Гораздо приятнее было ни о чем не думать, находиться внутри собственных получувств-полуощущений, – в общем, вести растительный образ жизни. Кажется, медики называют таких людей «овощами».

Я была вовсе не против стать таким «овощем». Ни напрасных мыслей, ни обманутых ожиданий. Страданий тем более никаких. Благодать, одним словом. Нирвана…

Но когда этот самый Лев Павлович принялся расспрашивать меня о том, какие цвета я предпочитаю, я даже сквозь охвативший меня туман догадалась, в чем дело.

– Вы психиатр?

Он, казалось, немножко застеснялся.

– Ну почему уж так сразу психиатр?

Чтобы отвечать, надо было напрягаться, а мне этого не хотелось, и я лишь безразлично передернула плечами, замолчав. Больше я на его вопросы не отвечала. Это было невежливо, но мне было не до приличий. Придя в дом, я отказалась от ужина и шлепнулась в постель, где сразу уснула.

В полусне чувствовала, как Роман пытается вызвать во мне хотя бы подобие отклика, целуя и лаская с яростным пылом, но мне было так хорошо в своей бесчувственной раковине, что я не отвечала ему даже вздохом.

Закончив, он, как обычно, уткнулся мне в шею и страдающе прошептал:

– Что же мне делать, Господи? Что делать?

Да уж, не очень-то приятно, наверное, иметь дело с подобием резиновой куклы.

Я была очень благодарна Марине, которая каждое утро втайне от Романа заставляла меня глотать контрацептивы. Мне на это было глубоко плевать, но она понимала, что никаких последствий допускать не стоит. Тем более когда я в таком состоянии.

Я сознавала, что она делает, и иногда, когда мне удавалось прорваться из опутавшей меня пелены на свет божий, поощряла ее действия. Но вот прорывы эти происходили всё реже и реже. Мне порой казалось, что я всё дальше и дальше ухожу в зазеркалье, из которого не будет выхода. Но это меня уже не волновало.

В одно хмурое утро, когда я напрочь отказалась вставать, у моей постели собрался целый консилиум. Председательствовал, естественно, Лев Павлович. До меня глухо доходили его речи, но воспринимала я только несколько привычных слов: «перенапряжение», «переполнение», «эмоциональный дискомфорт», «нервный срыв», «глубочайшая депрессия» и «необходимое лечение».

Видимо, это самое лечение началось, потому что я несколько раз выныривала из тумана и видела перед собой блестящий качающийся маятник и мягкий голос Льва Павловича, вытягивающий из меня подробности моей личной жизни.

Сопротивляться я не могла, поэтому покорно выдавала на-гора всё, что ему требовалось. Как ни странно, но с каждым таким сеансом хмарь таяла, отступала, и я могла уже более-менее здраво осознавать, что со мной происходит.

Как-то посредине ночи я почувствовала такой зверский голод, что выбралась из-под руки Романа, прижимавшего меня к себе, как любимую плюшевую игрушку, и, пошатываясь от слабости, побрела по дому в поисках пищи.

Обоняние было так обострено, что я могла сказать, кто за какой дверью живет: тут Марина с Вадимом, потому что из-под двери тянуло ее нежными духами; потом я прошла комнату Льва Павловича, вдохнув запах дорогого мыла; дальше мне попалась комната Геннадия и я решила, что на завтрак у нас будут хрустящие круассаны, потому что от нее пахнуло чуть кисловатыми дрожжами.

Придя на кухню, немного поколебалась, потому что знала, где Геннадий не терпит в своем царстве посторонних. Но мой изголодавшийся желудок с такой силой потребовал хлеб насущный, что я, отбросив все сомнения, распахнула холодильник и принялась выставлять на стол остатки вчерашнего ужина.

Тут была трехслойная кулебяка с курицей, грибами и черной икрой. Прежде я не слишком одобряла подобную смесь, но теперь она показалась мне божественной. Отрезав один кусок, я принялась его жевать, параллельно вытаскивая из холодильника фруктовый мусс, нежнейший паштет из гусиной печенки и миндальный парфе.

Разогревать, а тем более раскладывать по тарелкам это благолепие мне было недосуг, и я, не считая нужным сесть за стол, стоя подхватывала вилкой кусочки от каждого блюда и по очереди складывала их в рот. Вкус был бесподобный.

Наверное, я съела бы всё, что было в холодильнике, но тут на кухню ворвался Роман босиком и в одних трусах. Увидев меня в окружении еды, которую я уплетала за обе щеки, он вдруг захрипел и принялся утирать побежавшие по щекам слезы.

