Каково же было мое веселье, когда его неугомонная мамаша предложила мне вместо герцога Анжуйского своего следующего сына, герцога Алансонского.

Алансон был еще моложе, между нами существовала разница в двадцать два года. Кроме того, этот коротышка с ранних лет увлекался греховными забавами и пожух раньше времени. Кожа его была испещрена оспинами, а длиннющий нос низко нависал над ртом. Судя по описаниям, это был преотвратный субъект. Комизм усиливало имя, которым нарекли принца при крещении, — Геракл. Трудно себе представить существо, менее похожее на античного героя.

И все же даже этому претенденту я отказала не сразу. Мне захотелось позабавиться, поводить за нос уродливого карлика.

Бесконечные переговоры с послами не мешали мне исполнять обычные обязанности. В Гринвиче я провела торжественную церемонию омовения ног у тридцати девяти нищенок. Должна признаться, что предварительно слуги как следует отдраили этих несчастных женщин, а потом явилась я в сопровождении моих фрейлин, несущих тазы с ароматической водой. Я всегда терпеть не могла грязь и зловоние, поэтому обряд омовения носил еще и символический характер. Каждая из нищенок получила в подарок от королевы платье, башмаки и деревянный поднос, на котором лежали половина лосося, шесть селедок и щука. Кроме того, им выдали по кошельку с двадцатью шиллингами. В общем, церемонией все остались довольны.

В августе я отправилась в очередную поездку по стране, чтобы показаться своему народу. Я делала остановки, чтобы поболтать с людьми, благодарила каждого, кто дарил мне подарки, даже самые незначительные. Эти поездки доставляли мне не меньше удовольствия, чем глазевшим на меня толпам. Я помнила, что любовь простонародья — залог стабильности царствования.

Роберт сопровождал меня, и мы по дороге заехали в замок Уорик, к его брату Эмброузу, весьма достойному дворянину, честно служившему стране. Когда-то он сидел вместе с Робертом в Тауэре. Я всегда относилась к этому человеку с симпатией. При осаде Гавра он был ранен отравленной пулей, и с тех пор превратился в полукалеку. Впрочем, я хорошо относилась ко всем членам семьи Роберта, особенно к его сестре, самоотверженно ухаживавшей за мной, когда я болела оспой, и пожертвовавшей ради меня счастьем и красотой.

Мне устроили в замке Варвик великолепный прием. Были и спектакли, и живые картины, и песнопения в честь моей несравненной красоты и глубочайшей мудрости. Я так привыкла к славословиям, что могла угадать каждую следующую строку, и все же лесть никогда не надоедала. Приятно смотреть, как все эти добропорядочные провинциалы стараются угодить своей королеве, как волнует их близость государыни.

Я старалась никого не обидеть, хотя, конечно, иногда отчаянно скучала и с трудом сдерживала зевки. Однажды в замок явилась депутация из города Варвика и местный архивариус каким-то странным, деревянным голосом произнес длиннейшую речь, в конце которой попросил меня не побрезговать их подношением. Затем к моей карете приблизился бейлиф и вручил мне кошель с двадцатью фунтами стерлингов. Я поблагодарила, сказала, что высоко ценю щедрость их подарка и никогда не забуду честь, оказанную мне честными жителями Варвика. Затем протянула бейлифу руку для поцелуя, и он совсем растерялся от смущения.

Эмброуз прошептал мне, что архивариус, достопочтенный мистер Элионби, очень боялся выступать перед королевой и выучил свою речь наизусть. Должно быть, именно поэтому она и получилась такой скучной.

Боясь, что добрейший мистер Элионби заметил мое неудовольствие, я велела привести его ко мне. Мне всегда хотелось, чтобы подданные относились к своей королеве самым наилучшим образом — в конце концов, именно ради этого я и затевала все эти утомительные поездки.

Архивариус приблизился, и я протянула ему руку для поцелуя.

— Подойдите ко мне, милейший архивариус. Я слышала, что вы боялись выступать в моем присутствии. Должна признаться, что и я с опаской ждала выступления столь ученого человека. Ваши слова о высокой миссии монарха пойдут мне на пользу. Весьма вам благодарна.

Человечек чуть на разрыдался от благодарности и восхищения. Я знала, что теперь он будет верным моим сторонником до конца своих дней.

Так проходили мои дни в замке Варвик.

