Нора Робертс - Рожденная в огне

– Все время это делаю. Ты вернешься теперь в Дублин, да?

– Не знаю. Во всяком случае, не сейчас. Там я не смогу работать, а без работы какая жизнь? – Она поглядела в окошко, где кусты дрока серебрились под лучами взошедшей луны. – Он никогда мне не говорил, что это для него честь.

– Что? Кто не говорил?

– Всегда давал понять, что это именно он оказывает мне честь! Великий и могучий Суини протягивает руку жалкому полунищему художнику, чтобы повести его к славе и богатству. Разве я когда-нибудь просила об этом, скажи, Мерфи? Разве мне это было нужно? Ответь!

Ему не понравился ее воинственный раздраженный тон – ведь только что была в таком умиротворенном настроении, – и он осторожно сказал:

– Не знаю, Мегги. А почему бы не хотеть этого?

– Конечно, я хочу! Я же не какая-то слабоумная. Но просить кого-то, чтобы помог, повел за ручку! Нет! Я с самого начала ему говорила: оставьте меня в покое! Говорила, а он ни в какую! – Она сложила руки на груди. – Он продолжал искушать меня. Слышишь, Мерфи? Сам дьявол не мог быть более хитрым и настойчивым. И вот теперь я у него на крючке и обратного пути нет! Остановись, приехали!

Он и сам уже притормозил возле калитки. Глядя в полутьме на ее лицо, он спросил:

– А сама ты хочешь?

– Чего?

– Обратно.

– Нет, Мерфи. И это самое печальное. Я хочу как раз того, о чем он мне толковал, хочу до умопомрачения! И в то же время не хочу, чтобы что-то менялось. В этом весь ужас моего положения. Хочу и того, и другого. Одиночества, покоя, свободы, но также славы и богатства. А разве могут они быть рядом друг с другом? Да никогда!

– У тебя все должно получиться, Мегги Мэй, – полушутливо-полусерьезно сказал Мерфи. – Ты у нас самая упрямая из всех. И самая зеленоглазая.

Что еще он мог сказать не вполне трезвой женщине в эту светлую лунную ночь?

Она рассмеялась и громко чмокнула его в щеку.

– Как я люблю тебя, Мерфи! Почему ты никогда не пригласишь меня сплясать с тобой в поле при лунном свете?

Он усмехнулся, потрепал ее по голове.

– Уж лучше я вытащу твой велосипед из кузова и уложу тебя в постельку.

– Я сама вытащу!

Она выскочила из кабины, но он опередил ее и поставил велосипед на землю.

– Спасибо, что проводили до дома, мистер Малдун.

– Это доставило мне огромное удовольствие, мисс Конкеннан. А теперь скорее спать!

Когда она с некоторым трудом протаскивала велосипед в калитку, то услыхала, как Мерфи запел. Остановившись в саду, она внимала его звучному приятному голосу, раздававшемуся в ночной тишине.

Одна – там, где волны о берег бьют,

Одна – где люди и шум;

Волна так сильна, и так радостен люд,

Но дух мой мрачен, угрюм…

Хлопнула автомобильная дверца, голос умолк. Зарокотал мотор. Мерфи уехал.

Мегги грустно улыбнулась и беззвучно спела припев этой песни, которую хорошо помнила с детства.

И ночью, и днем

Я грущу об одном:

О радости той, что ушла…

Старинная баллада про женщину с гор. Мегги живет не в горах, но печаль той женщины ей так понятна и близка. Выставочный зал в Дублине был до отказа наполнен людьми, но там она чувствовала себя одиноко, и душа ее изнывала.

Она поставила велосипед у задней двери, но в дом не вошла, а повернулась и пошла куда-то, не разбирая дороги, сама не зная куда. У нее немного кружилась голова, и в ногах не было твердости, но спать совсем не хотелось. Особенно в такую ночь. Да еще одной.

Навеселе или трезвая, ночью или днем, она здесь не заблудится, на своей родной земле. Еще чего! Этого от нее не дождутся.

Она слышала уханье совы и какой-то шум – то ли охотника, то ли жертвы. Половинка луны сияла, как маяк в море, где плавали звезды. Ночь что-то нашептывала по секрету, ей отвечал мелодичным журчанием ручей.

Вот, вот то главное, чего она хочет. Вот что ей так необходимо и дорого, как отрада одиночества: чтобы простирались вокруг зеленеющие поля, посеребренные, как сейчас, звездно-лунным светом, и чтобы вдали виднелся, так же как сейчас, огонек лампы на кухне у Мерфи.

