Нора Робертс - Рожденная в огне

Мегги чуть не подавилась рыбой.

– Ангельский голос? У моей матери?

– О да. Шарон писала, что все кругом в восторге, а сама девочка хочет стать певицей. По-моему, она и была какое-то время… – Кристина задумалась, припоминая. – Да, конечно. Она выступала в Горте, Шарон присылала мне вырезки из газет. Но сама я никогда ее не слышала. Это было тоже уже лет тридцать тому назад. Она больше не поет?

– Нет.

Мегги едва не вскрикнула от удивления. Она никогда не слышала, чтобы мать раскрывала рот, иначе чем для того, чтобы пожаловаться или выбранить кого-то. Певица? Почти профессиональная, с ангельским голосом? Боже, уж не говорят ли они о разных людях? Миссис Суини, кажется, что-то еще произносит? Что-то очень вежливое.

– Воображаю, как она была счастлива, что воспитала таких дочерей!

Счастлива? Воспитала? Нет, ее воспитывала, если это можно так назвать, совсем другая женщина. Другая Мейв Фини Конкеннан.

– Полагаю, – медленно проговорила Мегги, – она сделала свой выбор.

– Все мы делаем выбор в этой жизни, – вздохнула миссис Суини. – Шарон сделала свой, когда уехала из Голуэя. Я – тоже. Первое время я очень скучала по ней.

Мегги понадобились немалые усилия, чтобы заставить себя перестать думать о матери. Этим она займется позднее, сказала она себе.

– Я помню бабушкину гостиницу с самого детства. Иногда мы с сестрой помогали ей там по хозяйству. Особенно летом. Уборка и прочее. Я очень не любила этим заниматься.

– Потому вы и пошли по другой дорожке. Слова Рогана прозвучали как комплимент, и Мегги так и поняла их.

– Возможно, вы правы, – согласилась она. – Во всяком случае, моя дорога приносит мне удов г творение.

– Я так и не знаю, что побудило вас заняться вашим искусством?

Мегги сочла невозможным не ответить и на этот вопрос Рогана.

– У матери моего отца была одна ваза, – начала она. – Венецианской работы, как я узнала позднее. По форме напоминающая флейту, из бледного, прозрачно-зеленого стекла. Цвета бутона, из которого затем появляется листок. Мне всегда казалось, более красивой вещи я в жизни не видела. И не увижу. Бабушка говорила, что эта ваза сотворена дыханием и огнем. – Мегги слабо улыбнулась, на какое-то мгновение погрузившись в воспоминания, потеряв нить разговора, забыв, где находится. Глаза ее напоминали цветом ту самую вазу. – Для меня все это звучало тогда как сказка, – продолжала Мегги. – Из дыхания и огня создать вещь, которую можно держать в руке! Бабушка подарила мне потом книгу с картинками – про фабрику стекла, про печи и трубки, про тех, кто там работает. С той поры, я думаю, все мои мысли были о том, как самой сделать что-то подобное.

– Вот и Роган такой же, – тихо проговорила миссис Суини. – Уже в молодые годы знал, чего хочет, что станет целью всей его жизни. – Она перевела взгляд с Мегги на внука и обратно. – И теперь вы нашли друг друга.

– Видимо, так, – согласился Роган и позвонил, чтобы подавали десерт.

Мегги много времени проводила в галерее. Да и не было причин пренебрегать такой возможностью. Джозеф Донахоу и все остальные сотрудники были к ней предельно внимательны, нередко спрашивали ее мнение, обращались за советом по части размещения работ.

Однако, как это ни было обидно или неприятно, она вынуждена была признаться самой себе, что там, где исполнялись распоряжения Рогана, ей нечего было добавить, нечего менять. Вскоре она целиком положилась на служащих галереи и на их шефа и посвятила все свое время знакомству с предметами национального американского искусства, выставленными здесь в нескольких залах.

Мастерство индейцев очаровало ее. Корзинки и головные уборы, диковинные бусы, всевозможные ритуальные маски. Они будили в ней мысли и образы, которые она спешила перенести на бумагу, чтобы не забыть их.

Погрузиться в работу – было для нее самым естественным и желанным занятием. Когда же голова и руки оказывались свободными, мысли неизменно возвращались к тому, что говорила миссис Суини о Мейв, ее матери.

Сколько же еще в жизни родителей, хотела понять Мегги, оставалось скрытым от нее и сможет ли она когда-нибудь узнать больше, чем знает? О несостоявшейся карьере матери, о любви отца к другой женщине, о том, как же они все-таки жили оба в той семейной тюрьме, куда попали из-за нее, из-за Мегги, родившейся не вовремя, не там и не у тех, у кого было нужно? В тюрьме, которая не дала состояться их мечтам, похоронив самые сокровенные желания и надежды.

