«Бог наказал меня за то, что я отбила его у Жанетт, — думала она. — Я стала жить сказочной мечтой, а меня вернули в реальную действительность. Как я буду теперь жить? Для чего мне жить дальше?»

Тут взгляд ее наткнулся на брошенное у кровати белоснежное платье, которое вчера с трепетом снял с нее Жан-Пьер и в котором она чувствовала себя его прекрасной феей. Дульсе вскочила, подхватила платье, скомкала и с силой поводила им по палитре с масляными красками не сознавая, для чего она так поступает. Просто этот белый цвет был ей невыносим. У нее внутри изгажено и испачкано, и Дульсе испытывала странное удовлетворение, глядя как по белоснежной поверхности платья расплываются, смешиваясь, серо-буро-малиновые масляные пятна.

И, сотворив со своим нарядом это варварство, Дульсе почувствовала, что силы оставили ее. Наступила полная апатия. Не хотелось ни думать, ни чувствовать. Все валилось из рук, даже рисовать не было желания. Телефон трезвонил весь день как оглашенный, но Дульсе не могла заставить себя поднять трубку.

Потом кто-то, видимо Анри, а может, Жан-Пьер, долго звонил в дверь. Затем принялся колотить ногами — значит, Анри.

Дульсе заткнула уши и накрыла голову подушкой. Не надо ей больше никого и ничего...

Три дня она пряталась от всех, до изнеможения изводя себя мыслями и не реагируя на стук и звонки. В доме не было ни крошки, но есть совсем не хотелось. В теле появилась странная легкость. А мозг периодически начинал бредить наяву. Дульсе казалось, что Жан-Пьер страстно целует ее и она вновь раскрывает ему объятия, но вдруг острая боль низ живота, и она кричит, с ненавистью отталкивая его. Потом возникла новая картинка: Дульсе неспешно, словно исследуя, целовала его глаза, брови, губы, каждую ресничку, каждую родинку. С трепетом обнимала порывисто и... ощущала в руках пустоту.

Она засыпала тревожным сном и видела яркое, умытое дождем небо и красочную радугу, которая вдруг скручивалась от порывов ветра, цвета смешивались... и радуга становилась абсолютно черной. Небывалый ужас охватил Дульсе, было ощущение, что настал конец света.

Она проснулась от громких голосов за ее дверью. Анри убеждал привратника, что с Дульсе случилось несчастье и что им необходимо открыть дверь.

Дульсе пригладила руками всклокоченные волосы и, пошатываясь, побрела в прихожую, как раз когда в замке повернулся ключ и ей навстречу кинулись встревоженные Анри и Симона.

— Я же говорил, что она болеет! — воскликнул Анри.

— Мы так волновались! Славу Богу, ты жива, — добавила Симона.

— Твой репортер уже весь извелся, — сообщил Анри. — Торчит под окнами целыми днями. Совсем измучила мужика.

Дульсе отвернулась, и из глаз ее помимо воли покатились слезы.

— Что с тобой? — кинулась к ней Симона. — У вас что-нибудь произошло?

Дульсе страшным усилием воли взяла себя в руки. Зачем демонстрировать свою боль всем подряд?

— Ничего... — выдавила она. — Как у всех...

Симона быстро, не слушая Дульситиных возражений, навела в квартире порядок, отправила Анри в магазин за продуктами. Потом она сварила крепкий бульон, почти насильно влив его в Дульсе. А Анри притащил еще бутылку коньяка и в свою очередь настоял, чтобы Дульсе выпила хоть рюмку.

Щеки у нее порозовели, голова закружилась.

— Я хочу спать, — заплетающимся языком сказала она. — Я так устала...

Новое утро занялось над Парижем.

Дульсе чувствовала себя отдохнувшей, силы возвратились, как после тяжелого кризиса наступает перелом в болезни. Ей предстоит начинать новую жизнь, в которой Жан-Пьеру больше не будет места.

Она сложила краски и взяла планшет. У нее есть занятие, в которое она может уйти с головой. Надо быть стойкой. Она приняла правильное решение. Она не сможет любить и уважать мужчину, отказавшегося от своего ребенка, пусть даже это дитя носит под сердцем взбалмошная идиотка.

Жан-Пьер уже который день караулил ее у дома. Взволнованный он бросился к Дульсе, едва она вышла яз подъезда.

— Ну наконец-то! Дульсе, милая, я так волновался!

Но Дульсе отстранилась, как каменная.

— Со мной все в порядке, - сухо сказала она. - Не ходи за мной, твое место рядом с Жанетт.

