Попрощавшись, я сбрасываю звонок и, взглянув на коробочку обезболивающего, пью еще одну таблетку…

Я вновь оказываюсь в ее прихожей, пахнущей цветами и кофе. Толкаю приоткрытую дверь, встречая на пороге малышку Барби. Она заливается громким лаем, но вскоре успокаивается, дружелюбно растянувшись на пороге и виляя черным хвостиком.

— Привет, — томно произносит Ди, обвивая мои плечи ладонями. — Ты мне нужен.

У меня сносит крышу от слетевшего с ее губ признания и поцелуя — вязкого, обжигающего, отчаянного, горького… Не знаю, чего в нем больше — желания или беспомощности. Я нужен ей, совершенно точно. Вернее, не я, а тот, кем я всегда считал себя до того, как… Диана дрожит в моих руках, целует так жадно, как если бы мы не целовались целый год, льнет всем телом, ища понимания и тепла.

— Я скучал, моя принцесса Ди. Безумно скучал по тебе. — Произношу хрипло, утопая в ее потемневшем от возбуждения взгляде, ловя сладкое, пахнущее шоколадным ликером, дыхание.

— Я приготовила ужин. — Шепчет она, лизнув меня по щеке. — Старалась, но получилось невкусно, прости…

— Хочу сразу перейти к десерту. Дианочка… Моя Ди…

Я едва произношу ее имя, как ненасытные губы Дианы касаются моих. Она царапает мои плечи напряженными ноготками, стягивает пиджак, высвобождает шею из галстука, и целует, целует… Внутри все бьется желанием, пульсирует, напрочь выжигая сомнения. Я скажу ей все. Признаюсь, попробую объяснить, добиться прощения. Она нужна мне, как никто и никогда раньше. Смелая, красивая, умная, успешная, страстная, хрупкая. Моя.

— Пошли в душ.

Мы вваливаемся в ванную, на ходу раздевая друг друга, на ощупь включая свет. На Диане одна лишь просторная, длинная футболка и я с особой жадностью глажу ее бедра, сжимаю обнаженные ягодицы, исследую шелк ее нежной, ароматной кожи.

— Макс…

— Диана. — Выдыхаю бесшумно, видя пылающее в ее глазах нетерпение.

Она торопливо стягивает футболку через голову, обнажаясь передо мной, предлагая, соблазняя, играя в древнюю, первобытную игру, изобретенную человечеством веками назад. И смотрит так, словно я самый лучший человек на земле, самый желанный и любимый.

— Я хочу, чтобы сегодня было все для тебя. — Шепот Динь касается моего слуха и тонет в шуме падающей из душа воды. Она опускается на колени, гладит мои напряженные бедра ладонями, сжимает ягодицы, облизывая пухлые, покрасневшие от поцелуев губы. Я запрокидываю голову и шумно втягиваю горячий влажный воздух, когда ее нежные губки обхватывают мой член. Желание — острое, тягучее и сладкое как мед, прокатывается по позвоночнику, концентрируясь в одном месте, в низу живота. А вместе с ним и чувство вины — такое же острое и пронзительное. Я не заслуживаю Динь. Не заслуживаю того, что она со мной делает.

— Иди ко мне, — вздыхаю чуть слышно и притягиваю ее к себе. — Я хочу быть в тебе, Динь. Прямо сейчас.

Диана послушно кивает, а я подхватываю ее за бедра и насаживаю на себя, не переставая целовать и говорить нежности, ласкать тугие розовые соски, прикусывать ключицы и шею. Динь безропотно подчиняется натиску, плавясь в моих руках, как пластилин, отдаваясь телом и, кажется, всем сердцем. Вероятно, теперь я понимаю, что значит обладать. Владеть, брать, чувствовать женщину каждой клеточкой тела, делать своей… Проникать не только в ее плоть, но и в самую душу.

В голове мутится от невероятного, мужского чувства собственного величия, которое, сама того не понимая, дарит Ди.

— Давай, Ди… Давай же, детка. — Я едва сдерживаюсь от подступающего оргазма. Глубоко дышу, замираю на секунду, растягивая сладкую муку и вновь толкаюсь, крепко сдавливая бёдра Ди, задыхаясь от ее нежности и податливости.

— Макс! Родной мой, мой хороший, мой… — стонет она, выгибаясь навстречу.

Ощущаю слабую, долгожданную пульсацию, сжимающую меня изнутри и накрываю ее губы поцелуем, не давая произнести то, что лишит меня чувств — любимый. И отпускаю себя, сплетая наше удовольствие в одно целое…

Диана засыпает, не дождавшись моего признания. Трогательно прижимается к моей груди и тихонько сопит, убежденная в том, что рядом с ней сейчас лучший человек на земле. Не знаю, почему я трушу… Раскрываю губы, набравшись смелости и молчу, не в силах выдавить ни слова. Слова, как острые спицы или иголки впиваются в глотку, не желая выходить наружу, отказываясь рождаться. Я испытываю невыразимую муку, понимая, что Ди скоро все узнает… Вижу доверчивые синие глаза, слышу признания, невольно слетающие с губ девчонки, когда я ласкаю ее, и представляю наше будущее… по отдельности. Свое будущее без нее.

