Это событие укрепило мой дух. Да, после смерти Роберта жизнь для меня лишилась радости, но нужно было держаться. Я должна благодарить судьбу за то, что после тридцати лет правления все еще пользуюсь поддержкой народа.

Забавно, что испанцы попытались сделать вид, будто одержали над нами великую победу. Похоже, Филипп правил королевством сплошных болванов. Неужто подданным испанского короля неизвестно, что они потеряли свою Непобедимую армаду?

Мне принесли памфлет, который испанцы распространили по всей Европе. Мои придворные читали его и потешались. Книжица и в самом деле была презабавная. Ее автором якобы являлся очевидец великой баталии. Памфлет назывался «Реляция и советы его величеству от моряков победоносного флота, с помощью коего адмирал герцог Медина завоевал Англию».

Автор писал, что англичане потерпели позорное поражение, были обращены в бегство, а многие попали в плен. Герцог Медина-Сидонья даже захватил прославленного «Эль Драке».

Нам стало не до смеха, когда мы поняли, что многие в Европе верят этим басням.

Дрейк пришел в ярость, Рэли тоже. Последний сочинил контрпамфлет, носивший длинное название «Окончательное и справедливое разоблачение испанского вранья, к коему можно относиться лишь с презрением и отвращением и надлежит предать огню».

Как же я презирала Филиппа за эти низкие хитрости! Испанцы громогласно хвастались перед сражением, искушали судьбу, называя свою Армаду Непобедимой. На своих кораблях они везли орудия пыток, чтобы учредить в Англии инквизицию и начать религиозные гонения. И вот теперь, получив хорошую трепку, прибегают к самой подлой лжи и хотят одурачить всю Европу.

Где же, спрашивается, их Армада? Куда подевались бахвалы, отправившиеся завоевывать Англию? Большинство из них лежит на дне океана, другие подыхают от голода, рыская вдоль негостеприимных берегов.

Жалок народ, который хвастается перед сражением и ведет себя недостойно после неудачи.

Чтобы память о великой победе не стерлась, я велела выбить две медали. На одной была изображена испанская Армада, бегущая от моих кораблей. Внизу надпись: «Venit, Vidit, Fugit». Юлий Цезарь сказал: «Пришел, увидел, победил». Надпись на медали означала «Пришел, увидел, убежал».

На второй медали я велела высечь: «Dux Foemina Facti». Многие мужчины выражают сомнение о том, что женщина способна править государством. Французы даже ввели позорный закон, запрещающий женщине наследовать престол. Слава Богу, у нас в Англии подобные нелепости не существуют. Я хотела, чтобы весь мир знал: женщина может править не хуже, чем мужчина, а возможно, и лучше.

При этом я вовсе не стремилась сказать, что одержала победу над испанцами лишь благодаря собственным заслугам. Викторию обеспечили мои министры и мои доблестные моряки. Но управляла страной я, олицетворяя собой Англию. Я — королева, ради которой сражаются и погибают люди. Вот почему львиная доля славы по праву принадлежала мне.

Празднества продолжались, но душа моя пребывала в скорби. Никогда больше не увидеть мне моего любимого Робина. Он ушел навсегда.

ВОЗВЫШЕНИЕ ЭССЕКСА

Оглядываясь назад, я и сама толком не пойму, чем приворожил меня Эссекс. Очевидно, я просто искала замену для Роберта. Дело это было заведомо безнадежное, ибо никто не смог бы занять в моем сердце освободившееся место, да и потом, мне ведь было уже не двадцать пять лет. Лишь в молодости можно влюбиться так сильно, чтобы всерьез помышлять о разделении монаршей власти с любимым.

Во-первых, Эссекс был красив; во-вторых, его тоже звали Роберт; в-третьих, он разительно отличался от прочих молодых придворных — взять хоть его мрачный, вечно как бы недовольный вид. Правда, я сама не понимаю, почему это казалось мне привлекательным. Не исключаю, что где-то в глубине души я хотела взять в очередной раз верх над Леттис Ноуллз, завоевав любовь ее сына.

Так или иначе, Эссекс вскоре стал моим признанным любимцем, отодвинув на вторые роли несносного и блистательного Рэли.

Эссекс никогда и ни в чем не шел на компромиссы. Я помню его еще ребенком, когда, вскоре после моей поездки в замок Чартли, мальчика впервые привезли ко двору. Он был прехорошенький, и мне захотелось его поцеловать, но он не пожелал удостоиться королевского лобзания. Тогда это меня повеселило, но впоследствии я не раз вспоминала строптивость маленького Эссекса как предзнаменование грядущих напастей. Мальчишка не захотел снимать шляпу в моем присутствии, и мать должна была сдернуть ее против его воли.

