А Эдуардо успокаивал Лус, его не на шутку встревожила ее вспышка.

— Ну что ты, дорогая! Зачем так нервничать! Из-за какого-то пустяка, из-за цвета платья!

— Пустяк? Ну нет! Неужели ты не понимаешь что в семейной жизни один пустяк потянет за собой другие. Сначала мне захочется поехать на отдых в дикую саванну, а тебе — на престижный курорт, куда-нибудь в Ниццу. А потом... потом ты потребуешь, чтобы я бросила артистическую карьеру и стала просто твоей тенью...

Эдуардо отвел глаза. Лус как в воду глядела. Это на самом деле было его заветным желанием. Он не хотел, чтобы его будущая супруга выставляла себя напоказ перед тысячами зрителей. Он боялся той славы, которой Лус при ее таланте несомненно добьется. И тогда никто больше не произнесет с почтением его имени. Люди будут говорить. «Вон, видите, это идет муж знаменитой певицы Лус Наварро». Ему безумно нравился чистый голос Лус, но пусть она услаждает своим пением его и узкий круг его гостей в уютной гостиной.

— Молчишь? — сказала Лус. — Тебе нечего возразить?

Она была и сама не рада, что завела этот разговор. Ссориться с Эдуардо сегодня вовсе не входило в ее планы. Однако так уж получилось. Луситу занесло, и сдаваться она была не намерена: не тот это был характер.

— Ну молчи, молчи. А я выхожу замуж.

— За кого? — промямлил Эдуардо.

— За первого встречного, — запальчиво ответила Лус. — Вон хотя бы за того мальчишку.

Дульсе посмотрела в том направлении, куда указывала сестра, и остолбенела.

На углу проспекта Хуарес, как раз на том месте, где им была назначена встреча с проповедником Гонсалесом, стоял сам... Куаутемок!

Ему было, как и великому индейскому вождю, лет двадцать. Однако он обладал фигурой зрелого мужчины: широченные плечи, мускулистый торс, мощная шея. Удивляли руки. Несмотря на внушительный размер кисти — тонкие, длинные, нервные пальцы, как у пианиста или гитариста.

Удивительно, как в Мексике при смешении национальностей кому-то удалось сохранить такую чистоту индейского облика: широкие скулы, расплющенный нос, немного склоненная вперед голова, точно у упрямого бизона. Парень будто бы сошел с архаичных культовых изображений древних индейцев, где он, несомненно, олицетворял бы одно из божеств ацтекского пантеона.

Одет он был, правда, в самые обычные, слегка потертые джинсы, зато грудь была сплошь перевязана и перетянута кожаными ремнями, расшитыми ракушками, кораллами, бусинами и зубами каких-то животных. Ни дать ни взять древние вампумы — украшения-письмена, в которых была зашифрована загадочная мудрость предков. Всем, что современный человек познает с помощью книг, древние воины и охотники умели делиться друг с другом посредством этих символических изображений на кусках кожи, где на небольшом лоскутке всего в нескольких фигурах могло быть, например, объяснено все устройство мира.

Дульсе так и впилась глазами в одеяние незнакомца. Ее всегда интересовали старинные народные орнаменты, но никто из преподавателей изобразительного искусства, даже самых знающих и титулованных, не мог вразумительно объяснить ей их смысл. Говорили что-то очень общее о магическом их предназначении — но не более того.

Наконец девушка, с усилием заставив себя оторваться от вышитых кругов, треугольников и стрел, перевела глаза на лицо парня.

И вздрогнула, прямо-таки физически натолкнувшись на его прямой, точно клинок кинжала, взгляд. Удивительно! Глаза у индейца были ярко-голубыми, словно весеннее небо в безоблачный полдень.

Дульсе вспомнила народную легенду, согласно которой у Куаутемока были точно такие же глаза — бездонные и синие. По преданию, если боги дали человеку кусочки неба вместо глаз — это сулит ему судьбу исключительную (ведь синеглазые индейцы — большая редкость), но зато и недолгую жизнь, и страдальческую смерть: ведь ночь обязательно поглотит день с его лазурными небесами.

От неожиданного предчувствия беды у Дульсе болезненно сжалось сердце.

Но ее тревожные мысли тут же улетели прочь, так как Лус игриво произнесла, желая позлить Эдуардо Наварро:

— Здравствуйте. Давайте познакомимся.

И она протянула молодому индейцу руку — по привычке, для поцелуя.

Тот с готовностью ответил рукопожатием — мужским, горячим и таким крепким, что Лус поморщилась. Но, не подав виду, что ей больно, как ни в чем не бывало продолжила свою игру:

— Меня зовут Лус Мария Линарес.

