Мадам де Вранкур слушала мадам Мирмо рассеянно. Видно было, что она думает о чем-то другом. При словах: «завтра, в четыре часа» — она вздрогнула.

— Ах нет, завтра в четыре часа я не могу…

И едва она произнесла эту простую фразу, ее прекрасное, смущенное лицо густо вспыхнуло.

Ромэна Мирмо это заметила и не могла скрыть своего удивления. Между тем ответ Берты де Вранкур был вполне естественный. Могла быть тысяча причин, почему мадам де Вранкур была занята в тот час, о котором говорила Ромэна Мирмо. Она могла идти куда-нибудь с визитом, могла уже раньше условиться, что будет дома или где-нибудь в другом месте. И тем не менее Ромэна сразу, отчетливо и ясно, поняла, чем был вызван ответ ее подруги. Она вдруг догадалась, она знала, что завтра, в этот час Берта де Вранкур встретится со своим любовником. В этом Ромэна убедилась внезапно, безусловно, совершенно так же, как если бы Берта ей призналась, что кого-нибудь любит. Ощущение это было так сильно и так явно, что Берта легко прочла его на лице подруги и глядела на Ромэну не без тревоги. Что подумает о ней Ромэна? И Берта де Вранкур сидела, не шевелясь, опустив глаза, с сердцем, сжавшимся от волнения. Ромэна Мирмо молчала. Небо было все такое же нежно-серое и блестящее. На Сене сирена буксирного парохода пронзила воздух. Донесся трамвайный звонок, потом наступила тишина.

Ласточки резким полетом задели листву беседки. Ромэна Мирмо гладила большую мускусную розу, свисавшую рядом с ней. Она пригнула ее к губам и долго вдыхала ее запах. Ей казалось, что от цветка исходит потаенный, более живой аромат, словно незримое присутствие любви разбудило ее благовонную силу; потом она взглянула на Берту де Вранкур.

Никогда еще Берта не казалась ей такой прекрасной, с этим смутным волнением всего лица. Ей почудилось, что перед нею другая женщина, и она тихо улыбнулась ей. Разве эта улыбка не создавала между ними некое тайное соглашение, некое безмолвное соучастие? Берта де Вранкур это почувствовала и, робко обнимая подругу, склонясь над ней, прошептала ей на ухо:

— Ах, дорогая Ромэна, если бы вы знали, если бы вы знали…

Ромэна приложила палец к губам.

По лестнице, с кипой книг под мышкой, поднимался месье де Вранкур.

V

Автомобиль полным ходом мчался к Руану, и оставалось недалеко, потому что уже миновали Ла-Буй. Фердинан де Ла Мотт-Гарэ правил. Рядом с ним сидел шофер Людовик. Внутри находились Луи Гомье, Альбер Понтиньон и Пьер де Клерси. Молодые люди были в широких каш-пусьерах и больших очках. В этот поход организованный Ла Мотт-Гарэ, они двинулись из Парижа четыре дня тому назад. Требовалось подстегнуть рвение нормандских комитетов «Тысячи чертей». Гомье, Понтиньон и Пьер де Клерси присоединились к экспедиции в качестве любителей. Ла Мотт-Гарэ был рад захватить их с собой, чтобы они могли быть свидетелями его ораторских триумфов, ибо Ла Мотт-Гарэ считал себя красноречивым, что не мешало ему именовать себя прежде всего человеком действия. Он брался это доказать в недалеком будущем. Благодаря «Тысяче чертей» царству политиканов приходил конец. Для «Французского королевства» наступали новые дни. Делегатам, энтузиазм которых он разжигал, он сумел внушить ту же надежду. Эти недавние успехи утешали Ла Мотт-Гарэ в провале манифестации на площади Согласия, в день отъезда Тимолоорского султана.

Ла Мотт-Гарэ был рослый молодой человек, нескладный, но сильный. У него было долговязое, крепкое туловище, непомерно длинные руки, заканчивавшиеся огромными кулаками, и крохотная голова, состоявшая из лица с тонкими и жесткими чертами и острого черепа, увенчанного копной желтых волос. В этом черепе умещалось несколько весьма простых мыслей, из коих главная заключалась в полнейшем презрении к другим и в чрезвычайно живом чувстве собственной значительности. Ла Мотт-Гарэ считал себя призванным к наивысшим политическим судьбам и был убежден, что Франция будет ему некогда обязана переменой своего политического строя. Этого убеждения было достаточно, чтобы питать красноречие Ла Мотт-Гарэ. Красноречие это представляло своеобразную смесь декламации, эмфазы и ломанья, ибо Ла Мотт-Гарэ не боялся ни каламбура, ни чепухи. Но говорить он любил и поэтому умел заставить себя слушать. «Тысяча чертей» единодушно избрала его своим председателем. Это председательство доставляло ему и удовольствие, и выгоды. Удовольствие заключалось в том, что он по всякому поводу брал слово. Выгода — в том, что комитеты предоставили в его распоряжение автомобиль. В нем он и разъезжал по Парижу и по провинции, полным ходом, сопровождаемый запахом бензина и ревом мощного гудка.

