Олд-Бэйли — величественное здание начала XIX века — своей башней и куполом отдаленно напомнило друзьям собор святого Павла. С той только разницей, что над серым куполом этого здания царила статуя Справедливости. Альдо оглядел ее с большим сомнением: британский суд с его древним громоздким механизмом не внушал ему никакого доверия, скорее наоборот… Не ободрил его и зал заседаний.

Высокие окна, за которыми разливалась небесная лазурь, освещали просторный, отделанный темным деревом зал, в дальнем конце которого под горельефом, изображающим меч правосудия и герб Англии, помещалось судейское кресло.

Именно в это кресло, расположенное на возвышении и поднимающее судью над всеми остальными участниками заседания, сядет сэр Эдвард Коллинз, чтобы выступить арбитром в поединке между обвинением и защитой, который начнется буквально через несколько минут.

Нравы и обычаи английского суда очень отличаются от суда на континенте. Судебный процесс в Великобритании — это не расследование, в ходе которого выясняется, что на самом деле произошло. Это и не процесс, где судья выступает в роли своеобразного инквизитора, а возможности адвоката весьма ограничены. Английский суд — это поединок между королевским прокурором, представляющим обвинение, и адвокатом, представляющим защиту. Судья здесь выступает беспристрастным арбитром. Суть процесса, таким образом, не в том, чтобы выяснить, виновен ли обвиняемый, а в том, чтобы прокуратура сумела привести достаточно доводов, чтобы это доказать. Тогда как защита стремится как можно более убедительно опровергнуть эти доводы в глазах двенадцати присяжных.

Совершенно иначе выглядит и размещение в зале лиц, принимающих участие в заседании: напротив судьи находится скамья подсудимого, к которой ведет лесенка из полуподвального этажа. Справа от подсудимого, перпендикулярно к его скамье, расположено несколько скамей — это места, где сидят адвокаты в черных мантиях с белыми брыжами и в белых париках с буклями и косичками. И обвинение, и защита занимают первую скамью, их представителям достаточно просто встать для того, чтобы выступить. По другую сторону, вровень с небольшим сооружением наподобие пастырской кафедры, на которой сменяют друг друга свидетели, рассаживаются присяжные заседатели. Когда они уединяются, чтобы вынести приговор, при их спорах не присутствует ни одно должностное лицо, и их долг — полагаться лишь на собственную совесть.

Публика допускается только на галереи, напоминающие театральную галерку, а свидетели занимают стулья позади скамьи подсудимого. Там же сидят друзья и родственники тяжущихся сторон.

Поскольку процесс предстоял необычный, затрагивающий интересы высшего света, публика была заранее тщательно отобрана и пропускалась в зал по специальным билетикам охранниками, наблюдающими за порядком. Что касается скамьи для прессы, то на ней просто яблоку негде было упасть. Среди прочих — к большому удивлению Альдо и Адальбера — сияла торжествующая физиономия Бертрама Кутса, который был впервые прилично одет.

Лорд Десмонд Килренен предупредил Морозини, что, возможно, он привлечет его в качестве свидетеля, поэтому и он, и Адальбер заняли свидетельские места неподалеку от герцогини Дэнверс, надевшей для такого торжественного случая шляпу из черного бархата, отделанную белым тюлем', напоминавшую гнездо аиста и, без сомнения, мешавшую тем, кто сидел позади нее. Обоих друзей герцогиня встретила вздохом облегчения.

— На душе у меня камень, в горле комок, — призналась она Альдо, — но мне будет намного легче, если я буду знать, что вы тут, рядом. Выступать в качестве свидетельницы на суде — тяжкое испытание…

— Стоит ли так волноваться, ваше сиятельство? И судья, и адвокаты — все исполнены к вам величайшего почтения…

Лорд Десмонд — ваш друг…

— Безусловно, но зато Джон Диксон, государственный обвинитель, меня терпеть не может. Он всегда с подозрением относился к моей дружбе с несчастным Эриком и не скрывал этого. Я знаю, что наше правосудие обязывает своих служителей к безупречной вежливости и даже больше — к учтивости, но я знаю и таких, которые за учтивыми фразами позволяют себе такие намеки… в общем, крайне неприятные!

— И все-таки вам не о чем волноваться. Я не сомневаюсь, что все пройдет как нельзя лучше.

— Да услышит вас господь! А как вы думаете, сэр Десмонд пригласит Анельку в качестве свидетельницы?

