Потом взяла белый веер с двумя огромными изумрудами. Достала все другие подарки, знаки любви и преданности.

Все, больше не будет подарков от Роберта.

Какая злая насмешка судьбы! Она даровала мне великую победу и тут же в отместку отняла самое дорогое. Впрочем, нет, я не совсем справедлива. Больше всего на свете — больше Роберта, больше собственной жизни — я любила и люблю свою страну. Господь явил мне великую милость, ниспослав бурю, которая помогла моим морякам разгромить Непобедимую армаду. Сейчас жалкие ее остатки рыщут по волнам возле бесприютных берегов Шотландии и Ирландии. С испанской угрозой покончено раз и навсегда, но и жертва, возложенная на меня Господом, непомерно велика. Бог отнял Роберта.

Шли часы, но я не замечала течения времени. Несколько раз в дверь стучались, я не отвечала. Мне не хотелось никого видеть.

Сама не знаю, сколько прошло времени, но в конце концов я услышала голос Берли. Он умолял меня открыть дверь, но я не послушалась.

— Ваше величество, ради Бога, откройте дверь! — надрывался Берли. — Вы больны? Умоляю, впустите нас!

Но я сидела и молчала. Мой Роберт умер. Только что был жив, и вот его больше нет.

Снаружи раздался какой-то шум, потом дверь с оглушительным грохотом распахнулась.

На пороге стоял Берли. Немного помедлив, он бросился передо мной на колени.

— Слава Богу! Мы так боялись за вас, ваше величество! Простите нас. Наша непочтительность оправдывается заботой о вашем благополучии. Возьмите себя в руки, ваше величество. Вы нужны Англии.

Я устало посмотрела на своего старого, доброго друга и поняла, что он прав.

Я протянула ему руку для поцелуя.

— Вы правы. Нужно заниматься делом.

Жизнь продолжалась.

* * *

О смерти Роберта поползли недобрые слухи. Они привели меня в такую ярость, что я на время даже забыла о скорби. Неужели это правда? При жизни о Роберте поговаривали, что он с помощью яда убрал со своего пути нескольких мешавших ему людей, так не постигла ли и его такая же участь? Что, если Роберта убили?

Нет, в это невозможно поверить. Ведь я знала цену досужим сплетням. И все же слухи не утихали.

Люди говорили, что жена графа Лестера, проклятая волчица Леттис Ноуллз, завела себе любовника, молодого Кристофера Бланта, служившего в их доме шталмейстером.

Да как она посмела! Ей достался самый прекрасный мужчина во всем королевстве, а она опустилась до того, чтобы спутаться с любовником! Никогда еще я не испытывала к Леттис такой лютой ненависти. Променять Роберта на другого мужчину! Да лучше Роберта на всем белом свете никого не было и нет!

По слухам, Роберт узнал о супружеской измене и вознамерился отомстить неверной, однако она поднесла ему чашу с отравленным питьем.

Я не верила, что такое могло произойти, да и лекари утверждали, что граф Лестер умер от последствий лихорадки, которой заболел в ставке, среди соленых болот графства Эссекс. Он и сам говорил мне об этом.

Но в глубине души мне хотелось верить, что в смерти Роберта повинна волчица. Тогда я смогла бы дать выход своей ненависти.

Однако вскрытие не обнаружило в теле следов яда, и графиня была очищена от подозрения. Но в доме Лестера служил хитроумный итальянец доктор Джулио, который, возможно, научился изготавливать яд, не оставляющий следов. Сомнения так и не оставили меня.

Я ненавидела Леттис за то, что Роберт женился на ней, не убоявшись моего гнева. Еще больше я возненавидела бы эту женщину, если бы выяснилось, что она приложила руку к его смерти, лишила меня единственного человека, которого я по-настоящему любила.

Завещание Роберта не давало оснований подозревать графиню в преступлении. Граф оставлял ей богатое наследство и ни единым намеком не упрекал в недостойном поведении.