Путешествие было бы и вовсе безоблачным, если бы не зловещая сплетня, которую я впервые услышала именно в ту пору.

На Дугласс Шеффилд я давно уже поглядывала с подозрением, ибо с годами у меня развился инстинкт, позволяющий безошибочно определять женщин, которые могут привлечь внимание Роберта. В свое время при дворе много судачили о том, как Дугласс и ее сестра влюблены в графа Лестера. Я не придавала значения этим слухам, потому что многие придворные дамы вздыхали по Роберту, и мне это даже нравилось.

Как-то раз я услышала, как перешептываются мои фрейлины, и уловила обрывок фразы: «Неужели граф Лестер и в самом деле…» Я насторожилась, стремительно приблизилась к дамам и потребовала, чтобы они немедленно объяснили, о чем идет речь.

Перепуганные моим гневом, фрейлины не посмели уйти от ответа. Они долго мялись, извинялись, говорили, что все это пустые сплетни, что не следует придавать этому значения и так далее.

Я знала, что у человека, приближенного к королеве, неминуемо образуется множество врагов и недоброжелателей, и все же история, которую мне поведали, была похожа на правду. Итак, Дугласс Шеффилд и ее сестра были влюблены в моего фаворита, возможно, что и Роберт увлекся Дугласс. Он — мужчина, а от меня никакого телесного удовлетворения не получал. Я знала, что Роберт находит утешение с другими женщинами, и меня это не слишком волновало — лишь бы я не знала о его интрижках. Роберт принимал этот безмолвный уговор.

Но, похоже, его роман с Дугласс Шеффилд зашел дальше, чем следовало. Как-то раз он написал ей письмо, в котором содержалась просьба немедленно сжечь по прочтении, но влюбленная дура решила сохранить послание на память. В письме якобы говорилось, что Роберт непременно женится на ней, как только скончается ее муж, причем утверждалось, что лорд Шеффилд будто бы «не жилец на этом свете».

Все это очень напоминало историю с пресловутым ларцем, в котором содержалась переписка Марии Стюарт и Босуэлла. Каким же нужно быть глупцом, чтобы доверять опасные мысли бумаге! И еще большим глупцом будет тот, кто не воспользуется возможностью уничтожить врага, когда в руки попадает столь неопровержимое свидетельство.

Дугласс хранила письмо под подушкой, перечитывала его по многу раз днем и ночью, а потом взяла и обронила. Ужасно перепугалась, перевернула все вверх дном, но так и не нашла. Она и не могла его найти, потому что письмо подобрала сестра ее мужа и немедленно показала лорду Шеффилду.

Возмущенный супруг решил ехать в Лондон и добиваться развода с неверной женой, которая, как он полагал, замыслила его погубить. Развязка была неожиданной. Прежде чем лорд Шеффилд успел показать своим адвокатам злополучное письмо, у него начался жестокий приступ дизентерии, и он скончался. Как известно, дизентерия часто бывает результатом воздействия яда.

В общем, получалось так, что лорд Шеффилд умер в тот самый момент, когда собирался разоблачить неверную жену и ее любовника, графа Лестера.

Невозможно сказать, что в этой истории было правдой, а что вымыслом, но факт оставался фактом: Шеффилд действительно умер. Я не могла себе представить, что Роберт мог всерьез думать о женитьбе на Дугласс, граф Лестер не стал бы так глупо рисковать из-за смазливой мордашки. Однако написать подобное письмо он, конечно же, мог. Мужчины часто прибегают к таким доводам, добиваясь расположения женщины. Допустим, письмо существовало и попало в руки мужу. Способен ли Роберт на убийство, чтобы избежать скандала?

Я не знала ответа, ибо Роберт во многом оставался для меня загадкой. Возможно, поэтому мне и не надоедало его общество.

Сколько раз я спрашивала себя: отчего на самом деле погибла Эми Робсарт? Несчастный случай? Самоубийство? Или убийство? Если несчастную женщину умертвили, то кто был заинтересован в этом больше Роберта? Если история с женой лорда Шеффилда правдива, граф Лестер вполне мог пойти на преступление, чтобы избежать опасности.

В общем, я не знала, что и думать.

Вот на какой тревожной ноте закончилось мое приятное пребывание в Уорике.

В августе разразилась одна из величайших трагедий, весь христианский мир содрогнулся, в ужасе отвернувшись от короля Франции и его матери.