Ла Мотт-Гарэ был популярен не только среди «Тысячи чертей». Его внушительный вид, его ораторский дар, его манеры заговорщика производили большое впечатление на Луи Гомье и Альбера Понтиньона. Через Гомье, дальнего родственника Ла Мотт-Гарэ, с ним и познакомились Понтиньон и Пьер де Клерси. Клерси, Понтиньон и Гомье были товарищами по полку. Они вместе служили в двенадцатом драгунском, в Амбуазе. Все трое были из хороших семей; у всех троих были некоторые общие вкусы, в том числе пресловутая «жажда действия», на которой помешана современная молодежь. В этом отношении Гомье, Понтиньон и Клерси разделяли увлечение своих сверстников. Все трое считали себя людьми энергичными. Они хотели жить отважно и полно. Они мечтали о приключениях, личной инициативе, деятельности. Они готовы были смотреть на себя как на юных завоевателей, которым принадлежит будущее, ибо будущее достается тому, кто дерзает и хочет.

Это убеждение отвратило их от общепринятых карьер и даже от военной карьеры. Конечно, жизнь офицера прекрасна, но она слишком стеснена. А потом, так как в нужную минуту все становятся солдатами, то все равно каждому достанется его доля опасностей и славы. Поэтому нет никакой нужды ждать часа с ружьем у ноги. Когда протрубят сбор, каждый по праву займет свое место в великом деле.

Итак, отбыв воинскую повинность, Гомье и Понтиньон выбрали каждый свое. Гомье собирался стать «путешественником». Понтиньон, тот чувствовал призвание к «делам». Обе эти перспективы их восхищали. Гомье видел себя великим исследователем, Понтиньон — великим финансистом. Ни тот, ни другой не сомневались, что им представится немало случаев показать себя людьми решительными и не робкого десятка. Что касается Пьера де Клерси, то он был не так уверен в зове своей судьбы, как его приятели. Все же он знал, что не будет ни праздным, ни бесполезным человеком. Такая мысль его иногда мучила, и иной раз он обвинял себя в лени и нерешительности. В такие минуты им овладевало повелительное желание доказать самому себе, что его школьные мечты, его юношеские стремления не были пустым волнением молодости. Ему страстно хотелось, чтобы его жизнь сложилась в духе его надежд. Но этой жажде жить и действовать, которую он ощущал в себе, он еще не находил применения. Дела его не соблазняли; путешествия прельщали мало. Пример месье Клаврэ с его вечными воображаемыми экспедициями делал их в его глазах слегка комичными. К политике же он был довольно равнодушен, несмотря на увещания Фердинана де Ла Мотт-Гарэ. Бахвальство, пустопорожняя суета вождя «Тысячи чертей» его забавляли, но и только. Путь его лежал опять-таки не здесь.

Оставался спорт. Пьер де Клерси был слишком развит, чтобы им ограничиться. Разумеется, он признавал его красоту. Иные подвиги летчиков приводили его в восторг. В них его восхищали то презрение к опасности, та дисциплина всего существа, которых они требуют. Эти героические игры казались ему увлекательными интермедиями, но он не мог себе представить, чтобы можно было посвятить целую жизнь орудованию рычагами и управлению рулем. Он мечтал о чем-то более полном. С того времени, как он вышел из полка, он присматривался к себе, размышлял. Он был взволнован, недоволен собой. Ему представлялось, что другие не мучатся тем же беспокойством, что он.

Ла Мотт-Гарэ казался совершенно счастливым, собрав своих «чертей» и обратившись к ним с какой-нибудь напыщенной речью. Гомье строил планы путешествий. Понтиньон созидал деловые проекты. Они были счастливы, а он? И он сознавал, что у него другие стремления, чем у его товарищей. У него была внутренняя жизнь, которой тем недоставало. Если он и разделял некоторые их взгляды, то знавал и такие помышления, которые им были чужды. В нем не было ни их невежества, ни их некультурности. Не будучи интеллектуалистом, он все же читал не одни только газеты.