— Дульсе, ты неправильно все понимаешь!

У Жан-Пьера были глаза затравленного зверя, и сердце Дульсе сжалось от жалости. Бедный... Как ему трудно… А разве ей легко? Но она уже все решила. А он мечется. Она должна помочь ему.

— Не придавай значения нашей связи, — с усилием сказала она. — Мы прекрасно провели время, не более...

И, независимо вскинув голову, торопливо застучала каблучками.

Жанетт, страдальчески охая, старалась не вставать с постели в присутствии Жана-Пьера. Она демонстративно меняла на лбу компрессы и, морщась, глотала какие-то таблетки. Если Жан-Пьер закуривал сигарету, Жанетт, ни слова не говоря, пошатываясь, сползала с кровати и, зажав рот рукой, скрывалась в туалете. После нескольких таких спектаклей она с удовлетворением отметила, что Жан-Пьер стал выходить покурить на площадку.

Они не разговаривали и старались не сталкиваться взглядами. Жан-Пьер оккупировал кабинет, а Жанетт спальню. Он приезжал домой только переночевать, а Жанетт, бесцельно бродя днем по квартире, с большим трудом сдерживала себя, чтобы не отправиться на прогулку. Ей так надоело сидеть взаперти. К тому же она почти не ела, боясь, что Жан-Пьер может почувствовать запах приготовленной пищи. Ее старая подруга Катрин забегала тогда днем в отсутствие Жан-Пьера, принося немного ветчины или сыра. Катрин не догадывалась, что Жанетт разыгрывает комедию, и искренне сопереживала подруге, уговаривая съесть хоть кусочек. Она садилась на край кровати и часами обсуждала с Жанетт, какие подлецы эти мужчины и какой черствый Жан-Пьер. Не может понять, как мучительно переносит беременность Жанетт.

— Только ты не волнуйся, дорогая, — непременно говорила Катрин на прощание. — Это вредно для малыша.

«Ничего, — думала Жанетт. — Мои мучения не напрасны. Еще немного терпения, и Жан-Пьер окончательно станет моим. Никуда не денется».

А Жан-Пьер с усилием заставлял себя прожить каждый следующий день. Без Дульсе ничего не имело смысла. Его выматывали постоянные стоны Жанетт. К тому же он метался в сомнениях, почему Дульсе оставила его. Он верил, что она искренне его полюбила, так неужели же ей легче дается разлука, чем ему? Впрочем, в Мексике у нее красавец жених. И как объяснить ее последнюю фразу? Она имела в виду, что не относилась к их роману серьезно? «Парижский роман», страстное увлечение, не больше? Но Жан-Пьер помнил ее страдальческий взгляд, когда она просила его вернуться к Жанетт. Она была искренна... Да и если бы Пабло значил для нее больше, чем Жан-Пьер, разве не сберегла бы она себя до свадьбы? Что ему делать? Добиваться встреч и объяснений, стараясь вернуть Дульсе? Или прекратить унижаться, раз ему ясно сказано, что с ним просто развлекались?

Жан-Пьер старался не пользоваться теми маршрутами, где мог бы столкнуться с Дульсе. Но иногда, забывшись, бросал взгляд на часы, боясь, что опоздает встретить ее после занятий. Эта раздвоенность превратила его жизнь в сущий ад.

Дульсе тоже жила как по инерции. Ходила на лекции, словно автомат, рисовала, не чувствуя вдохновения от работы, заставляла себя есть и спать, запрещая думать о Жан-Пьере.

Она опять замкнулась и отгородилась от однокурсников, превратившись в прежнюю, с трудом идущую на контакт Дульсе.

Симона и Анри никак не могли расшевелить ее. Она отказывалась от вечеринок, уходила из компаний, а если они приходили к ней, вежливо терпела, отвечая односложно и нехотя.

Все чаще и чаще педагоги делали ей замечания за рассеянность, а преподаватель живописи, раньше постоянно расхваливавший ее рисунки, теперь поджимал губы, строго смотрел и отходил, не сказав Дульсе ни слова.

Серая тоскливая осень опустилась на Париж. Зачастили дожди, низкое небо тяжелым свинцом нависло над городом. Каштаны на бульварах скинули пожелтевшие листья.

— Жареные каштаны! Покупайте! — горланили на улицах негры-разносчики, и сладковатый, смешанный с дымом запах заполнял собой все пространство.

Дульсе всегда мечтала отведать настоящих парижских каштанов, но сейчас проходила мимо, не испытывая ни малейшего желания.

