— Миледи, — сказал мужчина. — Разрешите представиться: я — сэр Роберт Тервит, это — моя жена. Нас прислал лорд-протектор управлять вашим двором.

— Я… я ничего не понимаю.

— Произошли некоторые перемены, — сказал мужчина.

— Перемены! Но ведь со мной даже не посоветовались!

— Да, миледи.

— Я требую объяснений.

— Ваши слуги Джон и Катарина Эшли, равно как и Томас Парри, покинули Хэтфилд.

— Что-что?! Но они…

— Они оставили замок, как только сюда прибыли мы.

— Оставили! Без моего разрешения! Это мой замок. Здесь я отдаю приказы!

— Нет, миледи. Я получил указания от лорда-протектора и Совета. Моя жена заменит миссис Эшли.

— Где Кэт Эшли?

— Миледи, ее везут в лондонский Тауэр на допрос.

У меня все поплыло перед глазами. Страшно застучало в висках, и я почувствовала приближение моей кошмарной головной боли.

Тервит продолжал:

— Ее муж Джон Эшли и ваш казначей Парри вместе с ней. Их тоже собираются допросить.

— Но… с какой стати?

Мне не нравился этот Тервит. Слишком уж хитро смотрел на меня.

— Вы знаете ответ на этот вопрос лучше, чем я, миледи.

Какая наглость! Как он посмел! И тут я поняла, что у него были основания для подобного поведения. Как я и опасалась, на меня пало подозрение. Итак, я оказалась пленницей в собственном доме.

Лорд Тервит обернулся к жене.

— Проводите принцессу в ее покои. Ей надо прийти в себя от потрясения.

Леди Тервит подошла и взяла меня за руку. Я сердито высвободилась.

— Я этого так не оставлю! — воскликнула я, помня, что все еще остаюсь королевской дочерью. — Я потребую объяснений.

— Вы их получите очень скоро, миледи, не сомневаюсь.

В его словах слышалась угроза, и я окаменела от ужаса. И хотя давно ожидала чего-нибудь в этом роде, потрясение все же было слишком велико.

Одна мысль стучала набатом в моей раскалывающейся от мигрени голове: будь спокойна, будь осторожна, ты находишься в страшной опасности.

* * *

Какой несчастной я чувствовала себя без Кэт! Я искренне любила это легкомысленное создание и очень беспокоилась за нее. А Парри… глупый Парри, который даже счета не мог содержать в порядке, — как он выдержит допрос, да еще под пытками?

Я ненавидела леди Тервит главным образом за то, что она не была моей Кэт. Я испепеляла ее взглядом и отказывалась с ней разговаривать, кроме как в самых необходимых случаях. Она оказалась женщиной терпеливой и не выказывала обиды, в ее поведении вообще ощущалась легкая неуверенность — леди Тервит, как и многие другие, ни на минуту не забывала, что имеет дело с возможной наследницей престола. Считалось, что об этом нельзя даже и помыслить, но осторожность в подобном случае никогда не помешает.

Я не помню, сколько дней прошло, прежде чем в моей спальне появился Роберт Тервит. В руках он держал какие-то бумаги. Он объявил, что это — протокол признаний, сделанных Катариной Эшли и Томасом Парри.

Я прочла документы. Там было все — шалости, ухаживания, двусмысленные забавы, искромсанное платье, утренние визиты полуодетого адмирала в мою спальню. Кэт и Парри выложили все, что знали. А ведь Парри божился, что даже под угрозой лютой казни будет нем как рыба… Увы, в действительности все получилось иначе.

Я не винила своих бедных приближенных. Достаточно было представить, как они томятся в сырой темнице, с трепетом ожидая очередного допроса, да еще с пристрастием. Сама мысль о том, что Кэт могла оказаться на дыбе, была мне невыносима. Пусть уж лучше предательство!

Я заболела, чему была даже рада. Можно закрыться ото всех у себя в спальне, без крайней необходимости не разговаривать с леди Тервит. Эта женщина состояла в свите Катарины Парр и слышала, как моя мачеха перед смертью обвиняла адмирала в неверности. Неверность! Ведь это было сказано и обо мне. Должно быть, теперь леди Тервит торжествовала, видя врагиню своей покойной госпожи такой несчастной и униженной.

Но вскоре я обнаружила в своей надзирательнице и неожиданно хорошие качества. Уж, во всяком случае, она была куда лучше своего жуткого муженька.

Вся страна только и судачила, что о Томасе Сеймуре. Красавец-адмирал всегда был на виду, в центре всеобщего внимания, а я успела заметить, что чернь любит видеть поверженными сильных мира сего.

