Я отправила письмо своей доброй подруге леди Суссекс и попросила ее разузнать поподробнее о намерениях французского посла.

И тут произошло истинное чудо. Я и сегодня уверена, что само Провидение спасло меня от неминуемой гибели.

Когда леди Суссекс отправилась к французскому послу, де Ноайе уже покинул Англию. Дело в том, что обнаружилась его связь с мятежником Дадли и посланника попросили немедленно покинуть пределы страны. Его обязанности временно исполнял брат де Ноайе, епископ Акский.

Для меня так и осталось загадкой, почему епископ спас меня, но факт остается фактом: он разрушил весь замысел своего брата. Впрочем, я не исключаю, что епископ выполнял прямой приказ французского короля, который решил, что в интересах его страны лучше оставить меня в Англии. Как бы то ни было, епископ Акский сказал леди Суссекс, что ехать во Францию мне ни в коем случае нельзя, ибо я никогда оттуда не вернусь. Мое место здесь, в Англии, поскольку корона вот-вот сама упадет мне в руки.

Когда леди Суссекс пересказала мне содержание этой беседы, я поняла, какую чудовищную глупость была готова совершить. Бросившись на колени, я возблагодарила Господа за милосердие, которое Он мне явил.

Итак, я решила остаться. Многие опасности остались позади, приближалась развязка, и я знала, что еще немного выдержки, и мне достанется победа.

Я написала письмо королеве, уверяя ее в своей безграничной преданности. Дворяне Пекэм и Верн действительно состояли в моей свите, но я понятия не имела об их участии в заговоре. К мятежу Генри Дадли имею столь же мало отношения, как к пресловутому «Эдуарду Куртенэ», называющему себя графом Девонширом. К тому времени уже установили истинное имя самозванца — им оказался некий Клюбери.

В Хэтфилд вернулись мои приближенные, и в их числе Кэт. Настроение сразу же улучшилось, ко мне вернулись силы, и я не уставала удивляться затмению рассудка, которое едва не стоило мне жизни.

Я жила в Хэтфилде не в заточении, но и не на свободе. Покидать пределы замка без специального разрешения королевы мне не позволялось, а о каждом моем поступке ее величеству немедленно сообщалось.

* * *

В феврале следующего года Филипп вернулся в Англию.

К этому времени здоровье моей сестры несколько поправилось, и я вновь забеспокоилась, не родит ли она ребенка. Я не знала, как поведет себя Филипп в ответ на первые проявления зреющего в стране недовольства. Можно было не сомневаться, что Испанец вернулся в страну не просто для того, чтобы повидаться с женой.

Вскоре меня самым сердечным образом пригласили пожаловать ко двору. Мэри сообщила, что наконец поверила в мою невиновность. Я догадалась, что к этому приложил руку Филипп, и эта мысль немало меня позабавила.

Когда я въехала в Лондон через Смитфилд по Флит-стрит, горожане шумно приветствовали меня. Я боялась, что уступчивость в вопросах веры плохо скажется на отношении ко мне простого народа, но мои добрые англичане всегда отличались здравомыслием и отлично поняли: я перешла в католичество, чтобы сохранить себе жизнь, а жизнь мне нужна, дабы я могла принести пользу своей стране, когда наступит мой час.

Лондонцы бурно выражали мне свою любовь, и я показывала всем своим видом, что благодарна за понимание.

Вернуться ко двору в качестве любимой сестры королевы и наследницы престола было приятно. Всем этим я была обязана Филиппу. Он явно не остался равнодушен к моей молодости и привлекательности, а в соединении с английской короной сии достоинства и вовсе должны были казаться ему ослепительными. Конечно, я не собиралась выходить замуж за этого человека, но не в моих интересах было разрушать его иллюзии.

Мэри была куда проще, чем ее супруг. Бедняжка не могла нарадоваться на дружбу и взаимопонимание, столь внезапно установившиеся между ее мужем и сестрой. Мэри боялась, что Филипп будет относиться к вчерашней еретичке с подозрением и неприязнью, но все тревоги оказались беспочвенными. У меня возникло ощущение, что Филипп дожидается смерти своей супруги с плохо скрываемым нетерпением.

Каково же было мое удивление, когда Испанец вновь заговорил о моем браке с Филибером Савойским. Я заволновалась — неужели мой расчет неверен и я ошиблась в Филиппе? Что будет, если он выдаст меня замуж за иностранца? Кто займет трон Англии? Неужто Филипп надеется стать единоличным государем нашей страны? Вряд ли. При всей своей испанской надменности он должен понимать, что это невозможно.

