

Он помолчал немного, а потом ответил:

– Закончилось все очень плохо. Золото пропало, Колчака расстреляли, а тело его сбросили в Ангару.

– А та женщина, которую он любил? Ее тоже расстреляли?

– Анну Тимиреву? Нет. Она после прожила долгую, очень одинокую жизнь, большую часть которой провела в лагерях и тюрьмах. Ну как же – подруга Колчака! Умерла в тысяча девятьсот семьдесят пятом году. Она писала стихи… За пять лет до смерти написала строчки, которые посвятила памяти своего возлюбленного:

Полвека не могу принять —

Ничем нельзя помочь —

И все уходишь ты опять

В ту роковую ночь.

Но если я еще жива

Наперекор судьбе,

То только как любовь твоя

И память о тебе.

– Бедная женщина… – вздохнула Ева. – Это что же, она всю жизнь только его любила?

– Только его.

В начале салона погасла надпись, требующая пристегнуть ремни. Это означало, что теперь можно передвигаться по самолету. Пассажиры заерзали в креслах, устраиваясь поудобнее, кто-то полез в отделение для ручной клади, кто-то потребовал от бортпроводницы минеральной воды без газа…

– Данила, Ева! – пропихнулся по узкому проходу черноволосый, румяный, щекастый – Николай Ильич. – Ну, как вы тут?

– Все хорошо! – засмеялась Ева.

– Черт, дали разные места… Я вот сейчас, пока сидел, размышлял – с помощью каких законов контролировать губернаторскую власть на местах? Это ж полное безобразие, что там Мигунов устроил! Самый настоящий князек, как в Древней Руси…

«Сазонов, глядите – сам Сазонов с нами летит!» – зашептались вокруг люди.

– Ты, Николаша, как всегда – в центре внимания, – заметил Михайловский. – А то у вас там, в правительстве, не знали, что на местах творится…

– Николай Ильич, спасибо, – Ева протянула ему руку. – Без вас бы мы оттуда точно не выбрались. И только ваше вмешательство…

– Я же Данькин друг, в конце концов! А друзей надо выручать.

Из соседнего прохода к ним потянулся взволнованный попутчик:

– Господин Сазонов, позвольте обратиться! Скажите, а что вы там у себя, в Думе, думаете об ограничении рекламы на телевидении?.. Это ж жизни от нее нет! А как она влияет на подрастающее поколение…

– Очень своевременный вопрос, голубчик! – оглянулся Сазонов. – Мы в Думе еще не до конца разобрались с этим вопросом, но пока я вам могу посоветовать следующее, очень радикальное средство – как только в телевизоре пойдет реклама, немедленно выключите его…

* * *

В узких арбатских переулках, среди припаркованных у тротуара машин внедорожник Михайловского едва развернулся.

За прозрачной стеклянной витриной горел мягкий оранжевый свет, отражаясь от бронзовых подсвечников, позолоты на вазах и полировки старинных бюро… За стеклом, словно рыбки в аквариуме, плавно лавировали в узком пространстве посетители.

Некоторое время Михайловский раздумывал, а потом решительно вышел из машины. Звякнул серебристым голоском колокольчик у дверей.

– …конечно, никакой это не восемнадцатый век, а подделка конца девятнадцатого, но именно поэтому картина уже является своего рода раритетом. В конце концов, вы же не продавать ее собираетесь, не дарить… Повесьте у себя в кабинете и говорите, что это настоящий Боровиковский – кто проверять-то станет?.. – Толик Прахов обернулся и встретился глазами с двоюродным братом. – Простите, мне некогда. Господа, мы закрываемся! Простите, но я попрошу… Мы закрываемся! – громко повторил он.