К счастью, Мигель отделался лишь легкими ушибами: он умел приземляться мягко, как кошка.

Попробовали подтащить к окошку холодильник, для чего потребовалась и помощь Эдуардо. Но холодильник оказался низок: как ни старался Мигель, он не мог с него дотянуться до рамы окна.

— Ну что ж, — сказал Мигель, — попробуем иначе. Говорят, древние индейцы умели преодолевать силу притяжения. Отчего бы и нам не попробовать?

— Хм, — скептически отозвался Эдуардо.

Сестры же, не говоря ни слова, принялись помогать индейцу расчищать свободное пространство перед окном. Им казалось, что они подготавливают взлетную полосу. Во всем происходящем было что-то фантастическое. Но вот все готово.

Мигель Сантасилья отошел к дальней стене, выдохнул воздух, как спортсмен на старте, разбежался и... взбежал на несколько шагов по вертикальной стене. Сначала всего на несколько шагов... Но это была лишь первая попытка. Он стал пробовать еще и еще.

На метр над полом... На полтора... На два... Пот заливал ему глаза.

Дульсе протянула ему свою вязаную ленточку, которой были перехвачены ее волосы.

Он принял этот дар как драгоценность, приложил к губам и затем натянул низко над бровями, как издревле носили индейцы.

— Теперь получится! — улыбнулся он. Еще один старт, разбег и...

Ему удалось одной рукой ухватиться за провод, на котором держалась лампочка.

Провод оборвался, свет в помещении погас.

Но Мигель уже успел другой рукой вцепиться в оконную раму.

Он подтянулся и, сделав резкое движение головой, ударил макушкой в стекло. Он не боялся пораниться. Он ничего не боялся.

Осколки со звоном посыпались наружу.

Пленники услышали мужские голоса:

— Эй, кто там?

— Да никого! Эти придурки там, внутри, перепились и бьют посуду.

— Вот сволочь этот Гонсалес! Им оставил выпить, а нам нет.

Мигель еле слышно прошептал:

— Гонсалес!..

Потом он повернул голову в глубину помещения, в темноту

— Сеньорита Дульсе, я вернусь. Ждите меня!

Видел ли он девушку в кромешной темноте? Наверное, видел. Сердце подчас бывает зорче, чем глаза.

Потом он протиснулся в узкое отверстие и бесшумно спрыгнул вниз. Пленники даже не услышали звука приземления, точно он и вправду преодолел силу притяжения земли.

Сегодня был день поминовения святых апостолов Петра и Павла.

Небольшая базилика Нуэстра-Сеньора-де-Гуадалупе в районе Густаво-Мадеро была заполнена народом. Верующие приходили сюда охотнее, чем в расположенную неподалеку роскошную капеллу Посито. А причиной этого был кюре базилики, престарелый падре Игнасио. Люди любили его. Глаза отца Игнасио, уже обесцветившиеся от старости, тем не менее излучали какой-то особенный свет — свет милосердия и доброты. Многие хотели именно его иметь своим духовником.

Старенький отец Игнасио, служа мессу, преображался. Его дрожащий голос набирал силу, а движения становились широкими и внушительными, как у молодого. Во время службы его посещало вдохновение.

Сегодня, однако, что-то у него не клеилось, несмотря на то что он всей душой почитал двух святых апостолов. Но ему никак не удавалось полностью сосредоточиться на тонкостях торжественной службы.

Посторонняя навязчивая мысль все время отвлекала его, не давая покоя: «Тайна исповеди. Нельзя нарушить тайну исповеди. Но если от этого зависит человеческая жизнь?»

Он никак не мог выбросить из головы исповедь Лус, в которой она поведала ему о том, что произошло с ее сестрой-близнецом в Акапулько, какая опасность нависла над Дульсе и как она, Лус Линарес, настояла на том, чтобы не обращаться в полицию и скрыть от всех страшную правду. Скрыть от всех, но не от священника, который никогда не разгласит тайны.

Быть может, впервые в жизни священные слова богослужения он произносил автоматически, не вдумываясь, не пропуская их через свое сердце:

— Святые Первоверховные Апостолы Петр и Павел, учителя вселенной, молите Верховного Владыку мир вселенной даровать и душам нашим милость Господню...

Само звучание божественного языка — латыни — скрашивало огрехи священника. Для молящихся месса протекала так же гладко и слаженно, как обычно.