Это тоже было одной из характерных черт английского суда: обвиняемый мог быть выслушан в качестве свидетеля, что позволяло защитнику задавать ему вопросы напрямую.

Этот дополнительный допрос мог послужить и ко благу, и ко злу — все зависело от обстоятельств… и от сообразительности обвиняемого.

— Надеюсь! — вздохнул Морозини, полагая, что юность и красота Анельки могут благоприятно повлиять на присяжных, вызвать в них чувство жалости, сострадания и понимания.

Вошел судья, и все в зале встали. В пурпурном одеянии, отделанном горностаем, в огромном, напоминающем закрученную шаль парике XVII века, сэр Эдвард Коллинз занял свое место на возвышении. Его выход сопровождало почти благоговейное молчание. Как только он сел на свое место, секретарь суда объявил об открытии процесса под названием:

«Король против леди Фэррэлс» — забавная формула, которую можно было бы счесть за объявление дуэли, если бы не такая пикантная подробность: один из объявленных противников отсутствовал. Следом раздался приказ:

— Введите обвиняемую.

Все головы разом повернулись, публика свесилась с галерей, чтобы лучше видеть. Сердце Альдо невольно сжалось при мысли, что, быть может, через два или три дня судья, облачившись в черный капюшон, как того требует обычай, прочитает смертный приговор…

И вот в сопровождении двух стражниц Анелька появилась из лестничной полутьмы и вышла на свет, льющийся из высоких окон. Шепот пробежал по залу, будто рябь по воде, и сэр Эдвард Коллинз, восседающий на своем троне, поднес к глазам лорнет, чтобы лучше ее рассмотреть. Никогда, даже в торжественный день своей свадьбы, не была юная полька так очаровательна, хрупка и трогательна, как сейчас в своем темпом костюме из плотного сукна, единственным украшением которого были ее блестящие волосы и белоснежная кожа. Тоненькая, стройная, она походила на изящный стебелек, увенчанный золотистым цветком…

— Какая жалость! — прошептала герцогиня. — Ей только-только исполнилось двадцать, и какие испытания легли на ее хрупкие плечи…

Альдо не ответил. Королевский прокурор принялся читать обвинительный акт:

— Анелька-Мария-Ядвига Фэррэлс, вы обвиняетесь в убийстве вашего мужа, сэра Эрика Фэррэлса, совершенном вечером 15 сентября 1922 года. Признаете вы себя виновной или не признаете?

— Я невиновна.

Голос молодой женщины был спокоен, звонок и тверд и как нельзя лучше гармонировал со скромной, исполненной достоинства манерой держаться. Она смотрела прямо в глаза своему обвинителю без вызова, но с той непоколебимой уверенностью, которая, похоже, пришлась ему по нраву, поскольку что-то вроде улыбки тронуло уголки его губ.

Трудно было себе представить, сколь не схожи между собой были сэр Джон Диксон и сэр Десмонд. Один худой и высокий, с будто вырубленным топором лицом и с очень живыми темными глазами. Второй коренастый, плотный, приземистый — в нем ощущалась внутренняя сила. В парике, который шел ему меньше, чем другим, он походил на бульдога, а жесткий взгляд его мутно-серых глаз не оставлял сомнения в том, что его противнику придется нелегко, когда он почувствует на себе мертвую хватку адвоката. Но сейчас слово было предоставлено прокурору. Он первым открывал огонь.

Сэр Джон Диксон стал излагать обстоятельства дела. Он обрисовал отношения покойного и его юной супруги, подчеркнув разницу в возрасте, которая вряд ли могла вдохновить на большую любовь девятнадцатилетнюю девушку. Внезапно сэр Десмонд вмешался:

— Мой уважаемый коллега должен был бы обладать достаточным житейским опытом, чтобы знать, что разница в летах не является препятствием для взаимной и пылкой любви. Сама личность сэра Эрика, я позволю себе высказать и такое мнение, его обаяние вполне могли привлечь юную девушку..

— Мы в ближайшее время обсудим этот вопрос, спросив саму леди Фэррэлс о чувствах, которые она испытывала к своему супругу. А сейчас я хочу перейти к тому вечеру, когда произошла трагедия и когда сэр Эрик, выпив виски с содовой, в котором он растворил порошок против головной боли, поданный ему его супругой, упал замертво…

Прокурор коротко рассказал об этом вечере, не упоминая никаких подробностей, а для того чтобы дополнить картину, попросил «ее светлость герцогиню Дэнверс дать свои свидетельские показания».

