Ромео слушал меня как оракула, восторгаясь так искренне, что у меня теплело в душе.

Эх, молодость, молодость — колючая, ершистая, самолюбивая, но на диво бесхитростная…

* * *

Вот так получилось, что однажды вечером в кабачке папаши Бензарио, в тайной комнате, что специально для таких случаев, сошлись за одним столом Ромео, его доверенный друг Меркуцио и Кормилица.

Все трое пили вино и закусывали по случаю постного дня печеной на вертеле рыбой. А так же похлебкой из овощей, медовыми коврижками с начинкой из фруктов и тушеным в горшке утятиной. Утка, хоть и не рыба, но и не совсем мясо, потому что плавает. А значит, Господь не обидится, соглашались все трое.

После вина и закусок разговор стал еще более душевным и доверительным.

— А что, уважаемая Кормилица, хотелось бы мне узнать — любите ли вы звон монет? — издалека заходил Ромео.

— Кто ж не любит, уважаемые господа! — Кормилица с видимым удовольствием глотнула терпкого греческого вина и от удовольствия еще больше сморщила лицо, без того похожее на сучковатое, обгрызенное жуками полено.

— А звон каких монет вы любите, уважаемая Кормилица? — поддержал друга Меркуцио.

— А своих, благородные юноши! Свои, знаете ли, как-то и звенят по-другому…

— Очень достойное рассуждение, свидетельство вашего ума и тонкого музыкального слуха, — одобрил Ромео. — Только мой друг намеревался спросить, предпочитаете ли вы звон дукатов, или флоринов, или других монет?

— Предпочитаю! — не стала отпираться Кормилица, не забывая прикладываться к вину. — Разных предпочитаю! По мне — любая монета хороша, если она звенит. Еще мой любезный муж, упокой Господь его душу, говаривал — любая монета хороша, если она звенит в твоем кошеле…

— Воистину, ваш добрый муж отличался здравостью суждений и благоразумием! — восхитился Меркуцио.

— Отличался! Как раз этим самым… благоумием! — Кормилица звучно икнула и деликатно вытерла ладонью губы — А уж рука у него была тяжелая — не приведи Господи! — мягко улыбнулась она воспоминаниям. — Как глянет, бывало, орлом этаким, как гаркнет: «Ах ты, грязная шлюха! Ах ты, засаленная подстилка под все городские кости!» Это он мне, значит, любил меня очень, ну и ревновал как помешанный… И тут же как вдарит кулаком по столу, аж все горшки в доме откликаются! А вот еще бывало, вышел он однажды в дом, и, нутром чую, смотрит на меня подозрительно…

Понимая, что почтенная женщина может бесконечно погружаться в прошлое, тогда как ее язык ведет себя все более непослушно, Ромео поспешил перебить Кормилицу:

— А что, уважаемая Кормилица, любите ли вы, скажем, флорины?

— Люблю! Очень, к примеру, уважаю флорины…

— А золотые или серебряные?

Кормилица на минуту задумалась, икнула и снова поспешила взяться за чару с вином.

— Пожалуй, что золотые, — решила она. — Нет, против серебряных флоринов я тоже не держу зла, но золотые как-то больше приходятся по душе…

— А дукаты? — уточнил Меркуцио — Дукаты вы любите, уважаемая Кормилица?

— Очень люблю дукаты! — не стала отпираться та. — Больше того скажу, благородные господа, ежели б мне на выбор кто предложил серебряный флорин или золотой дукат, я бы пожалуй предпочла дукаты!

— А динарии, уважаемая Кормилица? Как вы относитесь к французским золотым динариям?

— Люблю! Прям как увижу у кого золотой динарий, просто в грудях все переворачивается! Вот бы, думаю, хоть взять его в руки, подержать… Не больно-то я, конечно, их видела, золотые-то динарии. Мой муж, упокой Господь его душу, чаще приносил в дом себя и свои кулаки. Но вот однажды, благородные господа…

— Воистину, эта почтенная женщина обладает любвеобильным сердцем! — перебивая ее, восхитился Меркуцио.

— Огромным сердцем! — поддержал Ромео. — С таким сердцем не удивительно, что она предпочитает золото серебру!

Кормилица согласно кивала. А может, покачивалась на скамье. Впрочем, скользнув взглядом по столу с блюдами и кувшинами, она быстро нашла опору, взявшись обеими руками за чару.

Меркуцио поспешил подлить ей вина.