Падре глядел на свою паству и видел в основном женские лица. К сожалению, сегодня для большинства мужчин футбольный матч оказался притягательнее, чем церковная служба. А женщины тут были самые разные — молодые и старые, богатые и бедные. Но отцу Игнасио в каждой из них виделись лишь два лица — нет, скорее даже одно: Лус-Дульсе, Дульсе-Лус...

У входа в базилику, в уголке, падре Игнасио увидел мужскую фигуру и порадовался этому от всей души, тем более что это был молодой парень.

«Видно, не все сыновья Адама такие уж заблудшие, — подумал священник, — не все беснуются сейчас перед экранами телевизоров, кто-то предпочел поклониться Господу!»

Мужчиной, случайно забредшим в церковь, был Пабло. Ему не сиделось дома, а что предпринять — он не знал.

Внезапно его озарило:

«Надо вознести молитву Господу, и, быть может, я получу какую-то подсказку. Тем более что я сегодня именинник, ведь Пабло и Павел — это одно имя».

И он отправился в ту базилику, которую, как он знал, часто посещала Лус.

Жан-Пьер тоже был нынче именинником: Пьер — французский вариант имени Петр.

Когда он был маленьким, мама всегда пекла ему в этот день именинный пирог со сливками. В их семье день Петра и Павла считался особенным, праздничным.

Сегодня пирога, конечно, не было, зато можно было зайти в церковь. Как хорошо, что Мексика такая же католическая страна, как и Франция! Несмотря на свою журналистскую беготню и вечную нехватку времени, Жан-Пьер никогда не пропускал главных религиозных праздников, выкраивая хоть часик, хоть полчасика для посещения мессы.

Быть может, его вела безошибочная интуиция профессионального журналиста, а возможно, и сами святые Петр и Павел незримо протянули свои указующие персты, но факт остается фактом. Жан-Пьер брел по незнакомым ему улицам Мехико до тех пор, пока ноги сами собой не занесли его в район Густаво-Мадеро, прямо к воротам базилики Нуэстра-Сеньора-де-Гуадалупе.

Перекрестившись, он вошел в храм.

«Какой старенький и симпатичный кюре» - вот что било первым впечатлением Жан-Пьера от мексиканского богослужения.

А падре Игнасио бросил взгляд на вновь вошедшего и едва заметно улыбнулся:

«Вот и еще один, хвала Господу!»

Жан-Пьер, несмотря на свою религиозность, все-таки был истинным парижанином. Ему сразу бросилось в глаза, что на скамьях сидят сплошь женщины.

«Мексиканки очаровательны, — подумал он. — Но как им всем далеко до моей Дульсе!»

Он огляделся в поисках хоть одного мужчины. И он его увидел. Но что это? Лицо показалось ему знакомым. Где он мог его встречать?

Цепкая профессиональная память на лица подсказывала ему: «Да нет же, ты не встречался с ним». И все же…

И вдруг перед глазами всплыло: парижские улицы, асфальт, художники, сидящие на корточках и рисующие цветными мелками... Дульсе, набросавшая на мостовой портрет незнакомого красавца. В глубине души он надеялся, что она просто хотела его позлить, вызвать его ревность.

Выходит, он ошибался. Это тот самый парень. Точь-в-точь. Дульсе — умелая портретистка.

Пабло почувствовал на себе чей-то взгляд. Он поднял глаза от молитвенника.

Какой-то щеголь — судя по всему, иностранец — уставился на него в упор. Это было не слишком приятно.

«Какого черта ему от меня надо? — раздраженно подумал Пабло и тут же перекрестился. — Ну вот, чертыхнулся в церкви. Господи, прости и помилуй!»

Пабло старался отвлечься и молиться, но назойливый изучающий взгляд иностранца мешал ему. Почувствовав себя не в своей тарелке, парень пошел к выходу. Иностранец последовал за ним.

Отойдя на некоторое расстояние от базилики, Пабло вдруг резко развернулся. Иностранец, не успев затормозить, едва не налетел на него.

Пабло сжал кулаки и приготовился к драке.

Жан-Пьер моментально это понял. Он не знал испанского языка, зато за время работы в газете в совершенстве изучил язык мимики и жестов.

Он протянул парню открытую ладонь для рукопожатия, демонстрируя свое дружелюбие.

Это не помогло. Пабло не разжал кулаков и глядел на него враждебно, исподлобья.

Но Жан-Пьера не так просто было напугать. Ему нужно было наладить контакт с этим человеком, который мог дать необходимую информацию. И уж что-что, а вытягивать из людей информацию журналист парижской вечерней газеты был мастер!

