— Однако письма перехвачены.

— Это подделка!

Невиновность — могучий адвокат, и я бесстрашно отвечала на обвинения. Хуже всего было то, что Уайет давал показания против меня.

В конце концов допросы закончились, и меня оставили в покое.

Потянулись тоскливые дни. Мэри по-прежнему отказывалась меня видеть. Я ждала, ждала, страх делался все сильнее.

Вести извне до меня почти не доходили. Я знала лишь, что Уайет и Куртенэ содержатся в Тауэре, ожидая казни.

Я сидела у окна, смотрела на белые мундиры гвардейцев, стоявших цепочкой вокруг дворца. Они должны были предотвратить любую попытку освободить меня. У дверей тоже стояла стража.

А потом случилось то, чего я больше всего боялась. Ко мне явился граф Суссекс в сопровождении еще одного члена Государственного Совета, они сказали, что приказано перевести меня в другое место.

— Куда? — испуганно спросила я и услышала в ответ:

— Отныне вы будете жить в Тауэре, ваше высочество.

— Нет! — вскричала я, закрыв лицо руками.

Суссекс мягко сказал:

— Таков приказ королевы, миледи. Вас отвезут в крепость на барке.

— Я — верная подданная королевы и никуда не поеду. Мне не место в Тауэре.

— Миледи, я получил приказ и должен его выполнить.

Граф смотрел на меня с участием, и я поняла, что в отличие от Гардинера он не желает мне зла.

— Я хочу видеть королеву, — сказала я.

— Ее величество не желает встречаться с вами, миледи.

— Тогда прошу вас отнести ей мое письмо.

Суссекс заколебался. Он знал, что королева не желает выслушивать моих оправданий, но, будучи человеком незлым, не устоял перед моими мольбами — в конце концов, я была юна и, должно быть, хороша собой.

В тот миг мне пришла в голову и еще одна мысль: я пока еще оставалась принцессой, а в жизни может всякое случиться. Возможно, Суссекс не забывал о том, что перед ним будущая престолонаследница.

Так или иначе, он смягчился и пообещал, что доставит королеве мое письмо.

Я тут же села и стала писать, напоминая Мэри о нашей последней встрече, о ее обещании лично встретиться со мной и выслушать, если против меня будут выдвинуты какие-либо обвинения. Судя по всему, меня осудили заочно, писала я, ибо в Тауэр отправляют лишь государственных изменников. Виной всему недоброжелатели и злые советчики, настроившие королеву против родной сестры. Я не заслужила такой судьбы и молю Господа, чтобы меня не постигла позорная смерть. Я просила Мэри дать мне ответ до того, как меня отправят в Тауэр, а если я прошу слишком многого, то пусть хотя бы встретится со мной перед вынесением приговора.

Была суббота, канун Вербного воскресенья. Меня решили отправить в Тауэр столь поспешно, не дожидаясь утра, чтобы не возбуждать простонародье. Пусть лондонцы узнают обо всем, когда я уже буду в заточении.

Однако, позволив мне написать письмо, Суссекс совершил ошибку — начался отлив, и теперь добраться на барке до Тауэра было невозможно. Стало ясно, что с этим придется подождать до рассвета. Мое настроение улучшилось, но лишь самую малость. Единственным утешением была мысль, что королева и ее советники, помня о привязанности ко мне простого народа, в конце концов решили перевезти меня в Тауэр во время заутрени, когда улицы и набережные пустынны. Что ж, по крайней мере, я выторговала у судьбы несколько дополнительных часов свободы.

Утром Вербного воскресенья в девять часов меня вывели на лестницу. Я прошла садом к реке, каждую минуту надеясь, что кто-нибудь придет мне на помощь.

Оглянувшись назад, увидела, что у стен дворца стоят люди, но ни один из них не осмеливается приблизиться ко мне. — Куда смотрит дворянство, — горько сказала я. — Меня, принцессу, отправляют в темницу. Может быть, Господу известно, в чем я виновата, ибо сама я никакой вины за собой не знаю.

Барка быстро скользила по реке. Сопровождавшие меня люди были угрюмы и немногословны. Очевидно, мои слова запали им в душу. Наследницу престола тайно, как какую-нибудь воровку, отправляли в тюрьму.

Вода была недостаточно высока, и кормчий боялся, что судно не сможет пройти под мостом. Я встрепенулась. Может быть, кормчий и его люди хотят прийти мне на помощь?