Я растрогалась, читая этот документ, в котором говорилось: «Прежде всего, превыше прочих земных особ, почитаю и обожаю нашу великую государыню, всегда оказывавшую мне милость и расположение и бывшую для меня щедрой и милосердной госпожой…» Далее Роберт писал, что главным наслаждением его жизни была служба королеве. Он молил Господа, чтобы Всевышний даровал мне долгие годы жизни и правления. На память о себе он завещал передать королеве «ожерелье с тремя крупными изумрудами и большим плоским бриллиантом на нити из шестисот жемчужин». Должно быть, составляя завещание, Роберт уже знал, что дни его сочтены. Далее в завещании говорилось о графине Лестер: «После ее величества я должен упомянуть мою дорогую супругу, которую при всем желании не смог бы достойно одарить за преданность, любовь и заботу, кои она мне выказывала. Пусть же и после смерти поминает она меня добром, как с добром отношусь к ней я…» Роберт явно не подозревал жену в неверности, если Леттис была ему и в самом деле неверна. По завещанию ей отходили дворец Уонстед, поместье Дрейтон в графстве Стаффорд, да к тому же еще два замка — Балсалл и Лонг-Итчингворт в графстве Уорик. Я была рада, что ей по крайней мере не достался великолепный Кенилворт. Поразительно, но в своей последней воле Лестер признал, что является отцом ребенка Дугласс Шеффилд — этот юноша называл себя Робертом Дадли. Родной брат Лестера, граф Уорик, имел право распоряжаться замком Кенилворт при жизни, но после его смерти это владение должно было отойти к незаконному отпрыску Роберта.

Представляю, как разъярилась Леттис. Самый лакомый кусок ей все-таки не достался.

Зато я была довольна. Мне тяжело было бы думать, что прекрасный замок, где я провела с Робертом лучшие дни своей жизни, достанется врагине.

Стало быть, теперь она свободна… Может, наконец, выйти замуж за своего любовника — но не сразу, годик траура ей придется подождать. Дерзости этой особе не занимать. По-своему я даже восхищалась ею, но моя ненависть меньше не становилась.

Выяснилось, что Роберт по уши в долгах. Только казне он задолжал двадцать пять тысяч фунтов стерлингов. Лестер никогда не жалел денег на подарки своей королеве. Я глубоко растрогалась, когда узнала, что дары ее величеству наряду с издержками на содержание дворцов и замков составляли главную статью расходов покойного. Многочисленные поместья, разумеется, обходились Роберту недешево. Нигде, за исключением королевского дворца, не видела я таких великолепных портьер и гобеленов. Пожалуй, парадные залы в дворцах Лестера даже превосходили роскошеством убранство Гринвичского или Хэмптонского дворцов, принадлежащих короне.

Меня всегда радовало, что Роберт может позволить себе жить по-королевски. Пусть это будет утешением за то, что трон ему так и не достался.

Многие из домов перешли по завещанию к Леттис Ноуллз. Я рассудила, что раз так, то пусть она и выплачивает долги. При этом дала понять, что кредиторы лорда Лестера должны получить все сполна до последнего гроша — пусть уж «верная, любящая и заботливая жена» расстарается ради доброго имени своего усопшего мужа.

Леттис немедленно объявила, что не располагает средствами для выплаты долгов своего мужа. Я ответила на это, что дворцы полны драгоценной утвари, которую можно продать. Там множество произведений искусства, великолепные ковры, картины, кровати с балдахинами и так далее. Средств, вырученных от продажи всего этого добра, наверняка хватит, чтобы покрыть задолженность.

Представляю, как бесилась вдова! Не пошли ей впрок богатства, унаследованные от всемогущего фаворита. Она-то думала, что приберет к рукам все накопленные Лестером богатства. Так пусть знает, что богатством Лестер был обязан исключительно мне. Раз королева приказала расплатиться с кредиторами, выбора у Леттис нет.

Я одержала над волчицей победу, и это дало мне некоторое удовлетворение, но на душе легче не стало.

* * *

Как бы упивалась я победой над испанской Армадой, если бы Роберт был рядом!

Вся страна ликовала, праздновала, веселилась. Главная церемония состоялась в соборе святого Павла, где проходило благодарственное богослужение. Во главе парадного кортежа я проехала через весь лондонский Сити. Меня сопровождали члены Тайного Совета, епископы, судьи, дворяне. Специально для этого дня изготовили триумфальную колесницу в виде трона, а балдахин над ней изображал корону. В колесницу были запряжены два белоснежных коня, а рядом твердо восседал в седле новый королевский шталмейстер Роберт Девере, граф Эссекс.