– Наконец-то! Какое счастье! – при этом он пытался меня обнимать, чем жутко раздражал, потому что мешал мне есть.

Он еще много чего бормотал, но я не понимала, какое отношение имеет мой зверский аппетит к его счастью. Хотя, если Пронин боялся, что я тихо испущу дух прямо в его постели, то в этом, конечно, был свой глубинный смысл.

Но Роман недолго предавался эйфории. Решив, что после такого длительного голодания я съела слишком много, решительно отобрал у меня вилку, покидал в холодильник остатки драгоценной еды и повлек обратно в комнату, приговаривая:

– Хватит, хватит! Вот немножко потерпишь и поймешь, что ты сыта!

Умом-то я это понимала, но вот желудком – нет. Он просто верещал, требуя продолжения долгожданного банкета. Уложив меня в постель, Роман изучающе провел рукой по моему туго набитому животу и тихо пробормотал:

– Вот блин, до чего досадно!

Я всё прекрасно поняла, но настолько осоловела от непривычного приема пищи, что смогла только пренебрежительно фыркнуть в ответ и повернуться к нему спиной. Через минуту я уже спала и мне совершенно не мешало пыхтение и ерзанье возбужденного мужчины, который был не в состоянии устроиться так, чтобы ему не мешало спать жуткое напряжение.

Рассвет еще не разгорался, когда не выдержавший ожидания Роман повернул меня к себе и принялся будить, настойчиво целуя глаза, нос, щеки, в общем всё, что попадалось ему под губы. Мне еще хотелось спать, и я не отвечала на его ласки, стараясь продлить блаженство сна.

Но постепенно сон уходил, сменяемый давно не испытываемым мною томлением. Я уже не отворачивала от него лицо, а, подставив губы, с невольной лаской положила руку на его затылок, чем привела к неуправляемому всплеску эмоций. Признаваясь мне в любви, Роман одновременно с лихорадочным бормотанием пытался меня ласкать, но его начала бить такая крупная неуправляемая дрожь, что я, пожалев его, шепнула:

– Не тяни…

Тут же послушавшись, он лег на меня и, не успев ткнуться в меня набрякшим членом, выгнулся дугой и болезненно-блаженно застонал.

Упав рядом со мной, прижался носом к моей шее и пролежал так минут десять. Потом приподнялся на локтях и заглянул в мое лицо. Его глаза были очень серьезными.

– Я тебя люблю. Очень люблю. Я никого и никогда так не любил. Клянусь тебе!

Он и раньше после секса говорил мне о любви. Относиться к этому серьезно не стоило, ведь чего только не скажет мужчина в такие минуты. Но теперь Пронин будто сознательно противопоставлял себя Георгию. Я припомнила Льва Павловича и свои полубредовые откровения. Получается, что мои тайны стали достоянием любовника. А еще кого? Это было неприятно, и я нахмурилась, чем вызвала у Романа настоящую панику.

– Почему ты мне не веришь? – его голос дрожал от переполнявших его чувств.

– Отпусти меня, тогда поверю.

Это был удар ниже пояса.

– Почему ты так хочешь от меня уйти? Что тебе не нравится?

– Не хочу жить в клетке.

Он вскинулся.

– Но жила же ты с мужем восемнадцать лет! Он тебя не любил, но ты всё равно с ним жила! За что ты его любила?

Вот тебе и врачебная тайна!

Решительно встав, я принялась одеваться. Он всполошился, как курица, у которой невесть куда побежал цыпленок. Это было так похоже, что я снисходительно ему кинула:

– Не кудахтай! Пойду пройдусь, только и всего.

Он принялся сердито вылезать из теплой постели.

– Я с тобой.

Мне это не понравилось.

– Это ни к чему. Я и так не сбегу. Хотя бы просто потому, что некуда.

Но он всё равно оделся и вышел со мной на улицу. Никаких фонарей не было, но белоснежный снег отражал мягкое сияние угасающей луны, освещая всё вокруг неверным призрачным светом. С удовольствием вдыхая свежий воздух с пряным сосновым ароматом, я спросила:

– Чей это дом?

– Мой. Как-то я решил, что лучше сделать небольшие горнолыжные трассы в России, чем таскаться по переполненным курортам на западе. Как ты видишь, получилось неплохо.

С этим я согласилась, молчаливо покивав головой. Начинало светать, и Роман запросился обратно:

– Пошли, надо душ принять перед едой. А после завтрака мы, если хочешь, покатаемся на снегоходе.

Мы вернулись в дом и привели себя в порядок.