— Вот тут, уважаемая Кормилица, у меня кошель с золотом, — начал Ромео, — и мы как раз думаем…

— Вижу, вижу, мой господин! — оживилась Кормилица. — Уж что, что, уж кошель-то я сразу приметила! Тяжелый кошель у вас на поясе — дай Бог каждому. Уж такое кошель хочешь — не хочешь бросается в глаза. Я и то думаю, как бы сделать так, чтобы молодые господа показали мне его поближе… Уж больно, знаете, понравился мне этот узор на коже… Кожа, надо полагать, из Милана?

— Возможно, что из Милана, — согласился Ромео. — Даже, скорее всего из Милана. Извольте-ка посмотреть сами, уважаемая Кормилица!

— А может, не из Милана, — Кормилица внимательно рассмотрела кошель, нежно баюкая его в руках. — В Милане-то выделывают кожу тонкую, мягкую, а эта, пожалуй, погрубее будет… Сдается мне, эта кожа выделана куда северней, — она вознаградила себя за догадливость долгим глотком вина.

— Возможно, что северней, — сказал Меркуцио.

— Да вы и внутри его рассмотрите, уважаемая Кормилица, — добавил Ромео. — А то и домой возьмите, чтоб рассмотреть повнимательнее…

Кормилица охотно распустила завязки и сунула внутрь мясистый, бесформенный нос. Ромео и Меркуцио заинтересованно наблюдали, как нос почти исчез в кошеле. Потом он снова вынырнул на божий свет, лицо оживилось, а с губ сорвался восхищенный возглас:

— О-ё-ё!.. Матерь Божья Пречистая Дева!.. Господи Боже ты мой Всемогущий и Вседержавный!.. Да будь эта кожа хоть из самого пекла — я ваша, молодые сеньоры! Вейте из меня веревки, ходите по мне ногами, делайте со мной что угодно — я ваша душой и телом, щедрые господа! Можете взять меня, когда вам заблагорассудится!

Она ловко спрятала кошель под передник.

— Ну что вы, уважаемая Кормилица, что угодно — не нужно, — улыбнулся Меркуцио. — Во всяком случае, душа останется при вас и тело — в неприкосновенности.

— Жалко… А то — я готова!

— Я не сомневаюсь, — подтвердил Ромео. — Но от вас, уважаемая Кормилица, требуется, в сущности, не так уж много. Скорее даже мало…

* * *

В то утро охота герцога Барталамео Делла Скала была неудачной.

Нет, началось хорошо. Спозаранку загонщики подняли в лесу матерого оленя с рогами ветвистыми, как речи богослова из Рима. Но олень оказался сильным и хитрым. Герцог со своими приближенными рыцарями гнались за ним почти до полудня, до пены загоняя породистых жеребцов. И добыча, казалось, уже близка, вот-вот можно будет метнуть копье в это царственное животное. Несколько предыдущих бросков его рыцарей успеха не имели, и герцог уже предвкушал, как он всадит копье во вскинутую шею и скромно скажет: «Вот так нужно, господа! Ловкость руки диктуется опытностью, а не азартом!»

Но — олень вдруг вильнул ветвями рогов, снова сделал хитрую петлю по лесу, и ушел в нагромождение скал. И пропал! Будто в воду канул. Словно это не олень был, а горный козел!

Собаки, преследующие его, лишь беспомощно скользили когтями, пытаясь запрыгнуть на крутые камни, и захлебывались бессильным лаем.

От досады герцог приказал всем спешиться, и преследовать животное бегом. Кинулся в скалы первым, начал карабкаться, упал и ушиб колено. Поднялся, пожал плечами и усмехнулся:

— Ну что ж, господа, думаю, продолжать не имеет смысла! Клянусь Распятием Христовым, именно так сказал святой Георгио Победосный, отрубив дракону последнюю голову… Сдается мне, этот олень заслужил жизнь в награду за ловкость козла. А мы, господа, проворонили свой сегодняшний ужин!

Прихрамывая, герцог спустился с камней. Несмотря на поврежденную ногу, взлетел в седло как подобает воину — еле коснувшись ногою стремени. Охнул, поморщился и тронул жеребца шагом.

Свита следовала за ним в некотором отдалении. Все знали, неудачу на охоте герцог принимает почти так же близко к сердцу как неприятности в военных компаниях. А именно эти два занятия, он, истинный аристократ крови, ставит выше остальных для мужчины.

«Война и охота! — всегда подчеркивал он. — Война и охота, господа, — это те два занятия, во время которых живешь. А городская политика нашей милой Вероны, эта мутная похлебка с жабами, змеями и пиявками — то, от чего хочется умереть, клянусь мечом воина!»

— Парис! — вдруг окликнул Делла Скала, не оборачиваясь.

Рыцарь Парис пришпорил коня, догнал герцога, и поехал рядом, вежливо отставая всего на полкорпуса лошади.

