Натали казалась гораздо старше своих двадцати двух лет, несмотря на маленький рост, хрупкость и по-детски трогательную головку с белокурыми волосами, стриженными под мальчика. У нее был низкий, хрипловатый голос, не по годам мудрые карие глаза, которые она пять раз в минуту прищуривала в подтверждение этой преждевременной мудрости, и тонкие руки, изящно плясавшие перед ее лицом для придания большей выразительности каждому высказыванию, хотя ее высказывания и без того были достаточно выразительны. Начисто лишенная каких бы то ни было признаков наивности, она не испытывала даже потребности хотя бы время от времени разыгрывать наивность с целью изобразить беззащитность и уязвимость. Этот недостаток, делавший ее по-юношески зрелой, импонировал Максу.

В качестве прелюдии к его с интересом ожидаемым «объяснениям», как это его могло угораздить пренебречь ее благосклонностью, она поведала ему о своей остывшей любви к Эдгару, профессору англистики, который никак не решался сделать выбор в ее пользу. Поскольку в устах Натали понятия «остывшая» и «любовь» уже сами по себе звучали противоречием, Макс понял, что профессор по-прежнему очень много для нее значил, что она ни в коей мере не собиралась сдаваться и что ей просто хотелось отомстить ему за его полигамный образ жизни. А когда она сняла пуловер — особым, недвусмысленным способом — и его взорам предстало боди, которое не надевают просто так, случайно, он понял, с кем и когда она собиралась ему отомстить — с ним, Максом, и сейчас.

Решение скрыть от нее правду он принял, когда Натали — опять же особым, недвусмысленным способом, — многообещающе ухмыльнувшись, произнесла: «Ну так объясни мне наконец, что с тобой тогда произошло». При этом она придвинулась к Максу и коснулась его колена тыльной стороной ладони. Она даже не стала недоверчиво прищуривать глаза. Макс чувствовал, что она ждет лестного для нее ответа. Ей явно хотелось услышать, что она показалась ему слишком независимой и взыскательной, что он хотел «простой интрижки», а потом вдруг понял, что с ней этот номер не проходит, что с ней возможны лишь «серьезные отношения», — что-нибудь в этом роде.

Во-первых, Макс терпеть не мог это свое деструктивное объяснение «я не переношу поцелуев». Во-вторых, у него вдруг появилось чувство, что на этот раз он сможет. Вино уже вступило ему в голову и размыло контуры болезненно-травматически запечатленной в его мозгу жирной Сиси. А в-третьих, он был возбужден. Даже очень. Он ощутил жгучую потребность осязать Натали, почувствовать ее кожу, обнять ее, стиснуть ее бедра, прижать ее к себе, лечь на нее, потереться о нее, войти в нее, глядя в ее горящие вожделением глаза, упиваться тем, как они наблюдают за его возбуждением, поощряют, пришпоривают его и гонят на край бездны.

Натали была к этому готова. Она надвигалась на него с кошачьей грацией. Она наклонила левое плечо так, чтобы бретелька боди соскользнула на локоть. Схватив его запястья, она крепко сжала их, чтобы он почувствовал себя пленником, одновременно призывая его сбросить оковы.

Однако сокращать дистанцию она не торопилась.

— Ну так что с тобой тогда произошло? Почему ты не захотел меня поцеловать? — спросила она почти шепотом, наигранно тяжело дыша.

Любые слова сейчас неминуемо все разрушили бы. Существовала лишь одна-единственная реакция, которую Натали в данной ситуации приняла бы и которой она, по-видимому, ждала от Макса. У него была одна-единственная возможность утолить яростное желание, один-единственный ключ к ее телу — покориться жестокой судьбе и поцеловать Натали.

Закрыв глаза, он потянулся губами к ее лицу, ощутил тепло и упругую мягкость ее губ, почувствовал, как расширяется площадь соприкосновения. Из желудка уже поднималась первая, пока еще робкая волна-предостережение. Макс сначала судорожно впился в плечи Натали, потом, чтобы отвлечь себя от ненужных ощущений, ощупью продвинулся к ее грудям. Но Натали схватила его руки и вернула их себе на плечи. Этот жест исключал разночтения — поцелуй должен был идти отдельным порядком, все попытки забежать вперед пресекались. Страсть Натали требовала некоего минимума самообладания. Даже на пути к экстазу для нее существовала определенная последовательность стадий, которые необходимо было пройти. Первой и важнейшей стадией был экстатический поцелуй.

