Рикардо удивился, увидев, как погрустнела Рената. Какая-то тень пробежала по ее лицу. Решимость, которая чувствовалась в ней в начале их встречи, улетучилась.

— Я, пожалуй, пойду, Рикардо, — сказала она. — Уже слишком поздно. Мне пора.

— Но ты хотела поговорить со мной о чем-то важном, — удивился Рикардо.

— Да нет, — торопливо проговорила Рената, едва сдерживая слезы. — Просто оказалась снова в Мехико, хотелось встретить кого-то из бывших друзей, поговорить. Вот и все.

— Я был очень рад встретиться с тобой, — сказал ей на прощание Рикардо, помогая Ренате сесть в такси.

«Не так уж она счастлива с этим своим святым человеком, забыл его фамилию», — думал Рикардо, провожая такси взглядом.

Всю дорогу Рената проплакала. Ей было стыдно, что она пыталась обмануть человека, который оказался ей другом. Она чувствовала, что если бы нашла в себе силы и объявила Рикардо о том, что у него есть сын, он не стал бы требовать доказательств того, что именно он отец ребенка, не стал бы грубить ей. Скорее всего он сразу чистосердечно признался бы во всем жене и они сделали бы все, чтобы помочь ребенку. Рената совершенно не ожидала такого человеческого тепла от этого «грешника из грешников», каким представил его Вилмар. Она даже начала сокрушаться, зачем послушалась Гонсалеса и согласилась играть эту роль.

Дома она подробно пересказала мужу свой разговор с Линаресом.

— Вилмар, я просто не могла лгать, смотря ему в глаза, пойми меня.

— Хорошо-хорошо, дорогая, — успокоил ее Гонсалес. — Мне всегда отрадно, когда люди оправдывают наши самые лучшие ожидания. Так ты говоришь, у него две дочери?

— Да, представь себе, девочки-двойняшки. Он говорит, очень похожи друг на друга. Но одна сейчас в Париже.

«Значит, у Лус есть сестра-близнец. Интересно», — подумал Вилмар Гонсалес.

Последние несколько дней Чучо и Кике с утра до вечера дежурили у дома Линаресов. Они и сами были сбиты с толку — то эта противная девчонка улетает в Париж, то вдруг оказывается, что она преспокойно осталась в Мехико. Раньше вроде училась рисовать, теперь запела. «У богатых свои причуды, — думал Чучо, хотят - рисуют, хотят - поют, это наш брат бедняк только и знай работай». Чучо немного преувеличивал — сам он никогда и нигде не работал, если, конечно, не считать работой обшаривание чужих карманов.

В тот день девчонка вышла из дома довольно рано и куда-то поехала на автобусе. Кике отправился за ней, а Чучо остался караулить у дома Линаресов. Шеф Манкони потребовал убрать эту красавицу, один раз это им не удалось — помешал тот идиот из Акапулько, который приходил по объявлению за мольбертом и тогда очень выручил Чучо.

Теперь надо было придумать что-то другое, оригинальное, что по возможности сработало бы наверняка. К сожалению, Манкони всегда предпочитает имитировать несчастный случай — по возможности, разумеется. Обычно удается придумать какую-нибудь каверзу в саду или в самом доме, но уж очень трудно постороннему проникнуть за высокий забор дома Линаресов. Вот если бы туда попасть, тоща у Чучо был наготове целый арсенал разнообразных методов — от случайного отравления до смертельного падения с лестницы.

Чучо обошел дом и попытался забраться на высокую стену — как раз с той стороны, где когда-то влезла в него Дикая Роза. Он был уже почти наверху, когда вдруг услышал строгий голос:

— Что вы делаете, милейший?

От неожиданности Чучо едва не свалился со стены, но удержался. Он обернулся и увидел высокого человека средних лет в темно-сером костюме, со строгим выражением лица, что делало его похожим на учителя и пастора одновременно.

— А тебе-то что? — нагло сказал Чучо, знавший, что лучший способ защиты — нападение. — Ты что, живешь в этом доме?

— Нет, — спокойно ответил человек. Он говорил по-испански хорошо, но с очевидным иностранным акцентом. — Но я друг людей, которые живут здесь. И поэтому меня интересует, зачем вы взобрались на этот забор.

— Любуюсь, — ответил Чучо, спрыгивая на землю. — Какая тебе разница? Или, может быть, я влюблен в некую даму, которая тут живет.

— В юную певицу? — поинтересовался чопорный незнакомец.

— Нет, — ответил Чучо, отряхиваясь. — Скорее, в юную художницу. Да только она вроде теперь переквалифицировалась.

— Мне кажется, вы что-то путаете, друг мой, — улыбнулся незнакомец.

Чучо был немного удивлен тем, что этот серьезный сеньор так долго и заинтересованно разговаривает с ним, с Чучо.