Моя решимость была непреклонной. Я объявила, что твердо намерена остаться девицей, мысль о замужестве вызывает у меня отвращение.

Филипп печально вздохнул и обронил, что его друг Филибер — лучший из мужчин. Тогда я заметила, что мне известно о связи принца Савойского с герцогиней Лотарингской. «Лучший из мужчин» слыл ветреником, а такой муж мне тем более не нужен.

Филипп ничего не ответил, но впоследствии, как мне сообщили, потребовал от жены, чтобы она настояла на этом браке. В конце концов Мэри — королева, а я ее подданная и должна подчиниться. Вновь поведение Испанца поставило меня в тупик.

Пройдет время, и я еще не раз получу возможность убедиться, сколь хитроумен и опасен этот человек.

Начался новый мятеж. Его подняли сэр Томас Стаффорд, долгое время живший при французском дворе и снискавший расположение Генриха II. Французскому королю не давал покоя союз, заключенный между Англией и Испанией после бракосочетания Мэри с Филиппом. И то, что моя сестра во всем беспрекословно подчинялась своему супругу.

Стаффорд высадился в Йоркшире и довольно легко захватил замок Скарборо. Он обнародовал манифест, в котором объявил народу, что, выйдя за Филиппа, королева отдала страну на милость испанцев, а те только и мечтают поработить и закабалить добрую старую Англию. Далее Стаффорд сообщал, что в королевство вот-вот прибудет испанская инквизиция. Стаффорд надеялся, что под его знамена соберется множество противников католицизма, однако ему не хватило осторожности. При французском дворе было множество испанских и английских шпионов, поэтому планы Стаффорда стали известны заранее.

В Йоркшир была направлена армия под командованием графа Вестморленда, и вскоре войско Стаффорда, состоявшее из необученных новобранцев, потерпело поражение. Самого Стаффорда взяли в плен, быстро осудили и приговорили к позорной казни: в мае его повесили в Тайберне, затем бездыханное тело было четвертовано.

К счастью, обвинить меня в соучастии оказалось не так-то просто, хотя в случае свержения Мэри единственным законным претендентом на престол могла считаться только я.

Филиппу не терпелось поскорее уехать из Англии, сердце его принадлежало Испании. Думаю, ему немало досаждали навязчивые ласки жены, а ее болезненное, увядшее лицо вызывало отвращение. Будь Мэри чуть посдержанней, возможно, Испанец погостил бы в наших краях подольше.

Воспользовавшись тем, что королева и ее министры озлоблены на французов из-за мятежа Стаффорда, Филипп добился, чтобы англичане более активно участвовали в войне с французами. Уже одного этого было достаточно, чтобы считать приезд Испанца в Англию небесполезным. Филиппу не удалось выдать меня замуж, но зато он сумел втянуть островное королевство в конфликт с Францией.

После отъезда мужа Мэри совсем сникла, и на нее невозможно было смотреть без жалости. Она была так безутешна, так некрасива, так несчастна и в глубине души наверняка догадывалась, что Филипп ее совсем не любит. Как это ни странно, мы с ней вновь сблизились, ведь несмотря на все политические интересы и противоречия, мы все же были родными сестрами, а Мэри ужасно страдала от одиночества. У королевы не было искренних друзей, и я превратилась в единственное звено, связывавшее ее с внешним миром.

Отлично все понимая, я старалась быть нежной и внимательной, но настоящей любви к сестре испытывать не могла; глядя на нее, я все время вспоминала о несчастных, отправленных ею на костер. Всякий раз, проезжая по улицам Лондона, я чувствовала, как со Смитфилдского поля доносится тошнотворный запах горелого человеческого мяса. При этом Мэри не испытывала ни малейших угрызений совести, считая, что творит благое дело.

Да, Мэри была несчастна, но такая уж ей выпала доля. Она слишком много страдала в юности, видела, как унижают и оскорбляют ее мать. Если бы Мэри вышла замуж в более молодом возрасте, родила детей, у нее был бы совсем другой характер. В сущности, она была не только проще, но и гораздо честнее, чем я. Я могла притворяться, изображать дружеские чувства, преследуя свои интересы, могла ради спасения своей жизни прикинуться католичкой, Мэри же на притворство была не способна и всегда поступала так, как считала правильным.