Он решился на удар ниже пояса: в качестве пароля использовать имя любимой девушки. Они были, как ему казалось, соперниками — ну и что же! Посмотрим еще, чья возьмет!

Жан-Пьер постучал себя пальцем по сердцу, пылко вздохнул, показывая, как страстно он влюблен, и произнес:

— Дульсе!

От изумления с Пабло мигом слетела вся его враждебность.

— Дульсе? — переспросил он.

— Дульсе, Дульсе! Любовь!

Пабло отрицательно покачал головой:

— Не Дульсе. Лус — любовь! Лус!

Жан-Пьер просиял. Лус - это же имя сестры его возлюбленной! Значит, это парень сестры, а не самой Дульсе!

Но тут же он вновь нахмурился:

— Дульсе — опасность!

Пабло напрягся:

— Дульсе? Нет. Лус — опасность.

И только тут Жан-Пьер вспомнил, что Лус и Дульсе — не просто сестры, а сестры-близнецы. Они похожи как две капли воды.

— Лус и Дульсе — опасность! Обе! Две! Понимаешь, друг?

— Понимаю, — сказал Пабло и схватил Жан-Пьера за руку. — Идем!

...Мигель Сантасилья неслышно спрыгнул из окошка на землю и, совсем как настоящий ягуар, неслышно подкрался к людям, охранявшим здание.

Их было много, десятка два. Ему одному с ними справиться невозможно.

Уже совершенно стемнело, и ему были видны лишь черные силуэты.

Темнота раздражала и самих охранников.

— Достаньте хоть фонарик-то! — сердито потребовал кто-то из них.

Луч фонарика скользнул по лицам. Малоприятные это были физиономии. Злые глаза, нахмуренные лбы, привыкшие к брани искривленные рты.

Это, видно, была целая банда, вернее часть банды, ее низы. Здесь не было ни одного человека, способного быть мозговым центром, отдавать приказания. У стен заброшенной конторы сидели лишь исполнители, послушные чьей-то недоброй воле — послушные до тех пор, пока им это выгодно. Вдруг Мигель вскрикнул...

Будь здесь Дульсе, она бы вскрикнула тоже, узнав среди негодяев двух своих старых знакомых — Кике и Чучо, которые однажды на ее глазах сбросили с лодки труп человека. Именно полукровка Кике держал в своей красной руке фонарик.

Своим вскриком Мигель Сантасилья выдал себя. Кике направил на него луч фонаря. Но Мигель не стал удирать.

— И ты здесь, брат мой Кике? — спокойно сказал он. — Я не знал, что ты тоже замешан в этой мерзости.

Кике ухмыльнулся:

— А, братишка — певчий голосишко! Я от души рад, что ты выбрался из этой западни. Иначе пришлось бы тебя отправить в расход вместе с этими дурехами.

Мигель вздрогнул:

— В расход? Их что, собираются убить? Кике, скажи что ты знаешь об этом? 

— Пока приказа не было. Но он будет, не сомневайся. Шеф шутить не любит. Он не станет церемониться с людьми, которые что-то пронюхали о его делишках.

— Шеф? — переспросил Мигель. — А кто твой шеф?

Кике расхохотался так, будто услышал самый смешной на свете анекдот:

— Кто мой шеф! А-ха-ха-ха! О-хо-хо-хо! Мой шеф тот же, что и твой.

— У меня нет никакого шефа, — сказал Мигель Сантасилья. — Я не принадлежу к вашей шайке.

— Интересно, — с издевкой сказал его старший брат. — Тогда кто же, если не ты, так ловко завлек сюда девиц?

Мигель Сантасилья уже понял, что он послужил слепым орудием в руках злобных и коварных преступников. Он стал жертвой хорошо продуманного обмана. И тем самым именно он, своими собственными руками, навлек несчастье и даже, возможно, гибель на прекраснейшую в мире девушку и ее ни в чем не повинную сестру.

«Клянусь, с ними ничего не случится. Я не допущу!» — подумал он.

На вид он был по-прежнему совершенно спокоен.

— Я не завлекал сюда девиц. Я просто оказал любезность проповеднику Вилмару Гонсалесу и...

Новый взрыв неудержимого хохота оборвал его речь.

— Гонсалес — проповедник! — Кике схватился за живот от смеха. — Гонсалес — святая душа! Просто ангел с крылышками, ха-ха-ха! Ребята, вы слышали? Ой, не могу! Ну, братишка, позабавил!

Другие члены банды тоже валились на землю от хохота.

— Проповедник Гонсалес! — изнемогая, стонали они. — Падре Гонсалес!