— Ничего я не путаю, — уже более дружелюбно отозвался он. — Я влюбился в нее, когда увидел в парке. Она стояла перед таким ящичком на ножках и рисовала.

Незнакомец рассмеялся:

— Ваша дама сердца давно в Париже, милейший.

— Что?! — закричал Чучо и, забыв о всякий осторожности, воскликнул в сердцах: — Ах, чертовка! Значит, все-таки улетела... Погоди, я же ее видел вчера. Как это может быть?

— Я вам могу все объяснить, — сказал незнакомец, — только давайте уйдем отсюда, вы ведь на самом деле не очень хотите, чтобы вас увидели другие обитатели дома, не так ли?

— Пожалуй... — согласился Чучо. — А куда мы пойдем?

— Не пойдем, а поедем, — сказал незнакомец таким тоном, что Чучо не стал возражать. — Здесь недалеко. А моя машина стоит за углом. — А теперь, милейший, — сказал доктор Гонсалес, заперев дверь на все замки и пряча ключ в карман, — чистосердечно ответьте мне, что выделали у дома Линаресов?

— Я? — переспросил Чучо. — У дома Линаресов?

— Не прикидывайтесь дурачком, — оборвал его Гонсалес, который вдруг перестал быть улыбчивым и дружелюбным. — Я прекрасно знаю, что вы следите за этим домом, а точнее за девушкой, которая там живет.

Чучо молчал.

— Что ж, - сказал Гонсалес, - упорствующему в грехе не получить прощения.

— Ты что, падре, что ли? — спросил Чучо.

— Если ты хочешь спросить меня, не являюсь ли я католическим священником, я скажу тебе — нет, — заявил Гонсалес, — но не менее, а более этих так называемых святых отцов имею право выступать от имени Господа нашего.

— А-а, — протянул Чучо, — так ты один из этих проповедников, которых теперь пруд пруди. Тогда понятно. Что ж, будем знакомы, раз ты на этом настаиваешь. — Чучо протянул проповеднику руку и представился: — Хесус, или проще — Чучо, так меня называют друзья.

— Какое у тебя возвышенное имя, — снова улыбнулся Гонсалес. — А меня зовут Вилмар.

— Чудно как-то, — почесал ухо Чучо. — Ну так вот, Вилмар, скажу тебе честно и откровенно: если сейчас я скажу тебе хоть полсловечка, считай, что я уже труп. Наш шеф не станет церемониться.

— А если мы взаимовыгодно обменяемся информацией, — предложил Гонсалес, — ибо долг всякого помогать ближнему своему. Так и я с твоим шефом. Да и как иначе ты выйдешь отсюда?

Чучо снова почесал ухо, что, по-видимому, помогало ему сосредоточиться, а затем сказал:

— Будь по-твоему, проповедник. Скажу тебе в двух словах: мне и еще одному моему приятелю нужно поймать, а еще лучше, просто... — он замялся, — ну, скажем, убрать одну девчонку. Она художница и живет в этом доме. Лус Мария Линарес.

— Дорогой друг, — торжественно обратился к Чучо проповедник, — должен огорчить вас: вы ищете не ту девушку. Ваша давно гуляет по Елисейским полям.

— Это как? — не понял Чучо.

— Елисейские поля — центральная улица Парижа, — пояснил Гонсалес.

— А-а-а. Но как же это! — Чучо так и подпрыгнул на месте. — Я же еще вчера...

— Это ее сестра. Они двойняшки.

Гонсалес только вчера узнал эту интересную новость от Ренаты, но на то он и был профессиональным проповедником, чтобы подавать ее другим так, будто знал об этом всю жизнь.

— Двойняшки... — повторил Чучо, как будто до него не сразу дошел смысл этого слова. — Ты хочешь сказать, что все это время мы принимали двух девчонок за одну?

— По-видимому, так, если вы думали, что это одна и та же девчонка.

— Ослы! — крикнул Чучо, обращаясь неизвестно к кому.

— Так которая же вам нужна, точнее, которая вам не нужна? — спросил доктор Гонсалес.

— Художница! — воскликнул Чучо. — Она нас видела, запомнила, рисовала наши портреты. Понимаешь? Если она заговорит — нам всем крышка, и шефу тоже. А мы-то стараемся, голову ломаем, как бы ее убрать покрасивее. Хороши бы мы были, если бы кокнули эту вторую, а потом она вдруг снова бы появилась, здоровая и невредимая. Я бы рассудка лишился, ей-Богу.

— Не следует поминать имени Божьего всуе, — наставительно сказал проповедник. Чучо махнул рукой, а Гонсалес продолжал: — Я понимаю ваши проблемы. У меня тоже возникли некоторые подобные, но они связаны с другой сестрой, с той, которая поет. Мне бы тоже было бы удобнее, если бы ее вдруг не стало. И вот я предлагаю — может быть, мы объединим наши усилия?