Однако слуги королевы потребовали, чтобы мы двигались вперед. Ее величество и так была крайне недовольна тем, что меня не отправили в Тауэр минувшей ночью. Если последует еще одна отсрочка, гнев ее величества обрушится на головы виновных. Королева может заподозрить, что ее люди действуют заодно с опальной сестрой. Крыша рубки царапнула по своду моста, и на миг мне показалось, что все мы сейчас утонем. Честно говоря, такой исход не слишком бы меня опечалил, но барка выровнялась, и мост остался позади.

Новый удар ждал, когда барка остановилась у причала, расположенного возле Ворот изменников.

— Нет! — воскликнула я. — Ведь я не изменница.

— Таков приказ, ваша милость, — ответили мне.

Мартовский день был холодным и ненастным. Пошел дождь. Вот каким невеселым выдалось Вербное воскресенье в тот год. В Иерусалиме толпы приветствовали Спасителя, а всего через неделю те же самые люди стали кричать: «Распни его, распни!»

— Миледи, вы должны сойти на берег здесь, — приказали мне.

Однако нижние ступени причала были скрыты под водой.

— Неужели я должна ступать прямо в воду? — спросила я.

— Да, миледи, должны.

И я шагнула в воду, намочив ноги.

Мне навстречу спустился комендант Тауэра, кто-то из его людей хотел набросить мне на плечи плащ, но я отказалась. Громко, чтобы все слышали, я сказала:

— Никогда еще по этим ступеням не поднималась пленница, до такой степени невиновная в каких бы то ни было прегрешениях.

Несколько тюремщиков и стражников опустились на колени и выкрикнули:

— Да хранит Господь вашу милость!

Эта сцена укрепила мое сердце. Даже в положении жалкой пленницы я не утратила любви простых людей. Некоторые из них всхлипывали, и я догадалась, что они уверены: живой мне из этих стен не выйти.

Прямо передо мной возвышались Ворота изменников. Я не могла себя заставить пройти под их сводами и присела на холодный камень.

Комендант подошел ко мне и мягко сказал:

— Сударыня, вам не подобает сидеть на камне.

— Лучше уж здесь, чем по ту сторону стен, — ответила я.

Один из моих лакеев разрыдался, и это придало мне сил.

— Пойдемте, — сказала я своим слугам. — Вы знаете, что я ни в чем не виновата, а значит, и плакать нечего.

Я поднялась и позволила провести себя в комнату, специально для меня приготовленную. Она находилась на первом этаже Колокольной башни, просторное помещение с тремя окнами и высоким сводчатым потолком.

Я вошла, дверь за мной заперли на засов. Бесконечно усталая, я опустилась в кресло.

Итак, меня постигла участь, которой я страшилась более всего — я стала пленницей лондонского Тауэра.

* * *

Эти мрачные стены снова вызвали у меня цепь воспоминаний. Точно так же когда-то отправили в эту угрюмую крепость мою мать; точно так же терзалась она отчаянием. На мать ополчился муж, на меня — сестра. Но, может быть, все еще не так ужасно, успокаивала я себя. Трудно поверить, что Мэри решилась меня погубить. Ах, если бы только я могла с ней поговорить! Вновь и вновь я вспоминала страшную сцену во дворе, когда перепуганная мать показывала меня своему всемогущему, пышно разодетому мужу. Он смотрел на нее холодно и безразлично, взгляд его леденил душу. А Мэри? Можно ли сказать, что Мэри безразлична ко мне? Во всем виноваты ее придворные, задумавшие погубить меня, ибо я могла помешать их честолюбивым замыслам. Мэри верит, что я навеки проклята, поскольку отказываюсь принять ее веру. Она испытывает ко мне сестринскую любовь, но фанатизм имеет свойство заглушать живые человеческие чувства. Главное для королевы — вернуть Англию в католицизм, а я стою на ее пути…

Дни казались бесконечными, ночи тянулись еще медленнее. Больше всего я скучала по своей Кэт, которой не позволили меня сопровождать. Но все же мое одиночество было скрашено обществом добрых подруг: очаровательной Изабеллы Маркхэм, недавно вышедшей замуж за сэра Джона Харрингтона, и другой моей фрейлины — Элизабет Сэнд. Они делали все возможное, чтобы я ни в чем не испытывала нужды.

Как-то раз Изабелла сказала:

— Вы заметили, как почтительны с вами стражники, миледи? Они помнят, что вы дочь короля. По-моему, с нами здесь обращаются совсем неплохо.