Несколько минут они ехали молча. Герцог чуть слышно хмыкал, щурился на солнце, обводил взглядом порыжевшие от зноя холмы, поросшие буком и пробковыми дубами. Казалось, он забыл о присутствии рядом рыцаря.

Впрочем, Парис знал, что герцог может забыть, только когда ему это выгодно. Несмотря на нарочитую, воинскую простоту манер герцог Барталамео Дела Скала был совсем не так прост, как стремился выглядеть.

— Капитан стражи Скорцетти отлично справляется со своими обязанностями, ты не находишь? — вдруг спросил герцог.

Парис помолчал, обдумывая ответ.

— Ваше Сиятельство, я слышал…

— Я тоже слышал! — перебил герцог. — Но четыре сотни щитов и копий — хороший нож под ребра нашим муниципальным советникам. А если при этом к рукам капитана прилипнет несколько лишних дукатов — Бог ему судья. В конце концов, я собираюсь оставить своим наследникам крепкое, полноценное герцогство, а не это сборище торгашей, где выжимать налоги так же трудно, как воду из камня.

(Рассказываю, как есть, ничуть не приукрашивая события в свою пользу).

— Ваше Сиятельство, как всегда, смотрит дальше всех нас…

— Вот именно!.. Кстати, Парис, я тобой недоволен!

Рыцарь озадаченно хмыкнул.

— Я в недоумении, мой герцог…

— Будто бы? А почему я узнаю, что ты собрался жениться, от других, а не от тебя? Это невежливо, в конце концов!

Парис помолчал, подумал. Он только позавчера говорил с Капулетти, еще сам не знал, как объявить друзьям-аристократам о своей помолвке с дочерью лавочника, а герцог, оказывается, уже обо всем проведал.

Ходили слухи, что Делла Скала тратит немалые суммы на содержание шпионов среди горожан. Похоже на правду. Парис знал, хоть герцог и подчеркивает всегда, что он, воин, предпочитает гордиевы узлы рубить, а не развязывать, в сложной игре с муниципалитетом Дела Скала чаще переигрывает городских толстосумов. И это их-то, впитавших хитрость и изворотливость с молоком матери!

— Помолвка еще не оглашена, Ваше Сиятельство, — сказал Парис.

— Та-та-та!.. Думаешь, в Вероне легко сохранять подобные тайны? В нашем городе, Парис, все знают больше, чем нужно, но меньше, чем хотели бы знать. Ты никогда не задумывался, к чему это говорят?

Парис, судя по его виду, не задумывался. С некоторой задержкой подбирая слова, он попробовал объяснить:

— Клянусь своим честным мечом, Ваше Сиятельство, вы был бы первым, кто бы услышал от меня о помолвке.

— Верю, рыцарь! Знаю, мой добрый Парис, что ты бесхитростен и прямодушен… Ну, почти как я!

— Ваше Сиятельство льстит мне! — напряжением лица Парис удержался от улыбки.

— Нисколько, — усмехнулся герцог. — Впрочем, я тебя понимаю. Старый Капулетти настолько богат, что может мостить улицы золотыми дукатами. А Джульетта — прелестное дитя, клянусь собственными потрохами! Как-то я видел ее, и, разрази меня гром, залюбовался этим бутончиком… У тебя с ней уже что-нибудь было?

— Ваше Сиятельство…

— Ладно, ладно, не отвечай! Честь дамы, я понимаю! Будем же хранить их честь так же стойко, как они никогда не берегут нашу! — развеселился герцог.

— Если Ваше Сиятельство думает, что я женюсь из-за денег…

— Я не думаю, я предполагаю! Предполагаю, что ты достаточно умен для этого.

Парис помолчал. Его каменное лицо, отшлифованное ветром и солнцем, как обычно, выражало мало. Но все-таки больше, чем всегда.

— Я люблю ее, — признался он хрипловато. — Увидел только раз, случайно, и полюбил на всю жизнь.

— Даже так? — искренне удивился герцог.

— Именно так, Ваше Сиятельство… Один взгляд на нее, один только взгляд, и я понял, что эта девочка создана для меня, как ножны моего меча делались по мерке клинка!

— Та-та-та! Я бы сказал, что ты перечитал рыцарских романов, если бы хоть раз видел в твоей руке книгу… Но, надеюсь, ты не сказал этого старому Капулетти. Иначе этот пройдоха тут же урезал бы вдвое сумму приданного.

— Я люблю ее, Ваше Сиятельство!

— Вот заладил… Да и люби себе на здоровье! — не смутился герцог. — Будь я проклят, если золото хоть однажды сделало девушку менее привлекательной… Словом, Парис, я даю тебе благословение на этот брак, хоть ты и не обращался за ним.