— То есть ты хочешь, чтобы мы вместо одной нашей девчонки убирали двоих? — сказал Чучо. — И делали бы это мы одни, а ты бы стоял в сторонке и что? Молился бы за нас Богу? А это не мало?

— Во-первых, это совсем не мало, — наставительно сказал проповедник, — а во-вторых, я смогу помочь.

— Да? — ехидно спросил его Чучо. — Будешь нож точить или ружье смазывать?

— Ничего подобного, — серьезно ответил Гонсалес. — Сейчас вы помогаете мне избавиться от одной, а когда приедет вторая, я помогу вам заманить ее в ловушку. Я уже сделал кое-какие приготовления.

— Гм, — покачал головой Чучо. — А ты парень с головой, даром что проповедник. Ну что ж, по рукам!

Лус со своей подружкой Чатой возвращались в консерваторию после обеденного перерыва. Они только что перекусили в соседнем бистро, а теперь возвращались на занятия.

— Боже, ну когда же кончатся эти бесконечные ремонты, — проворчала Чата, перешагивая через груду щебня у входа.

Все здание консерватории снаружи и вестибюль внутри были в строительных лесах. Массивное, украшенное колоннами здание, построенное еще в начале XIX века, было гордостью и одновременно головной болью консерваторского начальства. Здание нуждалось в капитальном ремонте, а деньги с трудом удавалось наскрести на очередной косметический ремонт. Более того, когда уже были возведены леса, часто выяснялось, что деньги кончились, и приходилось опять долго и нудно наскребать пожертвования у не слишком щедрых спонсоров. Недавно ректору очередной раз повезло, и в результате этого неторопливые строительные рабочие присоединяли к хору скрипок и арф, обычно оглашавших эти стены, стук своих молотков и жужжание машин, а также громкие и колоритные перебранки.

Правда, в этот час рабочие тоже ушли на перерыв, и в вестибюле было сравнительно тихо. Лус и Чата стояли под полукруглой аркой, отделявшей вестибюль от просторного коридора первого этажа. Над аркой был сделан балкон, с которого ректор обычно говорил напутственное слово вновь поступившим или выпускникам в окружении гипсовых статуй, изображающих музы. Сейчас балкон был в лесах, как и весь вестибюль, а музы были временно сняты с пьедесталов и лежали у стенки.

— Ну что, Лус, наш преподобный тебе больше не названивает? — весело спросила Чата.

Лус вздрогнула. Если б только подружка знала! Но этого не должен был знать никто, и она постаралась взять себя в руки.

— По-моему, он отвратительный. Я вообще не понимаю, как ты соглашаешься общаться с ним каждый день.

— Да, наш Вил вцепится, так не отстанет. И, кстати, я заметила, что его сильно на молодых красоток тянет. Видно, ты его в самое сердце поразила.

— Ах, Чата, вечно ты говоришь глупости, — с досадой сказала Лус, которую начал тяготить этот разговор. К счастью, Тереза, у которой урок начинался через десять минут, сказала: «Ну ладно, я пошла», и Лус одна осталась стоять под балконом. Она была так погружена в размышления о трудном положении, в котором она оказалась, что никак не могла тронуться с места, хотя ей тоже пора было в класс дона Ксавьера.

Вдруг истошный вопль «Лус, берегись!!» прорезал тишину вестибюля. Лус машинально дернулась в сторону коридора, и в этот момент совсем рядом с ней упала с балкона гипсовая статуя, изображавшая музу эпической поэзии Каллиопу. Статуя с грохотом разлетелась на куски, каждый из которых сам по себе представлял опасность. Лус оказалась в облаке гипсово-цементной пыли и через несколько секунд сообразила, что мелкие обломки все-таки ударили ее по ногам, отскочив от пола. Только тут Лус осознала, что истошный крик, заставивший ее отпрыгнуть, издал Пабло.

Лус прислонилась к стене под аркой и тупо смотрела, как Пабло бежит к ней через вестибюль, а вокруг собирается небольшая толпа. Прибежала и Чата, которая не успела отойти далеко, и пыталась растормошить Лус. Но Лус не реагировала.

Она закрыла глаза и моментально вспомнила свое ощущение, когда Антонио Суарес вырвал ее из-под колес пронесшейся мимо машины. Тогда она довольно быстро пришла в себя: мало ли машин в большом городе и мало ли безрассудных водителей. Но то, что похожая ситуация так скоро повторилась, причем в консерватории, где она привыкла чувствовать себя как дома, ужаснуло Лус. Она без всякого выражения смотрела на обломки статуи и на окружающих ее людей, которые громко ахали и возмущались небрежностью рабочих. Кто-то побежал сообщить в ректорат, кто-то искал бригадира, кто-то предлагал вызвать врача, на что Лус лишь покачала головой.