Еще тогда мне следовало понять, что за характер у маленького графа.

Держался он просто вызывающе. Эссекс с самого начала был уверен, что моя благосклонность досталась ему по праву, и у меня не раз возникало искушение отослать этого нахала из столицы, дабы преподать ему урок хороших манер. Если бы Лестер был жив, я бы непременно так и поступила, но сейчас мне нужно было как можно быстрее забыть о своей утрате, а увлекательные беседы с Эссексом, даже сама его непочтительность к королевскому сану отвлекали и забавляли.

Он во всем должен был непременно поступать по-своему, подчинялся минутным порывам, был начисто лишен расчетливости. Это-то и отличало его от прочих придворных. Я знала, что с моей стороны неразумно давать волю чувствам, но всякий раз, видя его слегка сутуловатую фигуру, заглядывая в светящиеся искренним обожанием глаза, чувствовала, как у меня сжимается сердце, и впервые после смерти Лестера ощущала нечто похожее на радость.

Вот типичный образчик его поведения. Я нанесла визит графу Уорику, проживавшему в замке Норт-холл. У Уорика гостила сестра Эссекса Пенелопа Рич, которая не пользовалась моей благосклонностью. При живом муже она вступила в скандальную связь с Чарльзом Блантом, который недавно после смерти своего старшего брата получил титул лорда Маунтджоя. Этот молодой человек был талантлив и красив, и я с особым неудовольствием отнеслась к его интрижке с Пенелопой. Ладно бы еще они хранили свои отношения в тайне, но Пенелопа вела себя поистине вызывающе: она бросила мужа и переехала жить к Маунтджою.

Когда мне рассказали об этом, я сухо заметила:

— Яблоко от яблони недалеко падает.

Когда в сопровождении свиты я прибыла в Норт-холл, встречать меня вышел Эссекс. Вскоре стало ясно, зачем он сюда явился — хотел упросить, чтобы я приняла его сестру.

Поняв, что Эссекс приехал в Норт-холл не ради меня, а ради своей сестрицы, я разозлилась и весьма холодно ответила ему, что не намерена встречаться с леди Рич — пусть не выходит из своих комнат, пока королева в замке.

Эссекс вспыхнул и потребовал, чтобы я объяснила, почему принимаю Маунтджоя, но не принимаю Пенелопу.

Я ответила, что не намерена с ним препираться, и отвернулась. Однако Эссекс не угомонился. Он выкрикнул, что я несправедлива к его семейству. Почему, например, я отлучила от двора его мать, которая не сделала мне ничего плохого?

Не могла же я сказать ему, что Леттис отняла у меня Роберта и даже не удосужилась хранить ему верность! Вместо ответа я подала знак одному из придворных, чтобы он занял подле меня место Эссекса. Юный граф разъярился не на шутку, а я еще и нарочно объявила громогласно, что не желаю видеть Пенелопу Рич и предписываю ей не покидать своих покоев, пока я в замке.

Но и это не остановило упрямца. За ужином Эссекс вновь завел со мной разговор на ту же тему. Почему я не соглашаюсь принять его сестру? Почему я так несправедлива? Почему я не отказываюсь иметь дело с Маунтджоем? Или, может быть, я испытываю предубеждение к собственному полу?

— Ваше величество, умоляю вас, примите мою сестру. Ради меня! — твердил он.

Я знала, что все вокруг внимательно наблюдают за этим разговором. Люди и так уже начали поговаривать, что королева любит Эссекса не меньше, чем в своем время Лестера. Однако мой Роберт никогда не вел себя так глупо.

— Вы ошибаетесь, милорд, если полагаете, что вам удастся меня переубедить, — отрезала я. — Никто не посмеет сказать, что ради вашего удовольствия королева пошла против своих убеждений.

— Еще бы! — запальчиво выкрикнул Эссекс. — Я знаю, почему вы не хотите ее принимать! Это подлец Рэли вас подговорил! Вы души не чаете в подлом пирате! Какой-то деревенщина вертит вами как хочет! А вы из-за этого унижаете и мою сестру, и меня!

— Замолчите, молодой болван! — приказала я. — Я запрещаю продолжать разговор на эту тему.