Тихонько отбрасываю одеяло и бреду на кухню. Барби спрыгивает с кровати и бодро следует за мной. Я включаю свет и открываю крышку кастрюли с ужином, приготовленным Ди. Возможно, последней едой, которую я буду есть в ее доме. Она была неправа: мясо получилось мягким и вкусным, возможно, слегка пресным. Я ем его жадно, как оголодавший бродяга, не удосужившись посолить или приправить специями. Даже Барби отвлекается от игры с хвостиком и смотрит на меня, как на полоумного.

— Пошли-ка, малышка, спать.

Сполоснув посуду, подхватываю Барби на руки, выключаю свет и возвращаюсь в спальню.

Меня будит чудовищная боль в голове и легкие, едва ощутимые прикосновения Дианы. Она забирается на меня, лаская губами шею, грудь, оглаживая ладонями напрягшийся от боли и возбуждения пресс. Видит бог, мне приходится приложить усилие, чтобы удовлетворить свою женщину и не выдать себя. Я так торопился вчера к ней, что забыл о таблетках, незаметно проникнувших в мою жизнь и прочно там засевших.

— Переезжай ко мне, Макс, — ее дыхание опаляет шею. Ди, как сытая кошка нежится в моих объятиях и блаженно вздыхает. Перебирает волосы и, словно кистью, касается подушечками пальцев моего лица. И смотрит… Заглядывает в душу, освещая самые потаенные ее уголки.

— Я не хочу торопиться, Динь. Не хочу, чтобы ты потом пожалела о своем решении. — Слова звучат ломано, напряжённо, странно, и она это чувствует.

— А ты? Что думаешь ты, Макс? Ты неуверен во мне и… в своих чувствах?

И снова этот взгляд… Вспарывающий грудину, как лазерный луч и превращающий сердце в месиво.

— К тебе я не перееду, — ультимативно качаю головой. — Я же не какой-то там альфонс.

— Дурачок, ты обращаешь внимание на предрассудки? Боишься чужого мнения? Моя квартира больше и ближе к центру. Нам будет удобно добираться до работы, да и…

— Нет, Динь. Прости, милая, но я не так воспитан.

— Боишься моего папы? Слушай, мне плевать, что они подумают. Ты нужен мне, Макс, только ты… — ее голос дрожит, а взгляд натыкается на мою окаменевшую, как ледяная глыба, физиономию.

— Не торопись, Ди, прошу тебя. Мы обжигались в прошлом, и я не хочу испытать снова…

— Прости, Макс, мне кто-то звонит. Секунду. — Диана вскакивает с кровати и торопливо отвечает. — Да, Яков Андреевич!

Ну вот и сбывается моя страшная фантазия. Диана нервно кусает губы, бледнеет, расхаживает по комнате, внимая каждому слову следователя. А потом сбрасывает звонок и визжит от радости, бросаясь в мои объятия и порывисто целуя.

— Я счастлива, Макс! Я так счастлива! Родной, они нашли того, кто мне писал. Нашли возможного усыновителя моей девочки! Ты понимаешь, что это значит для меня? — Ди дрожит всем телом. Пожалуй, я никогда не видел ее такой счастливой и открытой для жизни, горящей, впитывающей ее блага всем своим существом…

— Кто же он, Ди? — облизав пересохшие губы, выдавливаю я.

— Я приеду к Якову после обеда и все узнаю. Утром плановая операция.

Значит, вот так. У меня есть несколько часов, чтобы признаться ей… Сегодня наша жизнь изменится. Изменится навсегда…

Диана

В груди что-то ломается и тисками сжимает горло. Наверное, так рушится мир. Стремительно, больно, беспощадно раздавливая все, что кажется важным. Не могу вдохнуть… Хриплю, вытаращив глаза на Бессмертного, и не верю его словам:

— Повторите.

— Невзоров Максим Сергеевич, начальник юридического отдела банка. Невзоров подтвердил, что писал вам с электронных роботов, используемых банком для рассылки.

— Зачем ему это понадобилось?

Дождь барабанит по пыльным стеклам каморки Якова. На негнущихся ногах подхожу к окну и упираюсь в потрескавшийся подоконник, как в единственную, способную меня удержать, опору. На улице блеклыми кадрами застывает картинка: лужи, прячущиеся под козырьками бродячие псы, медленно ползущие по асфальту машины…

— Дианочка, что случилось? — рука Якова тепло касается моего плеча. И как он так незаметно подошел? — Ты знаешь его?