Ответ индейца оказался неожиданным:

— Я знаю. Я вас ждал.

Эдуардо Наварро это покоробило:

— Что значит — ждал? Лус, ты что, назначила ему тут свидание и специально пригласила меня, чтобы я был свидетелем этого спектакля?

— Честное слово, нет, — хмыкнула Лус. — Наверное, это судьба. Ты веришь в судьбу, Эдуардо?

Но вместо ее жениха ответил странный незнакомец:

— Я верю в судьбу. Судьба — это большая птица. Одно крыло у нее белое, другое черное. На белом крыле она несет счастье, на черном — беду.

При этом он вновь перевел взгляд на Дульсе и глядел на нее, не отрываясь.

— О! — рассмеялась Лус. — Я вижу, моя сестра поразила ваше воображение. А я-то, честно говоря, рассчитывала выйти за вас замуж.

Индеец ответил с неожиданной серьезностью:

— Это невозможно, сеньорита. Вы — не моя судьба. Моя судьба — вот здесь.

Он сделал шаг по направлению к Дульсе. Та наконец опомнилась. Надо было что-то сказать и она представилась:

— Дульсе Мария Линарес.

— Мигель Сантасилья, — сказал парень в ответ. Дульсе была несколько разочарована. Происходящее было таким нереальным, таким магическим, что она ожидала услышать традиционное замысловатое индейское имя, а не испанское.

Она, разумеется, ничего не сказала вслух однако Мигель Сантасилья, казалось, услышал ее мысли:

— А родные и близкие друзья зовут меня Певчим Ягуаром, хотя это и звучит странно.

— Ягуаром? — вскипел Наварро. — Теперь-то мне совершенно ясно, что все это подстроено заранее. Что ж, Лус, если тебе так нравится, можешь выходить за этого костюмированного краснокожего в платье цвета хаки. А я отправляюсь домой. С меня хватит карнавала на сегодня.

Лус явно растерялась.

Дульсе решила выручить сестру:

— Не сердитесь, Эдуардо, прошу вас. Для нас обеих все это полнейшая неожиданность. Лус ни в чем не виновата. Она вообще собиралась отправиться к портнихе, это я уговорила ее пойти погулять. И мы должны были встретиться здесь, на этом самом месте, с Вилмаром Гонсалесом, чтобы он познакомил нас с нашим сводным братом. Ни Лус, ни я никогда не слышали ни о каком Певчем Ягуаре.

— Это неправда, — буркнул Эдуардо. — Он-то утверждает, что знает вас.

Обе девушки вопросительно глянули на Мигеля Сантасилью: в самом деле, что все это значит?

Он и в самом деле объяснил, причем объяснение оказалось проще простого.

— Все правильно, — подтвердил он. — Господин Вилмар Гонсалес должен был прийти сюда, но не смог. И меня прислали вместо него, чтобы я встретил вас и проводил. Мне вас описали. Я вас ждал.

— Ну вот видишь, Эдуардо, как все просто! — с облегчением воскликнула Лус. — Надеюсь, ты передумал возвращаться домой и будешь сопровождать нас и дальше? Ты же не бросишь нас на растерзание Ягуару?

— Ладно, — буркнул Эдуардо, оттаивая. Зато теперь обиделся индеец:

— Почему на растерзание? Певчий Ягуар никогда еще никого не обидел. Тем более женщину!

— Не сердитесь, Мигель, это я неудачно пошутила. — Лус одарила его лучезарной улыбкой.

А Дульсе лишь молча, виновато поглядывала на их нового знакомого, будто прося прощения за сестру. Она всегда тяжело переживала, если при ней кого-то задевали за живое.

Но Мигель Сантасилья уже улыбался ей детской, открытой улыбкой:

— Пускай сеньорита не беспокоится. Ваша сестра ведь не хотела сделать мне больно, правда?

— Конечно, — сказала Дульсе. —Лус очень добрая. Это она нечаянно.

— Разумеется, совсем, совсем нечаянно, — подтвердила Лус. — А скажите, Мигель, откуда это странное сочетание? Почему Ягуар — и вдруг Певчий?

Мигель Сантасилья с готовностью пояснил:

— Ягуар — это из-за родимого пятна.

Он раздвинул свои узорчатые вампумы и показал крупное родимое пятно на груди, немного слева, прямо против сердца.

— Я пятнистый, как ягуар. А певчий - потому что у меня хороший голос и я умею петь. Я могу петь, как соловей, как иволга, как горная река и даже как ягуар. Я знаю много старинных песен.