Мы часто сидели вдвоем и вели долгие задушевные разговоры. Мэри сказала, что все еще надеется забеременеть. Я ответила, что желаю ей всякого блага, мысленно добавив: только не ребенка.

Иногда я просыпалась ночью в холодном поту, ибо мне снилось, что Мэри родила здорового красивого мальчика. Очнувшись от кошмара, я твердила себе, что это совершенно невозможно. Мэри слишком стара и больна.

Я надеялась, что ее царствование продлится недолго, мне хотелось стать королевой, пока я молода, свежа, полна сил. Придворные осыпали меня лестью, но я давно уже поняла: чем ближе к трону, тем льстивее комплименты окружающих. Конечно, мне хотелось верить всем этим похвалам, воображать себя писаной красавицей, но в трезвые минуты я отлично понимала, что многие придворные дамы куда краше. Правда, фигура у меня была тонкая и стройная, кожа белая и гладкая, руки маленькие и изящные. В общем, если принять во внимание королевскую кровь, меня и в самом деле можно было счесть красавицей. Я хотела проехать по улицам своего стольного города юной и прекрасной, чтобы народ восхищался и любовался мной.

Дни проходили попеременно то при дворе, то в Хэтфилде. В загородном замке меня по-прежнему денно и нощно охраняли, и, прибывая туда, я вновь чувствовала себя полупленницей.

Сэр Томас Поуп всячески старался рассеять это впечатление. Когда в окрестных лесах появлялся зверь, сэр Томас немедленно собирал ловчих и гончих и устраивал охоту, которая превращалась в пышную церемонию. Я ехала верхом в сопровождении фрейлин в белых платьях и слуг в зеленых ливреях. Когда лань или оленя загоняли, мне выпадала честь собственноручно перерезать затравленному зверю горло.

Тем временем на меня свалилось новое сватовство. Густав Ваза, король Шведский, задумал женить на мне своего сына Эрика. Хоть я решительно отказалась от этой партии, все же в глубине души было приятно, что женихи один за другим добиваются моей руки.

Отношения с Мэри улучшились настолько, что она теперь присылала за мной королевскую баржу, разукрашенную шелками и парчой. На этой барже я совершала по реке путешествие в Ричмонд, и по дороге мне оказывали все почести, подобающие наследнице престола. Беседовать с Мэри было не всегда приятно, но я умела искусно повернуть разговор в нужное русло. Мэри уверилась, что я искренне приняла католичество, а мне и в голову не приходило ее переубеждать. На всякий случай я избегала говорить о религии, побаиваясь, что разговор может зайти об ужасных казнях и гонениях и тогда я не сумею совладать с собой.

На сей раз Мэри не стала настаивать на моем браке. Король Шведский совершил непростительную ошибку — обратился ко мне напрямую, минуя королеву, и я воспользовалась этой оплошностью — сказала сестре, что без ее соизволения все равно никогда не вышла бы замуж. Мэри осталась очень мной довольна. Когда я обронила, что вообще не намерена обзаводиться семьей, она ответила:

— Ничего, настанет день, и вы передумаете.

— Нет, я хочу остаться девицей.

Мэри улыбнулась и с важным видом заметила:

— В замужестве обретаешь великое счастье.

Великое счастье! Можно подумать, она обрела его с Филиппом! Он женился на ней исключительно из политических соображений, ночные визиты к супруге явно вызывали у него отвращение — то была неприятная обязанность, с которой следовало побыстрее покончить, дабы затем сбежать к «дочке кузнеца». Если бы Мэри не вышла замуж, она бы не дошла до такого жалкого, униженного состояния.

Чем больше я размышляла о замужестве, тем меньше к нему стремилась, да и воспоминания об участи моей матери, Анны Болейн, укрепляли меня в этой решимости.

Безопаснее всего было разговаривать с Мэри о будущем ребенке (она вновь уверила себя, что беременна). Я вышивала пеленки, и Мэри восхищалась моим искусством.

У меня так и стоит перед глазами эта сцена: моя сестра держит в руках крошечную младенческую рубашонку, а лицо ее лучится тихим счастьем. Я смотрела на нее, и у меня разрывалось сердце, ведь все вокруг знали, что ребенка Мэри родить не может.

Королева подобрела ко мне, а я к ней. Ведь я знала, что Мэри — просто одинокая женщина, задыхающаяся без любви. Она говорила о муже с огромной нежностью, в ее устах он превращался в идеальное, совершенное существо.