— Да.

— Кто он?

— Никто. Теперь никто. Предатель. Выходит, Лера…

— Да. Там такая путаница вышла. Директор детского дома почему-то решила, что ты мать Леры. Фамилия биологической матери девочки Снежина, а ты дала электронный адрес с именем Белоснежка. Максим Сергеевич первое время был убежден, что пишет Галине Снежиной, только потом он…

— Понял, что это я, но так и не признался. — Брезгливо добавляю.

— Диана, мы узнаем правду, слышите! У меня кое-что есть для вас. Пройдемте к столу. — Произносит Яков, так и не решив, как ко мне обращаться — на «ты» или на «вы».

Тяжело дыша, Бессмертный усаживается на неудобное кресло и раскрывает лежащую на столе папку. Привычным жестом кладет в рот таблетку и запивает ее водой из стакана. Я вжимаюсь в сиденье и, кажется, не дышу, боясь, что Яков передумает делиться со мной материалами дела. Согласна, глупые страхи, но все же…Поверить не могу в свою причастность к расследованию.

— Мы копаем в нужном направлении, вот что я скажу. На вашу маму пытались совершить покушение.

— Как?! Почему вы говорите об этом только сейчас? — вскакиваю с места. — Нужно выезжать немедленно!

— Успокойся, Диана. Пострадала Ксения Филипповна, домработница Виолы Шестак. Следственно-оперативная группа уже на месте. С твоей мамой все в порядке, она цела и невредима. Злоумышленник подсыпал крысиный яд в кофе.

— А Ксения? Выходит, мама снова заработалась, и кофе остыл. — Нервно отирая лицо, произношу я. — Наверное, Ксении стало жалко выливать нетронутый напиток.

— Все именно так. Ксения Филипповна сейчас в реанимации поселковой больницы. Состояние тяжелое.

— Почему же мне не позвонили родители? — возмущаюсь, читая ответ в глазах Якова. Они считают меня виновной в том, что произошло, вот почему. Я разворошила осиный улей и добьюсь правды любой ценой.

— Вы сами понимаете, почему. Ваши родители отказываются сотрудничать со следствием. Я пытался вызвать на… беседу Руслана и Виолу, но они упорно отрицают свою причастность к делу.

— Посылают вас далеко и надолго, да, Яков Андреевич? — играя длинной линейкой, лежащей на столе (параллельно к краю!), спрашиваю я.

— Да. Я, знаете ли, привык. Сегодня будут готовы результаты экспертизы обгоревших документов. Хотя Руслан мог бы облегчить нам задачу и честно рассказать о них. Да и Виола что-то знает. Иначе, зачем от нее избавляться?

— А как же наш поджигатель?

— Отпечатки пальцев в базе не значатся. Эксперты работают с видеозаписями, запечатлевшими преступника. Не волнуйся, Диана, я держу все под контролем.

— Яков Андреевич, давайте поедем домой к маме. Что-то мне неспокойно.

— Мешать следственным действиям мы не будем. Дождемся Влада, он как раз на месте преступления. Вечером узнаем все из первых уст.

Прощаюсь с Яковом и выбегаю на улицу, шлепая по лужам к машине. Плюхаюсь на сиденье, борясь с желанием позвонить маме и Максу. Что я ему скажу? Пожалуй, говорить будет он или… не будет. Какой теперь в этом смысл, если я УЖЕ все знаю?

Маман не отвечает. Отбрасываю телефон на переднее сиденье и выключаю музыку. Почему-то именно сейчас она мешает мне думать. Повисшая в салоне тишина прерывается скрипом «дворников» по стеклу и барабанной дробью дождя. Чувствую такое тоскливое одиночество, что впору завыть.

— Сэм… — всхлипываю в трубку. — Ты мне нужна, Саманта.

— И ты мне, Ди. Столько произошло за эту неделю! Я так счастлива, Белоснежка! Так счастлива! А ты что же, плачешь? Подгребай ко мне, Ди. Можешь взять малышку Барби.

Отбиваю вызов. Айфон оживает в руке, вибрируя от входящего сообщения. На мгновение мной овладевает трусость. Стряхиваю ее, как приставучего комара, и открываю послание от Макса…

«Жду тебя возле входа в областную больницу».

Если вы попросите меня прямо сейчас показать двух несчастных людей, то я без колебаний укажу на нас. С волос Макса стекает дождевая вода, опадая на воротник куртки. А ведь я так их люблю — его волосы, волнистые и мягкие, пахнущие морем и летним лугом. Вернее, любила… Потому что простить можно все, кроме разрушенной надежды. Он лишил меня их — веры и надежды.