Поглядывая на этого красавца, я испытывала некоторое утешение. Конечно, ему было далеко до Роберта, но юный аристократ, несомненно, обладал шармом, и я начинала выделять его из прочих своих любимцев. К сожалению, этому юноше не хватало учтивости и воспитания, пожалуй, ни один из моих придворных не вел себя столь бесцеремонно. Эссекс не давал себе труда выбирать выражения, даже когда разговаривал с королевой. Но зато я знала, что он меня боготворит. Это читалось в его взглядах, жестах. Поскольку молодой человек совершенно не умел притворяться, я могла не сомневаться в его искренности. Про других я всегда знала, что они заботятся лишь о своей карьере, но Эссекс обожал самое меня. Прикидываться ради выгоды он не стал бы. Думаю, по-своему он был даже в меня влюблен. Конечно, нелепо зеленому юнцу влюбляться в пожилую женщину, но ведь то была не совсем обычная любовь, она не имела ничего общего с плотской страстью, скорее можно было говорить о восторженном поклонении. Возможно, Эссекс был пленен моим саном или моими душевными качествами, но временами мне казалось, что не меньший восторг вызывает у него и Елизавета-женщина. Мои так называемые «красавчики» — Рэли, Хенидж, Оксфорд — изображали из себя пылких влюбленных. Некоторые и в самом деле были влюблены — например, Хаттон. Всю свою жизнь он оставался холостяком. В отличие от Роберта он не мог надеяться стать моим супругом, но любовь его была так сильна, что Хаттон предпочел не обзаводиться семьей. Когда я поняла это, прониклась к нему еще большей симпатией. Милый Хаттон! Что касается «умников» Берли, Уолсингэма и других — для них я была обожаемой монархиней, и они служили мне верой и правдой. Эссекс же не попадал ни в одну из этих категорий. Я чувствовала, что вызываю в нем романтический трепет, и это было моей единственной отрадой в тяжелый период после смерти Роберта.

Вот почему я взирала на своего нового шталмейстера с особым удовольствием. Он был чудо как хорош: густые каштановые волосы, огромные горящие глаза. Правда, меня немного раздражало, что он так похож на свою мать, и все же я не жалела, что моим новым фаворитом стал сын Леттис.

Мы проехали через Темплские ворота, где меня встретила депутация горожан, возглавляемая лордом-мэром и олдерменами. Они вручили мне ключи от города и скипетр.

Отсюда до собора святого Павла дома были сплошь разукрашены дорогими тканями, повсюду толпились мои добрые лондонцы. Когда я вошла в храм, хор запел торжественную литанию, а затем епископ Солсбери произнес проповедь на тему «Ты дунул ветрами, и они рассеялись».

Дело не только в ветрах, думала я. Победой мы обязаны главным образом моим доблестным морякам, а ветры лишь докончили начатое. Из-за ветров мы лишились богатой добычи, которая с лихвой могла бы покрыть издержки на строительство флота.

После богослужения я отправилась по нарядным улицам к дворцу епископа Лондонского. Толпа восторженно гудела, и я, страдающая от горькой утраты, могла утешиться сознанием того, что мой народ по-прежнему меня любит.

Для Англии настал час торжества, но я не могла радоваться, ибо со мной не было Роберта.

Я пыталась перестать думать о нем, убеждала себя, что великая победа — достойная компенсация за утрату. Мы избавились от угрозы, долгие годы висевшей над страной, испанцы потерпели сокрушительное, позорное поражение. Вновь собрать такую эскадру им не удастся. Народ меня боготворил, буквально молился на меня. Не думаю, что когда-либо король или королева пользовались такой народной любовью, как я.

Несколько дней спустя у меня появилась возможность в этом убедиться. Был декабрьский вечер, я возвращалась к себе во дворец после заседания Тайного Совета.

Со всех сторон сбегался народ, чтобы хоть краешком глаза взглянуть на королеву. У ворот дворца уже собралась целая толпа.

Люди восторженно зашумели, кто-то крикнул:

— Боже, храни королеву!

Я велела остановить карету и громко сказала:

— Благослови вас Господь, добрые люди.

Гул перешел в восторженный рев:

— Боже, храни королеву!

Я была растрогана. Стоило мне поднять руку, и немедленно наступила тишина.

— Мои дорогие подданные, — сказала я. — Может быть, у вас когда-нибудь будет более великий государь, но ни один король не будет любить вас больше, чем я.

Люди окружили карету со всех сторон. Я улыбалась, махала им рукой, и они видели, что я взволнована не меньше. У многих по лицу текли слезы, и я знала: эти люди готовы отдать за меня свою жизнь.