Эссекс опять не послушался. Теперь он переключился на Рэли и принялся осыпать его бранью. Эти двое бешено ревновали меня друг к другу. Такого накала ненависти при моем дворе еще не бывало, хотя я повидала достаточно ревнивцев на своем веку. Безобразное поведение Эссекса разозлило меня, но в то же время и встревожило, поскольку Рэли тоже находился в замке. В настоящий момент поблизости его не было, но ему наверняка донесут о случившемся, и тогда может произойти кровопролитие.

У меня лопнуло терпение, и я дала волю гневу. Должна признаться, что с возрастом вспышки ярости у меня стали происходить гораздо чаще, чем в молодые годы.

— Не сметь кричать! — воскликнула я. — Прекратите нести хулу на моих приближенных! Ни слова больше, иначе я изгоню вас от двора! Что же касается вашей сестры, то она той же породы, что и ваша матушка! Все вы одного поля ягоды! Надо запретить всей семейке появляться при дворе!

— Что ж, путь будет так! — перебил меня Эссекс. — Я не желаю служить королеве, которая привечает дешевых авантюристов! Это Рэли хочет, чтобы меня здесь не было. Ну и пожалуйста! Оставайтесь тут со своими любимчиками! Я же ухожу, и моя сестра вместе со мной!

Никто и никогда не вел себя столь дерзко в моем присутствии.

Позволь себе такое кто-то другой, я немедленно вызвала бы стражу, но юный Эссекс, охваченный гневом, был так хорош, что я отвернулась, лишь обронив:

— Господи, как мне надоел этот глупый мальчишка.

Громко топая, он выбежал из зала.

На следующее утро мне доложили, что граф покинул Норт-холл. Сестру он отправил в сопровождении свиты, а сам выехал в Порт-Сэндвич, чтобы немедленно отправиться в Голландию.

Я послала за ним вдогонку стражников.

Они настигли Эссекса, когда он уже находился на корабле, и передали мой приказ — немедленно вернуться, но Эссекс не подчинился. Тогда стражники сказали, что сведут его на берег силой, и Эссексу пришлось смирить гордыню.

Он вернулся в Лондон, и, выждав некоторое время, я послала за ним.

Ни малейших признаков раскаяния.

— Безрассудный молокосос, — сказала я ему. — Еще одна такая выходка — и я засажу вас в Тауэр. Не испытывайте впредь моего терпения.

Эссекс надулся, но несколько дней спустя я сменила гнев на милость, и он вновь попал в фавор.

Всюду, где бы ни появлялся этот красавчик, начиналась свара. Долгое время он люто враждовал с Чарльзом Блантом, будущим лордом Маунтджоем. Я благоволила этому молодому человеку, потому что он был хорош собой, умен и прекрасно воспитан — то есть обладал всеми качествами, необходимыми для того, чтобы попасть в круг любимцев. В знак благосклонности я подарила ему золотую шахматную фигурку, и Блант носил ее на манжете, чтобы все видели, как милостива к нему королева.

Эссекс преисполнился жгучей ревности и в присутствии многих придворных заявил:

— Ну вот, теперь каждый дурак будет изображать из себя фаворита.

Бланту немедленно донесли об этих словах, и он тут же вызвал Эссекса на дуэль.

К сожалению, я узнала об этом слишком поздно и остановить поединок не смогла. В схватке Блант выбил у Эссекса шпагу и ранил его, правда, неопасно.

Я была вне себя от ярости, устроила выволочку обоим драчунам и на время отлучила от двора.

— Видит Бог, Эссексу не помешало бы поучиться хорошим манерам, — пожаловалась я приближенным.

В глубине души я была счастлива, что оба красавчика остались живы, мне не хотелось терять ни того, ни другого. Эта история получила неожиданное развитие. Со свойственной ему непредсказуемостью Эссекс проникся к своему победителю восхищением и симпатией, и с тех пор они стали близкими друзьями. Блант познакомился с семьей Эссекса, влюбился в Пенелопу, и она бросила ради него своего мужа.

После смерти Лестера я стала поглядывать на своих министров с тревогой, опасаясь, что смерть унесет еще кого-нибудь из моих дорогих советников. Вряд ли я смогу найти людей, достойных занять освободившееся место. Никто ведь не заменит мне Роберта. Берли, Уолсингэм, Хенидж, Хаттон — тоже люди исключительные, каждый из них служил мне верой и правдой, каждый обладал редкими достоинствами, каждого я высоко ценила.

Больше всего беспокоил меня Уолсингэм. Ему было уже под шестьдесят, годы брали свое, а он никогда не отличался крепким здоровьем. Мой Мавр работал с утра до ночи, не щадя сил, и вот захворал. Весь год он чувствовал себя неважно, но продолжал нести службу, следить за развитием событий во всех европейских странах.