Ей нужно было узнать как можно больше, она желала этого и в то же время боялась, что чем глубже проникнет в их жизнь, тем яснее станет для нее, что все прошедшие годы она только воображала, будто понимает своих родителей, на самом же деле мало что знала о них.

И она снова отгоняла мысли о семье и продолжала охотно знакомиться с галереей.

Иногда, если никому не мешала, она использовала кабинет Рогана как свою студию. Там было много света, комната находилась в конце здания, куда почти никто не заходил.

В этот раз Мегги покрыла блестящую поверхность стола куском пластика, сверху положила газеты. Роган не сумеет упрекнуть ее, что она, в нарушение всех местных правил и традиций, испортила его дорогостоящий стол орехового дерева.

Сначала она делала наброски углем. Потом стала добавлять краски, которые купила в соседнем магазине, но то, как получалось, ей не нравилось, и тогда она прибегла к помощи подручных, в полном смысле этого слова, материалов: начала окунать кисть в кофейную гущу, в намоченную золу, проводила смелые линии с помощью губной помады или карандаша для бровей.

Свои эскизы она всегда рассматривала как начальные шаги в живописи. Если и считала себя приличным рисовальщиком, то никак не претендовала на профессиональное владение кистью и красками. Эти рисунки были ей нужны только для того, чтобы сохранить в зрительной памяти тот или иной предмет или его образ. То, что Роган еще раньше отобрал несколько ее эскизов и вывесил как экспонаты выставки, скорее испугало ее, нежели обрадовало.

И все же, напоминала она себе, чтобы вещь купили, нужно ее как следует представить и автора тоже – во всех его проявлениях. Так что Роган, как ни крути, во многом прав.

Я становлюсь циником и очень приземленным человеком, призналась она самой себе и поморщилась, но ведь все, кто хочет продать, вынуждены свой товар показывать, как говорится, лицом, и тут ничего не поделаешь. Только тогда можно рассчитывать на успех. Если судьбе угодно, чтобы она попала в силки, расставленные Роганом, то теперь уж она никогда не простит себе, если вернется домой, потерпев поражение.

Так она беседовала сама с собой, одновременно делая наброски с того, что видели глаза и что станет, быть может, прообразом будущих работ. Беседовала и никак не могла успокоиться: мысли о грядущем обуревали ее.

Возможно, участь неудачника у нее в крови, и впереди те же разочарования, что у ее любимого отца. Или у нелюбимой матери.

Она так сосредоточилась на работе, на своих тягостных мыслях, что вздрогнула и не могла сдержать раздражения, когда дверь в комнату резко распахнулась.

– Кто еще там? – вырвалось у нее. – Закройте, пожалуйста.

– Это я и хочу сделать. – Роган вошел и прикрыл дверь. – Могу узнать, чем вы тут занимаетесь?

– Изобретаю велосипед! Разве не видно? – Не выносящая, чтобы ей мешали, да и не привыкшая к этому у себя в мастерской, она, возможно, забыла, что находится совсем в другом месте, а потому совершенно искренне спросила:

– А вы что здесь делаете?

– Мне до сих пор казалось, – смиренно ответил Роган, – что галерея вместе с кабинетом принадлежит все-таки мне.

– Я тоже помню об этом. Не дают забыть служащие, при каждом удобном случае упоминающие ваше имя. «Мистер Суини сказал так», «Мистер Суини сказал этак».

Разговаривая с ним, она не переставала работать кистью, нанося краску на рисунки.

Роган перевел взгляд с лица Мегги на ее руки и остолбенел: его любимый письменный стол был завален испачканными краской газетами, какими-то дощечками, заменяющими палитру, кистями, карандашами, тюбиками с губной помадой. И пахло тут, если ему не изменяет обоняние, скипидаром и мокрой золой.

– Вы безумная женщина! – воскликнул он. – Знаете ли вы, что этот стол эпохи Георга II?

– Отличная штука! – довольно сказала она, не поднимая головы и без всякого уважения к эпохе и к покойному королю. – Но вы заслонили свет. Отойдите, пожалуйста. А что касается стола, я его хорошо защитила. Под газетами лежит пластик.

– Тогда вы просто молодец. – Он погрузил пальцы в ее спутанные волосы, приблизил ее лицо к своему – так, что они чуть не столкнулись носами. – Если вам не хватает настоящего мольберта в этом чертовом хаосе, я скажу, чтобы его для вас нашли.