— Господи! — простонала герцогиня. — Неужели уже моя очередь?

Успех леди Дэнверс явно не сопутствовал. Появившись перед публикой, она поразила всех своим величием, можно было подумать, что явилась королева Мария собственной персоной, но вскоре — увы! — от ее величия ничего не осталось.

Разнервничавшаяся почти до слез благородная дама едва смогла пролепетать слова свидетельской присяги. Что же до ее рассказа о злосчастном вечере, то он был так сбивчив, так несвязен, что судья счел необходимым прийти ей на помощь.

— Прошу вас, ваша светлость, вернитесь на свое место.

Мы прекрасно понимаем, как тяжело для вас находиться в подобном месте, и, полагаю, мы сделали ошибку, вызвав вас слишком рано. Может быть, — прибавил он, бросив суровый взгляд на королевского прокурора, — мы перенесем показания леди Дэнверс на более позднее время, когда ее сиятельство почувствует себя лучше?

Благодарность несчастной герцогини была поистине трогательна.

— Благодарю вас, милорд! — проговорила она, прикладывая платок к глазам сквозь густую вуалетку, в то время как сэр Джон молчаливо поклонился, а защита в лице лорда Десмонда выказала свое удовлетворение сардонической полуулыбкой. Его противник собирался сразу поразить воображение присяжных, пригласив столь высокопоставленную даму, но, поскольку ожидаемого эффекта не получилось, защитник остался доволен. С безмятежным спокойствием он стал дожидаться второго свидетеля — инспектора Пойнтера, который в день трагедии первым приехал по вызову в особняк Фэррэлсов.

Как человек, привычный к такого рода показаниям, инспектор кратко и точно описал, что он обнаружил в особняке, приехав туда ночью 15 сентября: ужас прислуги, слезы обеих дам и гнев секретаря, который, не колеблясь, обвинил в смерти своего патрона его жену. Поскольку речь шла скорее об описании общей обстановки, сэр Десмонд не стал задавать дополнительных вопросов, оставив за собой право вмешаться в допрос следующего свидетеля.

Следующим прокурор вызвал Джона Сэттона.

В костюме из черной саржи и белоснежной рубашке секретарь выглядел и выше, и худее, чем был на самом деле.

Светлые волосы гладко зачесаны, лицо очень бледно.

— Ожившая статуя командора, — шепнул Адальбер. — В жизни не видел ничего более зловещего.

— Он пришел сюда с тем, чтобы потребовать голову осужденной, и разве ты не видишь, что у него очень воинственный вид.

Морозини не договорил. Положив руку на Библию, Сэттон, не глядя в текст, который был отпечатан на специальном листке и предлагался каждому свидетелю, произносил присягу, глядя прямо перед собой. Похоже было, что он выучил ее наизусть.

— Клянусь Всемогущим Господом свидетельствовать в суде без обмана и говорить только правду, всю правду, и ничего, кроме правды.

Громкому голосу секретаря отозвался столь же громкий голос сэра Джона Диксона:

— Вас зовут Джон Томас Сэттон, вы родились в Экстере 17 мая 1899 года и на протяжении трех последних лет осуществляли обязанности личного секретаря сэра Эрика Фэррэлса?

— Именно так.

— В день его смерти вы находились в его рабочем кабинете вместе с вашим патроном, его супругой и леди Дэнверс.

По какому поводу вы собрались?

— По самому обычному: выпить аперитив, перед тем как отправиться обедать. Сэр Эрик поручил мне заказать столик в «Трокадеро». Он особенно любил кухню и атмосферу этого ресторана и нередко обедал там с леди Фэррэлс. Иногда он приглашал и ее сиятельство пообедать вместе с ними.

— А вы? Вас он никогда не приглашал?

— Приглашал, но я охотнее составлял ему компанию, когда он был один или в мужском обществе.

— Почему?

— Леди Фэррэлс никогда не симпатизировала мне, и я, со своей стороны, платил ей… взаимностью. Сэр Эрик знал это.

— Знал… и тем не менее, несмотря на это, он не собирался расстаться с вами?

Глаза молодого человека гневно загорелись.

— А почему, собственно, он должен был со мной расставаться? Он знал меня задолго до того, как женился на графине Солманской. Мы были… достаточно близки. И моя работа его устраивала. Я думаю, что могу утверждать — он верил мне безоговорочно.

— В этом я не сомневаюсь ни секунды. Но разве взаимная неприязнь между его супругой и вами не тяготила его?