Когда мы вместе с Романом появились в столовой, это произвело маленький фурор. Даже охранники несколько раз появлялись у дверей, желая увериться, что это и в самом деле я. Все были довольны, кроме помрачневшего Вадима. Он бы с большим удовольствием бросил пару розочек на мой гроб, чем сидеть рядом со мной за одним столом.

Я снова ела с аппетитом, впрочем, стараясь сдерживаться – всерьез боялась осложнений после стольких дней голодания. Внезапно мне в голову пришла простая, но очень неприятная мысль, – а какое же сегодня число? За столом я не стала портить Роману настроение, тем более, что он вел себя очень странно.

Неверные, нескоординированные движения, странный смех без всякого повода, крайнее благодушие были так на него не похожи, что я решила, что он выпил. Но когда? Мы же всё время были вместе?

После завтрака меня с собой позвал Лев Павлович. Притворив дверь своей комнаты, он спросил:

– Как вы себя чувствуете?

– Вашими молитвами неплохо. – Тут в коридоре послышалось громкое пение Романа, довольно музыкально исполнявшего старинный романс «Гори, гори, моя звезда», и я удивленно взглянула на дверь. – Что это с ним?

– Он пьян от счастья. Так бывает, знаете ли. Вы наконец-то здоровы, вот он и радуется. Вам не нравится его пение?

Пел Пронин хорошо, душевно, почти не фальшивя, даже в такт попадал, и я не стала кривить душой:

– Нравится. Но вот только как быть с врачебной тайной?

Лев Павлович не стал притворяться, что не понимает, о чем идет речь. Выпятив губы тонкой трубочкой, неодобрительно пропыхтел:

– Что поделаешь, если ваш поклонник был так испуган, что не хотел оставлять вас ни на мгновенье.

– Но при нем не стоило выспрашивать у меня мои семейные тайны.

Виновато разведя руками, врач признался:

– Да я и не выспрашивал. Интимные вопросы задавал Пронин. Я ведь не мог внезапно прервать сеанс, это же опасно. Поэтому и терпел. Выставить его я тоже не мог – в конце концов, это он меня пригласил и оплачивал, смею вас заверить, отнюдь не дешевые мои услуги. Но теперь вы в относительном порядке, и я желаю вам одного – никогда не доводите себя до подобного состояния.

Я прямо ему сказала:

– Вот когда меня выпустят из железобетонных объятий Пронина, тогда ничего подобного, конечно, происходить не будет.

Испугавшись, что сейчас я начну просить его о помощи, Лев Павлович принялся неловко прощаться:

– А сейчас я хотел бы откланяться. Будьте здоровы и счастливы.

Поняв, что никакой помощи мне от него не дождаться, я попрощалась с ним и пошла к дверям. Хотела уже выйти, как он вдруг заметил:

– Это, конечно, не мое дело, но с вашим мужем, Георгием, кажется? – Я подтвердила правильность имени кивком головы, и он чуть растеряно продолжил, не зная, стоит ли мне это сообщать: – С ним всё не так просто. Вы уверены, что он вас не любил, но у меня из ваших воспоминаний сложилось совершенно противоположное впечатление. Так что вам стоит с ним поговорить откровенно.

Он замолчал, давая понять, что разговор закончен, и я, недоумевая, вышла в коридор. О чем мне говорить с Георгием?

Даже если и считать, что мы с ним квиты в смысле вояжей налево, у меня всё равно нет никакой надежды на восстановление наших отношений. То, что между нами было когда-то, никогда не вернуть. Всё изгажено и испоганено. Жаль, но никому не дано войти дважды в одну и ту же реку.

По коридору мимо комнаты, где мы уединились со Львом Павловичем, на страже разгуливал Роман, что для меня никакой неожиданности не представляло. Было бы странно, если б его поблизости не было. Вот тогда бы я решила, что действительно что-то случилось.

Решив быть поумнее и сделать вид, что смирилась и решила остаться, я весело спросила:

– Ну что, поехали кататься?

Он тотчас согласился и мы пошли переодеваться. Взяв снегоход, Роман усадил меня позади и поехал по наезженной трассе, нигде не сворачивая на неторный снег. Скорость была невелика – сорок километров далеко не ралли. Я спросила, почему он едет так медленно, и Пронин ответил:

– Потому что со мной ты.

Приятно, что он делает для моей безопасности всё, что может, но я бы не отказалась от более острых ощущений. Сказала ему об этом, и, как и следовало ожидать, он со мной не согласился. Мы еще с часок в темпе адажио побороздили окрестности и вернулись в дом целыми и невредимыми.