Сплетничали не столько о государственных преступлениях адмирала, сколько о его любовных приключениях. Афера с Бристольским монетным двором занимала воображение толпы куда меньше, чем семейная жизнь Сеймура с вдовствующей королевой. Выяснилось, что вначале он сватался ко мне, а попутно обнаружилось — к немалому моему ужасу и возмущению, — что одновременно адмирал подбирался еще к двум претенденткам на престол — принцессе Мэри и леди Джейн Грей. Всех занимало, отравил Томас свою жену или нет. Ведь перед смертью она сказала, что он хотел от нее избавиться! Да и к принцессе Елизавете похаживал…

Не знаю, каким образом подобные сведения просачиваются в народ. Впрочем, королевской дочери должно быть известно, что повсюду есть глаза и уши. Самое скверное в сплетнях то, что по мере распространения они обрастают все более смачными подробностями. Эта скверна разрастается наподобие злокачественной язвы.

По моей репутации был нанесен болезненный удар. Никто не сомневался, что мы с Сеймуром состояли в любовой связи. Якобы я даже родила от него ребенка. Некая повивальная бабка рассказала, что однажды темной ночью ее с завязанными глазами отвели в неизвестный дом, где она помогла знатной девице разрешиться от бремени. Была версия и поужасней: младенца будто бы унесли невесть куда и умертвили.

Я совершила чудовищную глупость, позволив мужу собственной мачехи оказывать мне знаки внимания. Безусловно, я была виновата, но кошмарные поклепы, возводимые толпой, приводили в ярость.

После долгих раздумий я собрала все свое мужество и написала лорду-протектору весьма осторожное письмо. Я писала, что верю в его добрую волю и справедливость, просила строго-настрого запретить черни распространять обо мне порочащие слухи. Нельзя же допустить, чтобы сестра короля стала мишенью злонамеренной клеветы.

В ответ Совет предложил мне назвать по имени хулителей, дабы они понесли заслуженную кару.

Я отчасти почувствовала себя удовлетворенной.

Мне ужасно недоставало моей Кэт, ее любви, ее милой болтовни. Не выдержав, я осмелилась обратиться к лорду-протектору с новым ходатайством — выпустить мою воспитательницу из Тауэра.

«Милорд, — писала я, — обращаюсь к Вам с почтительной просьбой. Хоть я и отношусь безо всякого одобрения к провинностям особы, именуемой Катариной Эшли, умоляю Вашу милость и господ членов Совета отнестись к оной особе со снисхождением. Я не потатчица ей в ее прегрешениях (Господь меня от этого упаси), но в силу ряда соображений все же прошу Вас пересмотреть дело этой женщины. Во-первых, она прожила у меня много лет, потратила немало сил, дабы взрастить меня в правилах честности и благонравия. Долг признательности велит заступиться за нее, ведь сказано у святого Григория: «К тем, кто взрастил нас, привязаны мы паче, нежели к отцу и матери, ибо родители сотворили лишь то, к чему побудило их естество, а взрастившие нас наставляли нас на путь добрый». А во-вторых, как бы ни провинилась оная Катарина Эшли в деле со сватовством милорда адмирала, поступала она подобным образом, зная, что милорд адмирал — член Государственного Совета, и ей помыслиться не могло, что он действует без ведома Совета. Множество раз слышала я от нее, что не подобает мне вступать в брак без согласия Вашей милости и господ членов Совета. В-третьих, заточение оной Катарины Эшли заставит людей думать, что честь моя замарана, а если я избавлена от наказания, то лишь по причине своих юных лет, а кару вместо меня понесла та, кого я люблю и почитаю…

Осмеливаюсь также просить Вашу милость и господ членов Совета проявить снисхождение к мистеру Эшли, мужу Катарины, ибо сей человек приходится мне родственником.

Ваша малая, но искренняя почитательница Елизавета».

Я надеялась, что мое прошение возымеет результат. Сомерсет был человеком неприятным, начисто лишенным обаяния своего младшего брата, но при этом слыл правителем честным и справедливым — насколько таковым может быть тот, кто почитает земную власть превыше всего.

Кто-то из доброжелателей по секрету сообщил мне, что адмиралу вынесен смертный приговор. Я онемела, но подлый Тервит не спускал с меня глаз, и я не должна была выдать себя, когда наступит день казни.

В ненастный мартовский день Тервит пришел ко мне не один, чтобы иметь свидетелей того, как я восприму весть о смерти адмирала, и описать своим хозяевам мое поведение во всех подробностях.