Ей вспомнилось, как часто бродила она здесь с отцом, ее детская ручонка в его руке. Он много говорил, но никогда о крестьянских заботах: о севе или пахоте, а только о своих мечтах. Он жил в них и вместе с ними витал в облаках.

И никогда, никогда не осуществил ни одну из них на земле.

Она подумала, что у матери все обстоит еще печальней. Той все же удалось ухватить свою мечту здесь, на земле, но потом она лишилась ее навсегда.

Как это ужасно, наверное, держать мечту в руках и видеть, как она просачивается сквозь пальцы, словно песок.

Не этого ли пуще всего боится и она сама?

Мегги легла навзничь в высокую траву, голова у нее продолжала слегка кружиться и от напитков, и от обилия мыслей. Звезды над ней совершали свой таинственный хоровод, луна сверкала как начищенная пуговица – это все для нее. Послышалось пение соловья. Тоже для нее.

Вся ночь принадлежала ей. Ей одной. Она улыбнулась, закрыла глаза и уснула.

Ее разбудила корова. Большие влажные глаза задумчиво смотрели на человеческое тело, лежащее посреди пастбища. Но, поскольку больше всего корову интересовала пища и чтобы ее вовремя подоили, она фыркнула раз, другой возле самой щеки Мегги, понюхала ее и продолжила главное свое дело – щипать траву.

– О Господи, кто еще там?

Мегги проснулась, ощутила головную боль – в ушах стучали барабаны, – повернулась, вытянула ноги и крепко ударилась обо что-то твердое. Это была коровья нога. Подняв глаза, она с удивлением увидела всю корову.

– О Боже!

Ее вопль больно отдался в затылке и в ушах, словно там, внутри, что-то взорвалось. Корова, испугавшаяся не меньше, чем Мегги, замычала, глаза у нее вращались, как у игрушечной.

– Что ты здесь делаешь?

Стиснув обеими руками голову, Мегги попыталась сесть. А что здесь делаю я? И вообще как я тут очутилась?

Корова не ответила на вопрос. Недоуменно взирала она на Мегги, как и та на нее.

Выходит, я прилегла тут и заснула, продолжала рассуждать Мегги с самой собой. Ну и ну! Она стала тереть глаза. Вот она, плата за перебор сверх лимита! Сейчас, сейчас, корова, я посижу еще немного и потом пойду. Не гляди на меня с таким укором. Пойду, если найду в себе силы, чтобы встать. Корова успокоилась и вернулась к своему любимому занятию.

Утро выдалось яркое, теплое, полное звуков. Гул трактора, лай собак, птичье чириканье – все отдавалось троекратным шумом в больной голове Мегги. Во рту – такое ощущение, словно с вечера наелась торфа; одежда была влажной от росы.

Прекрасно, дружок, сказала она себе. Ты уже валяешься в поле, как пьяный бездомный босяк. Вставай же, бродяжка!

Она поднялась на ноги, покачнулась и застонала. Корова махнула хвостом – вероятно, в знак сочувствия. Теперь Мегги увидела, что неподалеку паслись другие коровы, но те не проявляли такого участия, даже не поднимали голов.

А, так вот где она! Неподалеку было видно круговое нагромождение камней – древнее, как сам воздух вокруг. Местные жители дали ему название:

Знак Друидов [4]. Вероятно, эти суровые жрецы не одобрили бы ее поведение.

В голове стало проясняться. Мегги вспомнила, как Мерфи высадил ее у дома, как она поцеловала его на прощанье, как он запел песню, которую потом она все время бормотала про себя, когда бродила по полю под светом луны.

К ней с пугающей ясностью вновь пришел тот сон, что она увидела этой ночью, лежа под серебряным одеялом лунного света. Так отчетливо представился он ей, теперь уже наяву, что она сразу позабыла и о десятках молоточков, стучащих в голове, и о скованности во всем теле.

А было так: вовсю светила луна, ее холодный белый свет пульсировал, как удары сердца, заливая небо и землю. Но вдруг он вспыхнул, этот свет, ярко и горячо, словно огромный факел, и затем разлился разноцветьем красок – синих, золотых, пурпурных – таких прекрасных, что она во сне зарыдала от нестерпимости красоты.

И она потянулась к этому факелу света, выше, выше, пока не дотронулась до него. Он был гладкий, твердый и прохладный, и она держала его в ладонях. Внутри она увидела себя, и в самом центре, в самой глубине плывущих красок билось ее сердце.

Видение, возникшее в ее голове, не могло быть банальным синдромом похмелья. Нет, это было нечто большее – озарение! Забыв обо всем – о головной боли, о коровах, о ночи, проведенной в траве, – она помчалась домой, не разбирая дороги, переполненная лишь одним желанием: воплотить свое видение в жизнь! Вдохнуть его краски и формы, его смутную глубинную суть в горячее стекло.