Город потерял для нее свою прелесть. Парижские бульвары казались тоскливыми и унылыми, дома — серыми и невыразительными. Яркий мир красок померк для Дульсе, и она все чаще вспоминала увиденную во сне черную радугу.

Она больше не любила Париж. Он стал чужим и пустым без Жан-Пьера.

Ее состояние вызывало нешуточную тревогу у друзей. Дульсе ничего не рассказывала, но они и так догадывались, в чем дело.

Анри старался незаметно сопровождать Дульсе, боясь, как бы она не выкинула чего-нибудь.

— Знаешь, — говорил он Симоне, — все самоубийства совершаются от несчастной любви. Когда ты на меня дуешься, я тоже подумываю, не броситься ли мне с Эйфелевой башни.

Надвинув капюшончик от занудливого дождя, Дульсе брела по улицам, по которым они так любили гулять с Жан-Пьером. Она вышла к мосту Мирабо и остановилась, облокотившись о парапет набережной, глядя на мутную серую воду.


Под мостом Мирабо тихо катится Сена

И уносит любовь...

Лишь одно неизменно:

Вслед за горем веселье идет непременно.

Пробил час, наступает ночь.

Я стою, дни уходят прочь.


Эти стихи Аполлинера читал ей Жан-Пьер в ту памятную, единственную ночь.

«Как точно, — подумала она, слушая тихое шуршание дождя. —


Уплывает любовь, как текучие воды.

Уплывает любовь.

Как медлительны годы,

Как пылает надежда в минуту невзгоды.

Пробил час, наступает ночь.

Я стою, дни уходят прочь».


Вдруг кто-то резко схватил ее за плечи. Дульсе вздрогнула и обернулась.

— Ты что? — испуганно спросил Анри.

Она слишком низко склонилась над парапетом, безотрывно глядя на реку, и ему показалось, что еще секунда, и Дульсе исчезнет, скрытая мутным потоком.

Она, словно не узнавая, посмотрела на Анри и сказала:


Вновь часов и недель повторяется смена.

Не вернется любовь,

Лишь одно неизменно —

Под мостом Мирабо тихо катится Сена...


Анри сильно встряхнул ее, приводя в чувство.

— Вот что, — сказал он. — Ты можешь до изнеможения страдать и декламировать классиков, но я хочу, чтобы ты мне немедленно объяснила, что случилось с твоим репортером. Или я тебе не друг и ты мне не доверяешь?

— Друг... — тоскливо вздохнула Дульсе.

— Ну! — продолжал допытываться Анри.

— Жанетт ждет ребенка, — наконец призналась она.

— Какая еще Жанетт? — не понял Анри.

— Его бывшая подружка.

— Ну и что? При чем здесь вы?

— Так ведь от него, Анри, понимаешь? — жалобно сказала Дульсе.

— Не понимаю, — по-мужски грубовато рассудил Анри. — Эта проблема решается элементарно. Не в средние века живем. Сейчас медицина на уровне.

Дульсе отрицательно покачала головой.

— Так нельзя говорить, Анри. Это грех. Разве можно убить его ребенка?

Она отвернулась и снова молча вглядывалась в течение реки.

— Нельзя дважды войти в одну и ту же воду, — вдруг сказала она. — Я только сейчас поняла. Она все время утекает... Мне надо уехать, Анри. Что ушло, то уже не вернется.

— Куда уехать?

— Домой, — пожала плечами Дульсе. — В Мексику.

— А как же занятия? — воскликнул он. — Ты же была одной из лучших! У тебя же талант! Ты обязана учиться!

— Но мне уже совсем ни к чему торчать в Париже. Что, на вашем Париже свет клином сошелся? В жизни не видела более отвратительного города. И потом... мне здесь холодно...

— Давай согрею... — Анри взял ее ладошки в свои руки и аккуратно подышал на них.

— У нас сейчас сады цветут... — тоскливо сказала Дульсе.

Они долго бродили под дождем, и Анри пытался отговорить ее от отъезда.

— Ты, наверное, просто соскучилась. Это пройдет.

Но Дульсе только упорно твердила:

— Я уже ненавижу Париж. Он на меня давит. Понимаешь, он меня нарочно выталкивает...

Но они оба знали истинную причину этой внезапной ненависти к ни в чем не повинному городу — Жан-Пьер. Дульсе просто не может ходить с ним по одним улицам и дышать одним воздухом. Она до смерти боится столкнуться с ним случайно и опять задохнуться от острой боли в сердце. А еще больше она боится увидеть Жанетт с горделиво округлившимся животом и бережно поддерживающего ее под руку Жан-Пьера. Нет такой встречи она просто не перенесет.