— Миледи, — сказал он, — сегодня Томас Сеймур сложил голову на плахе.

Присутствующие впились в меня глазами. Я крепко стиснула пальцы и ясно и отчетливо произнесла приготовленные слова:

— Сегодня умер человек большого ума и малой мудрости.

Очень спокойно я отвернулась и удалилась к себе в опочивальню.

ВОРОТА ИЗМЕННИКОВ

После гибели Томаса Сеймура прошло три года. Мне казалось, что скандальные слухи успели улечься и забыться. Сначала я долго болела, тяжело далась мне эта история. Не могу сказать, что я была влюблена в адмирала — мне и сейчас трудновато найти подходящее слово для чувств, кои он во мне вызывал, — однако смерть близкого человека всегда действует на нас угнетающе, особенно если ежеминутно опасаешься за собственную жизнь.

Я уверена, что от наказания меня спасла только моя юность, а также то обстоятельство, что меня считали особой малозначительной. Однако с каждым годом угрожавшая мне опасность становилась все очевиднее.

Леди Тервит в первые месяцы после гибели Сеймура относилась ко мне с неизменным участием, и я успела привязаться к этой женщине, но никто не мог заменить мне Кэт. Ухудшение моего здоровья обеспокоило лорда-протектора, и он прислал доктора Билла, превосходного лекаря, который очень скоро понял, что причина моего недуга имеет не столько физический, сколько нравственный характер. Доктор Билл порекомендовал, чтобы мне вернули мою прежнюю воспитательницу. К тому времени ее уже освободили из Тауэра, но встречаться со мной не позволяли. Суждение врача, который счел, что возвращение Кэт благотворно повлияет на мое здоровье и самочувствие, решило дело.

Я была сама не своя от радости, когда лорд-протектор удовлетворил эту просьбу. Отлично помню счастливый день, когда мы с Кэт бросились друг другу в объятия, заливаясь слезами.

Бедняжка Кэт перенесла столько страданий, натерпелась такого страху — ее рассказам не было конца: — Ах, миледи, вы не представляете себе, что такое Тауэр… А самое ужасное то, что мы с Парри предали вас…

Я обняла ее, поцеловала, обозвала подлой предательницей и сказала, что сама не знаю, почему так люблю ее.

Тут Кэт посерьезнела и торжественно пообещала:

— Клянусь, что отныне буду служить вам, не щадя своей жизни.

Я поняла, что это не пустые слова, и мысленно помолилась, чтобы моя Кэт никогда больше не оказалась на дыбе.

Занятия с Роджером Эшемом продолжились, эти уроки доставляли мне неизъяснимое наслаждение. Мы с Эдуардом обменивались письмами, и мой венценосный брат был весьма недоволен тем, что нам не дозволяется быть вместе. Эдуарду в ту пору было тринадцать лет, мне — семнадцать. После смерти адмирала я старалась держаться в тени, поменьше появляться на людях, а когда Эдуард предложил встретиться, я, уже умудренная опытом, предпочла воздержаться. Зато охотно послала брату мой портрет — если уж он не может лицезреть меня воочию, пусть по крайней мере имеет перед глазами изображение.

Вскоре после казни Томаса Сеймура тучи начали сгущаться и над головой самого лорда-протектора. Состояние государственных дел оставляло желать лучшего. На севере разразилась война с шотландцами, которые захватили несколько приграничных замков, затем нашей стране объявили войну французы. Но несравненно опаснее был внутренний раздор в королевстве, возникший из-за религиозной розни. К этому прибавлялись и грубые хозяйственные просчеты: по всей стране пашни стали превращать в пастбища, что привело к всеобщему обнищанию крестьян и обесцениванию денег. В графствах Оксфорд, Бэкингем и Норфолк прокатились мятежи, причем норфолкский перерос в настоящую крестьянскую войну. В конце концов Джон Дадли, граф Уорик, полководец честолюбивый и решительный, подавил бунт в Норфолке, но этой победы ему оказалось мало — Джон Дадли выступил против самого лорда-протектора. Было очевидно, что Уорик хочет сам сесть на место Сомерсета. Я не была знакома с этим лордом, знала лишь, что он — сын некогда могущественного Эдмунда Дадлея, того самого, кто при моем деде короле Генрихе VII обложил народ чудовищными податями и которого мой отец сразу после восшествия на престол отправил на эшафот. Ну и еще я помнила, что у Джона Дадли есть весьма привлекательный сын по имени Роберт. Когда-то мы — еще детьми — танцевали с ним на придворных балах.