Я имею в виду чудовищную резню, устроенную в день святого Варфоломея. В Париже проходили торжества в честь свадьбы Маргариты, сестры французского короля, с моим недавним женихом Генрихом Наваррским. На свадьбу съехалось множество французских протестантов. Почти все они погибли в беспрецедентной резне, уцелели немногие, в их числе и Генрих Наваррский.

Трудно было поверить, что французский королевский двор решился на это жестокое, невероятное, бессмысленное преступление.

Я не могла думать ни о чем другом. Представляла себе, как в ночи надрываются колокола, как по улицам Парижа рыщут толпы католиков, истребляющих своих соотечественников, вся вина которых заключалась в том, что они верили в Бога иначе.

Все знали, что король Карл безумен, но как могла решиться на такое его хитрая дальновидная мать! Неужто Екатерина Медичи не понимала, что последующие поколения проклянут ее имя?

При моем дворе только и говорили о Варфоломеевской ночи. Обычно, когда в соседнем государстве происходит какое-нибудь несчастье, люди оживляются и возбужденно обсуждают подробности, но здесь лица у всех были мрачные, а разговоры велись исключительно шепотом. Чудовищная весть произвела на всех самое гнетущее впечатление.

Французы сделались крайне непопулярны. Я отказывалась принимать посла Ламот-Фенелона, хотя этот высокообразованный и галантный дворянин, разумеется, ни в чем не был виноват. Не сомневаюсь, в глубине души он проклинал жестокость и безрассудство своих соотечественников.

В конце концов я решила удостоить его аудиенции. Это произошло в Вудстоке, и по моему приказу все придворные, присутствовавшие на церемонии, пришли в черном траурном платье.

Когда Фенелон вошел в зал, воцарилось гробовое молчание. Я шагнула навстречу послу и сказала:

— Сожалею, милорд, что вам пришлось долго ждать этой встречи. Скажите мне, неужто страшные вести, пришедшие к нам из вашей страны, правдивы?

— Ваше величество, я вместе с вами скорблю об этом печальном событии. Мой король пошел на этот решительный шаг с тяжелым сердцем, желая спасти себя и свою семью от подлых заговорщиков. Иногда нужно отсечь себе руку, чтобы спасти от гниения остальное тело.

— Я не могу этого понять, милорд. Может быть, вы объясните, зачем вашему королю понадобилось столь хладнокровно умертвить тысячи и тысячи гугенотов?

Мне было жаль беднягу Фенелона. Послам нередко приходится находить красивые слова, чтобы оправдать чудовищные поступки своих монархов. Фенелон сбивчиво бормотал какие-то объяснения, называл великого адмирала Колиньи подлым интриганом, хотя все знали, что покойник был человеком высочайшей нравственности.

— Если адмирал был виноват в государственной измене, — прервала я посла, — не лучше ли было бы отдать его под суд? И я все равно не понимаю, зачем нужно убивать столько людей?

— Произошло досадное недоразумение, ваше величество. Исполнители неверно поняли приказ…

В конце концов я сжалилась над французом. Послы не несут ответственности за преступления своих королей.

Однако члены моего Тайного Совета пожелали, чтобы посол дал им отчет о случившемся.

Речь Фенелона то и дело прерывалась возмущенными криками.

— Недоразумение! Ошибка! — разводили руками мои советники. — Ночь святого Варфоломея войдет в историю как величайший позор французского королевства!

А лорд Берли добавил:

— Это самое страшное преступление со времен распятия Господня.

* * *

После парижской резни мои приближенные стали говорить, что с Марией Стюарт пора покончить.

Как это ни странно, самым ревностным сторонником этой решительной меры был рассудительный Берли. Сесила никто бы не назвал человеком кровожадным, но его, убежденного протестанта, французская трагедия потрясла особенно сильно. Должно быть, Берли испугался, что в случае моей скоропостижной кончины и воцарения Марии у нас в Англии начнется то же самое. Что ж, я могла его понять — давно ли над Смитфилдским полем разносился запах горелого человеческого мяса?

И все же я не решалась на этот шаг. Как-никак Мария приходилась мне родственницей, и к тому же она королева. Подобно моему деду я считала, что королевскую кровь нужно беречь. Генрих VII не останавливался перед убийством, но лишь в том случае, если возникала непосредственная угроза для короны. Я всегда поступала таким же образом, но отправить на эшафот Марию Стюарт почему-то не могла.