Ей не нужны были для этого, эскизы – они находились у нее в голове. Она забыла о еде, обо всем и обо всех. Видение окутало ее своим покрывалом и никуда не отпускало, пока она не ворвалась к себе в мастерскую и не сделала первую плавку. Только выложив ее на мраморную доску, чтобы остудить, она сумела перевести дыхание.

Потом снова были плавки, уже с применением красителей; она добавляла материал, увеличивала огонь, приток воздуха, прибавляла красок. Она вращала стеклодувную трубку, используя силу земного тяготения и отвергая ее, действуя одновременно специальной лопаткой для придания соответствующей формы изделию и смоченным в воде металлическим прутом, испаряющийся пар от которого помогал тому же.

Ей определенно нужна была еще одна пара рук – подавать инструменты, готовить новые плавки, – но она и думать не хотела о помощнике.

Что-то бормоча себе под нос, она продолжала сновать от печки к рабочему стулу и обратно. От печки к стулу, от стула к печке.

Солнце тем временем поднялось уже высоко, его лучи проникли в окна мастерской, добавляя в нее света, озаряя Мегги своим сиянием.

В этом сиянии и увидел ее Роган, когда открыл дверь – на высоком стуле, с расплавленным шаром из цветного стекла под руками и солнечным ореолом над головой. Волшебница – да и только!

Она искоса взглянула на него.

– Снимите ваш чертов пиджак и галстук! Мне нужна помощь.

– Что?

– Ваши руки, непонятно? Делайте, как вам говорят, и не задавайте лишних вопросов!

Он не был уверен, что сможет чем-то помочь. Нет, он не считал себя совсем уж неумелым, но в тот момент ощутил полное бессилие – в этом царстве огня и света, в присутствии свирепой богини, творящей новые миры.

Он отложил папку, снял пиджак.

– Держите это крепко, – безапелляционно скомандовала она, слезая со стула. – И поворачивайте трубку так же, как я. Видите? Медленно, ровно. Никаких рывков, или мне придется убить вас! Тут нужна смекалка.

Он был так ошарашен ее просьбой, а точнее повелением, что беспрекословно уселся на стул, куда она указала. Трубка в руке оказалась теплой и тяжелее, чем он думал. Мегги, положив свои руки на его, несколько раз показала, как нужно делать.

– И не останавливайтесь, – предупредила она. – Поверьте, ваша жизнь зависит от этого.

В чем он, уже зная ее, почти не сомневался.

– Видите, как делаю я?

От жара печи у него перехватило дыхание. Подчиняясь Мегги, он погрузил инструмент в расплавленную массу, увидел, как стекло прильнуло к трубке. Местами оно напоминало капли сгустившихся отяжелевших слез.

– Принесете мне, когда я скажу, – услышал он новый приказ. – Хорошо, теперь подходите сзади, справа. Не слева, а справа, это вы можете понять?

С этими словами она схватила щипцы и помогла ему донести трубку до стула. Затем началось священнодействие: стекло добавлялось к стеклу, сыпались искры, менялись краски и оттенки.

Завершив работу над самим материалом, она выдула его до размеров футбольного мяча – стеклянного мяча, внутренность которого переливалась всеми цветами радуги; мяча, который жил и дышал, как живое существо. Так казалось Рогану.

Словно сон, подумал он. Как цепь сновидений.

– Дайте мне тот напильник! – услышал он.

– Что?

– Напильник! Проклятье!

Она направилась к скамье, покрытой огнеупорной подстилкой. Там же находились деревянные тиски.

Не оглядываясь, протянула руку назад – как хирург, потребовавший скальпель. Роган вложил в нее напильник. Удар, еще один – и стеклянный шар оторвался от трубки и удобно поместился на подстилке.

– Перчатки! – раздалась команда. – Самые тяжелые. Которые возле моего стула. Быстрей!

Не сводя глаз со стеклянного шара, она натянула перчатки. О, как хотелось ей взять его в руки, в голые руки без перчаток, этот шар, воплощение ее сна, ее мечтаний! Но в руке у нее оказалась металлическая вилка, покрытая асбестом, с помощью которой заготовка была помещена в печь для обжига.

Затем Мегги включила таймер и минуту постояла неподвижно, глядя в пространство.

– Это, наверное, луна, – сказала она тихо. – От нее зависят движения волн. В океанах и в нас самих. Люди зарождаются при ней, любят при ней, спят и видят сны. Если повезет, кто-то может взять ее в руки и мечтать.