— Как интересно! — воскликнула Лус. — Я тоже немножко умею петь. Самую капельку. Правда, до горной реки и до ягуара мне далеко. А может, вы и есть наш брат, раз у нас так много общего?

Мигель решительно возразил:

— Что вы, сеньорита Лус! Я никак не могу быть вашим братом, потому что я уже влюбился в вашу сестру, сеньориту Дульсе!

Лус расхохоталась:

— Дульсе, поздравляю. Какая легкая и моментальная победа! А притворялась скромницей. Как тебе это удалось, поделись секретом.

Дульсе смущенно опустила глаза:

— Я не вижу в этом ничего смешного. Я верю в любовь с первого взгляда. Я верю в родство душ.

— Вот видите! — по-детски торжествовал Мигель. — У нас с сеньоритой Дульсе родство душ. А с вами, сеньорита Лус, такого нет, вы только не обижайтесь, пожалуйста.

Эдуардо решил вмешаться. Ему вся эта болтовня казалась бессмысленной, глупой и даже компрометирующей. На них и вправду начали оглядываться прохожие, отчего Эдуардо заметно нервничал.

— Скоро на нас начнут показывать пальцами, — сердито сказал он. — Устроили цирк посреди дороги. Мы теряем драгоценное время. Парень, ты обещал нас проводить к месту назначения — так приступай же к своим обязанностям.

— Я к вашим услугам, — отозвался Мигель, — нам вон туда, к автобусной остановке.

— О Боже! — Эдуардо возвел глаза к небу. — Сначала полдня топали пешком, теперь будем трястись в общественном транспорте. Что за неудачный день сегодня!

— А я считаю, — улыбнулась Дульсе, — что день сегодня выдался особенно удачный. Удачный и необычный день, полный чудес. И я убеждена, что этот день преподнесет нам еще немало сюрпризов.

Ах, если бы она знала, насколько верны ее предположения и какого рода окажутся эти сюрпризы! Быть может, она бы тогда так не радовалась.


ГЛАВА 23


А в это время за много километров от Мехико, в блистательном Париже, кипела жизнь.

Люди торопились, люди суетились, люди решали свои проблемы, люди, наконец, просто отдыхали. Многие — с газетами в руках. Газета — неотъемлемая часть жизни каждого парижанина. Все хотят узнать последние новости. И кто-то должен непрерывно эти новости разузнавать и писать о них. Эти «кто-то» — журналисты. Репортер не должен знать усталости. Он должен непрерывно, ежесекундно куда-то бежать, разнюхивать, строчить в блокноте, диктовать по телефону, передавать по факсу. Желательно, чтобы он умел даже не спать ночами. Иначе поток новостей оборвется, газеты прекратят выходить — как же тогда жить парижанину?

Жан-Пьер сидел в кабинете главного редактора, жадно глотая ледяную минеральную воду из высокого стакана.

— Ты как бегемот на водопое, — неодобрительно сказал редактор. — И такой же тупой — извини, конечно, дружище. Ты что, не понимаешь, что просишь о невозможном?

— Неправда, я реалист, — отозвался Жан-Пьер, наливая себе еще пузыристой жидкости. — Я всегда знаю, что возможно, а что невозможно. Я хочу получить отпуск — что в этом такого ужасного?

— Ужас в том, что заменить тебя некому. Все разъехались — кто отдыхать, кто по заданию. Чем я заполню завтрашний «подвал»? А через неделю? А рубрика «Это любопытно»? А политическая страничка? А новости моды? Ты у нас один такой - мастер на все руки. Нет, не отпущу.

— Пожалуйста! Я прошу! Где там прошу - я требую. Не удастся получить отпуск — я просто уволюсь.

— Глупости, не уволишься. Я оставлю тебя без выходного пособия.

— Что ж, я готов, хотя это и незаконно. Но я не стану ни качать права, ни обращаться в суд. Я просто повернусь и хлопну дверью. Только меня и видели. Ну как, проделать это прямо сейчас?

Жан-Пьер приподнялся с кресла.

— Н-да... — протянул редактор. — Я вижу, ты настроен решительно.

— Клянусь, более чем решительно.

— Позволь все-таки поинтересоваться: а что случилось-то? Пожар, землетрясение?

Жан-Пьер сделал трагическое лицо и простонал:

— Хуже.

— Ревматизм, желтуха, перелом шейки бедра?

— Еще хуже.

— Признайся же, коль на то пошло.

Жан-Пьер вздохнул всей грудью и выпалил:

— Любовь!