Правда, цель жизни он видел в деятельности, но иной раз жизнь интересовала его и сама по себе, и в этом он упрекал себя, как в слабости. Он откликался на многое такое, к чему Гомье, Понтиньон и Ла Мотт-Гарэ оставались совершенно равнодушны. Так, во время этой автомобильной поездки он по-настоящему наслаждался проносившимися видами, оттенками неба, чистотой воздуха, того воздуха, который сейчас он глубоко вдыхал и который разливался по всему его существу, полному силы, молодости, энергии и желаний.

Пьер де Клерси посмотрел вокруг. Гомье и Понтиньон о чем-то спорили. Ла Мотт-Гарэ у руля правил. Никто из них не обращал ни малейшего внимания на великолепный вид, окружавший их своим широким простором. Основой его была Сена, с ее широким потоком гладкой и подвижной воды, под небом в больших теплых облаках, словно наполненных влажными парами, меж берегов, где уже чувствовалась близость Руана по рассеянным кое-где домам, поблескивавшим кровлями среди мокрой листвы, потому что недавно прошел дождь и дорога, следовавшая вдоль берега реки, была усеяна широкими лужами. Пьер де Клерси любовался этим величавым и роскошным зрелищем, как вдруг Ла Мотт-Гарэ наклонился в сторону. Автомобиль пошел тише. Окружающие предметы, которые быстрота хода приводила в движение, вдруг остановились. Автомобиль стал. Ла Мотт-Гарэ и шофер соскочили наземь. Гомье и Понтиньон задавали вопросы. Шофер Людовик поднял кожух. Ла Мотт-Гарэ ругался:

— Ну вот, застряли! Надолго это, Людовик?

Людовик снял очки.

— Да так, на полчаса… Если вы потрудитесь слезть, я починю.

Вдоль дороги тянулось несколько домов, защищенных холмом. Неподалеку, в саду, одиноко возвышался квадратный павильон с шиферной крышей. Один из ближайших домов оказался трактиром. На фасаде была надпись: «Колансэн, бывший повар Гюстава Флобера[15]!». Пьер де Клерси указал на вывеску:

— Да ведь мы в Круассэ, а этот павильон — павильон Флобера.

Фердинан де Ла Мотт-Гарэ пожал плечами:

— Какой такой Флобер? Ах да! Признаться, никогда не читал!.. А ты, Гомье? Послушайте, ребята, пока Людовик будет чинить, не зайти ли нам освежиться в это заведение? Поторопись, Людовик, уже половина шестого, а в шесть часов у меня в Руане свидание с Эктором де Ла Нерансьером, в гостинице «Англия» Дела важные, милые мои.

И Ла Мотт-Гарэ важно направился к трактиру.

Они уселись за стол, при дороге, и спросили сидру в бутылках. Гомье и Понтиньон провозгласили тост за Ла Мотт-Гарэ, и тот скромно принял это чествование. Пьер де Клерси допил свой стакан. Он встал.

— Я иду в павильон; вы меня захватите, когда поедете. Никто не идет со мной?

Никто не выразил желания его сопровождать.

Пьер де Клерси читал Флобера и восхищался им. Он восхищался его произведениями, а его жизнь вызывала в нем взволнованное сочувствие. В этом человеке долго и ожесточенно боролись два противоположных инстинкта: один, побуждавший его действовать; другой, показывавший ему тщету всякого действия. Пьер жалел во Флобере разочарованного романтика. В молодости Флобер мечтал о великом. Он стремился к завоеваниям и победам; но мало-помалу он почувствовал бесплодность всякого усилия. Тогда из литературы и стиля он создал себе поглощающую и безнадежную страсть и замкнулся в одиноком и упорном труде. Сколько он провел часов в этом уединенном павильоне, склонясь над столом, воплощая свои мечты и их страстным воссозданием утоляя обманутые жизнью надежды!

Пьер де Клерси позвонил у калитки. Минуту погодя старая женщина вышла отворить. Он вошел. Сырой сад был полон цветов, за которыми чувствовался заботливый уход. В темной и блестящей листве магнолии распускался большой цветок, белый и мясистый. Он напомнил Пьеру героинь романиста, щеку мадам Арну, страстное тело мадам Бовари, тайные благовония Саламбо. Тут и там, отяжелевшие от дождя, розы осыпались на песок. В глубине выстроились в шахматном порядке тополя. Это все, что оставалось от крытой аллеи, по которой Флобер любил гулять, «рыча» свои гармонические и звучные фразы.

Старуха отворила Пьеру дверь в павильон.

В нем была всего одна квадратная комната. Стены были обшиты деревом, выкрашенным в белый цвет. Из окон два выходило в сад, два на дорогу. Эти последние вели на балкон. Посреди комнаты, у стола, стояло кресло Флобера. В одном из простенков, между двух стеклянных шкафов, возвышался его гипсовый бюст.