– Не нужен мне никакой мольберт, а только покой и чтоб меня оставили одну. Поэтому, если вас не затруднит, будьте пай-мальчиком и уходите.

Она благожелательно коснулась при этом остроконечного лацкана его пиджака, и на нем появилась ярко-красная отметина.

– Ух ты! – вскрикнула она.

– Идиотка!

Глаза у него сузились, он не на шутку разозлился, особенно когда Мегги не сдержала улыбки.

– Извините, – проговорила она, тщетно стараясь подавить смех. – Я ничего не соображаю за работой и совсем забыла, что руки в краске. Но, насколько я могла видеть, у вас в доме целый склад одежды. Вы не останетесь нагишом.

– Вы так думаете?

Молниеносным движением он опустил пальцы в краску и мазнул Мегги по лицу, она взвизгнула от неожиданности, но выглядела вполне удовлетворенной.

– Вам идет быть раскрашенной, – спокойно констатировал Роган.

Она провела тыльной стороной ладони по щеке, от чего только размазала краску.

– Вы так? Решили затеять игру? Хорошо же… Со смехом она схватила тюбик с краской канареечного цвета.

– Если только посмеете, – быстро предупредил он, и злясь, и забавляясь, – я заставлю вас проглотить ее вместе с тюбиком!

– Конкеннаны не боятся угроз, – воинственно заявила она, отвинчивая крышку и готовясь выдавить содержимое.

Неизвестно, чем бы все окончилось, если бы дверь кабинета не отворилась снова.

– Роган, – услышали они голос. – Надеюсь, ты не очень… – На пороге стояла элегантно одетая темноволосая женщина. – О, простите. Я не знала, что вы заняты.

– Твой приход очень кстати, – сдержанно сказал Роган. Оторвав кусок газеты, он принялся вытирать пальцы. – Мы тут занимались всякими глупостями.

Возможно, подумала Мегги и отложила в сторону тюбик с краской. Но зато это было так чудесно.

– Патриция "Хенесси, – объявил Роган, – позволь представить тебе Маргарет Мэри Конкеннан, нашего нового художника. Весьма интересного.

Она? Вот эта женщина, измазанная краской, с растрепанными волосами? Интересный художник? Хотя, кто их поймет – все может быть. Так решила Патриция, но на ее лице и в манерах не отразилось ничего, кроме вежливого внимания.

– Приятно познакомиться с вами, мисс Конкеннан.

– Мне тоже, мисс Хенесси.

– Правильней называть меня «миссис», – слегка улыбнулась она. – Но лучше просто Патриция.

Похожа на одинокую розу в полупрозрачной стеклянной дымке, подумала Мегги. Мила, красива, почти совершенна. Однако несчастлива. Это написано на ее нежном овальном личике.

– Я покину вас через одну-две минуты, – заторопилась Мегги. – Только уберу со стола. Вам, видимо, нужно поговорить.

– О, из-за меня не торопитесь. – Патриция улыбнулась одними губами, глаза оставались серьезными. – Я была наверху с Джозефом. Он показывал мне ваши работы. У вас большой талант.

– Благодарю.

Мегги оглянулась, как бы в поисках чего-то, и, не найдя, выхватила носовой платок из нагрудного кармана Рогана и смочила его – платок тончайшего ирландского полотна – в скипидаре.

– Что вы делаете? – возмутился Роган, но его возглас запоздал. Тогда он с глухим ворчанием вырвал платок у нее из рук и стал оттирать с пальцев оставшуюся на них краску.

– Мой кабинет временами превращается в мансарду для художников, – с кривоватой улыбкой сказал он. – Им это нравится.

– За всю свою житуху ни разу еще не приходилось вкалывать на чердаке, то есть в мансарде, – сказала Мегги, нарочно усиливая свой ирландский акцент и злоупотребляя простонародными словами. – Но мне и самой не больно приятно здесь. Если вы давненько знакомы с мистером Суини, то должны знать, как он требователен и как трудно ему потрафить.

– Нормальному человеку не трудно, – процедил Роган сквозь зубы. – Никогда еще привычки к порядку и самоконтролю не считались пороком. А вот их отсутствие я бы назвал именно так.

Они повернулись друг к другу, как бы готовясь вступить в схватку, и не только словесную. В комнате повисло опасное напряжение, Патриция хорошо это почувствовала. Она неплохо знала Рогана, очень давно и довольно близко. Знала и не могла забыть то время, когда он страстно желал ее, потому что любила его уже много лет.