— Моя мать была женой короля, но это не спасло ее от плахи.

Наступило молчание. Мои дамы знали, что я говорю вслух о матери лишь в самые тяжелые моменты своей жизни.

Я приложила руку к горлу и прошептала:

— Когда меня переведут в камеру для смертников, я попрошу, чтобы палачу прислали из Франции меч. Не хочу погибнуть под топором.

Фрейлины разрыдались, и мне пришлось их утешать.

На следующий день явился Гардинер в сопровождении девяти лордов, членов Государственного Совета. Увидев самого заклятого своего врага, я приготовилась к худшему. Он был твердо намерен выбить из меня признание, всеми правдами и неправдами доказать, что я участвовала в заговоре Уайета. Начал он с того, что я будто бы состояла с изменником в переписке.

— Я не получила от Уайета ни одного письма.

— Но его письма были перехвачены нами, — заметил Гардинер.

— Очевидно, именно поэтому они до меня и не дошли.

— Уайет сознался в том, что вы его соучастница.

— Значит, он не только изменник, но еще и лжец.

Я всегда была сильна в словесных баталиях и, несмотря на одолевавший страх, отвечала ясно и решительно. Гардинеру не удалось меня ни на чем подловить.

Один из членов Совета, Генри Фитцален, граф Арундел, поглядывал на Гардинера с явным осуждением. Арундел был ревностным католиком, с его точки зрения, я наверняка представляла опасность для дела Римской церкви в Англии, но чисто по-человечески он мне симпатизировал. Должно быть, несмотря на гордый и неуступчивый нрав, во мне было нечто, привлекавшее мужчин. Я не раз замечала, что есть определенный тип представителей сильного пола, которым хочется взять меня под свою защиту. Арундел был из этой породы, и по мере того, как Гардинер увеличивал натиск, Арундел выказывал все больше недовольства.

В конце концов он не выдержал и, протестующе вскинув руку, сказал:

— Мне совершенно ясно, что ее высочество говорит чистую правду. Я сожалею, что нам приходится беспокоить ее милость из-за таких пустяков.

Гардинер пришел в неистовство, тем более что некоторые из членов Совета явно разделяли мнение графа. Так лорд-канцлер остался без поддержки Государственного Совета.

Когда он и сопровождавшие его господа собрались уходить, граф Арундел преклонил колено и поцеловал мою руку. Я воспряла духом. Значит, у меня и в самом деле есть некая власть над людьми. Главное — не слишком обольщаться, уметь безошибочно отличать друзей от врагов. Эти важные господа держались со мной весьма почтительно, но что тому причиной — мои достоинства или же моя молодость? Наверняка они задают себе вопрос: не станет ли сия юная девица, которую мы сегодня допрашиваем, нашей королевой? Если так, она обязательно припомнит этот день.

От этих мыслей мне стало немного лучше, появилась надежда.

Дни были так похожи, что сливались, наползали друг на друга. Утром, просыпаясь, я думала: что ожидает меня сегодня? Мне часто снилось, что народ восстал и пришел освободить свою принцессу. Простые люди всегда любили меня, говорили, что я истинная дочь моего отца, что я на него похожа, что во мне живет его дух. Но достаточно ли этой любви, чтобы народ пошел на решительные действия? Мои покои находились прямо под башней, где висел большой набатный колокол. Это должно было напоминать мне, что при попытке бегства весь город будет немедленно оповещен.

За те недели я мысленно тысячи раз прощалась с жизнью. Сколько раз на рассвете судорожно прижимала пальцы к горлу, вспоминала, как мать, когда ей объявили приговор, истерически воскликнула: «У меня такая тонкая шея!»

Нравственное напряжение сказывалось на здоровье. Я заболела, почти не вставала с постели. И это встревожило моих тюремщиков, я поняла, что они боятся.

Настал день казни Уайета. С эшафота он произнес смелую речь, в которой принял на себя всю ответственность за мятеж, а также объявил, что все показания против меня и Эдуарда Куртенэ даны им под пыткой.

Итак, теперь против меня не оставалось сколько-нибудь существенных улик. Гардинеру, испанскому послу и всем прочим моим врагам будет нелегко добиться смертного приговора.

Даже находясь в заточении, я получала весточки из внешнего мира — главным образом благодаря моим слугам, у которых установились неплохие отношения со стражей. Так, я узнала, что после казни тело несчастного Уайета было четвертовано, и его окровавленные части выставили на обозрение в разных частях города, а голову прибили к виселице возле Гайд-парка.