Макс почувствовал на зубах ее язык, пытавшийся установить контакт с его языком. За этим последовала уже вполне ощутимая волна тошноты. Он испуганно распахнул глаза и увидел красивое, расслабленное лицо, ничего не подозревающее о его растущем отчаянии. Натали была погружена в себя, у нее все уже происходило на другом уровне — без мыслей, без намерений, без преград. Она полностью отдалась мгновению. Для нее поцелуй был чистым сексом.

И вот ее язык коснулся его языка и совершил вокруг него первые несколько оборотов. Макс почувствовал в себе до боли знакомую, беспощадную борьбу: возбуждение боролось с тошнотой. Вторая волна, тяжело поднимающаяся из глубин желудка, лишила его сомнений относительно того, кто в этой борьбе через мгновение опять станет неоспоримым победителем. Он оторвался от губ Натали и откинулся на спинку дивана. Он знал, от чего любой ценой должен был, но не мог избавить ее и себя, и с покорностью обреченного ждал катастрофы.

Натали при всем желании не могла распознать проблему и даже не подозревала, какая опасность ей грозила. Она придвинулась к неподвижно лежавшему Максу, спустила боди до самых бедер, взяла руки Макса, поднесла их к своим грудям и крепко прижала к ним. Макс успел дважды глубоко вдохнуть, наслаждаясь этим ощущением и вызванным им новым приливом возбуждения, но потом снова почувствовал ее язык в своем рту.

Память о жирной Сиси уже подступила к самому горлу. Он панически искал в своем сознании аварийный переключатель, который загрузил бы какую-нибудь отвлекающую программу. Футбол… визит Папы Римского… землетрясения… прогноз погоды… Денёв… Курт… чистка зубов… кроссворды… Картины вспыхивали, как слайды в цейтрафере,[13] и вновь исчезали. Натали зажала его лицо в ладонях, как в тисках, отрезав ему все пути к отступлению. Ее язык, влажный и упругий, дико метался у него во рту, словно зверь в клетке.

От тошноты и страха перед неизбежными последствиями у Макса уже мутилось сознание. Если бы его сейчас увидела Катрин! Интересно, как бы она среагировала? Закричала бы? Расхохоталась? Почувствовала сострадание? Попыталась утешить его? Его мысли вдруг обрели некую опору. Макс увидел ее перед собой, ее черные короткие волосы, как она с милой улыбкой пожимает ему руку.

«А ты не пробовал использовать крыжовник?» — спросила Катрин и кокетливо подняла брови. «Она права, — подумал Макс. — „Пирог из крыжовника“ звучит даже лучше, чем „грушевый пирог“». «Крыжовник тоже почти не имеет вкуса, — продолжала Катрин. — У него даже еще меньше вкуса, чем у груш»…

Натали прервала поцелуй, лизнула Макса в лицо, расстегнула пуговицы его рубашки, сунула свои холодные жадные пальцы ему в штаны. Раздался двойной щелчок — по-видимому, расстегнулись кнопки ее боди. Холодные пальцы Натали работали проворно и профессионально и покинули «поле деятельности», только когда там для них уже не осталось места.

— Да-а-а-а… — произнесла она протяжно и хрипло, вложив в этот звук всю сладкую муку предвкушения.

Она сидела на нем, он был в ней.

Закрыв глаза и как будто с помощью пульта дистанционного управления шевеля руками, Макс делал все, что усиливало ее стоны и вздохи. От страха его лицо покрылось потом, несколько мощных приступов тошноты он успешно поборол. Так долго ему еще никогда не удавалось продержаться. Движения Натали становились все более интенсивными. Он опять смог несколько секунд наслаждаться вожделением. Но тут ее язык пополз снизу вверх по его шее. Макс задрал подбородок вверх, чтобы перерезать ему путь к губам. Натали без труда преодолела это препятствие. Пытка поцелуем продолжалась.

На глазах у Макса выступили слезы отчаяния. Он предпринял вторую попытку бегства с помощью Катрин. Как там было во сне? На чем он остановился? Катрин нужен был Курт, и за это она готова была исполнить любое его желание.

«Ну, говори. Что я должна сделать?» — спросила она. Сквозь прорези ее желтого скафандра сияли ее миндалевидные глаза. (У нее миндалевидные глаза?) «Ты кладешь руки мне на шею и медленно проводишь всеми десятью ногтями по спине», — мысленно ответил он. Как она на него посмотрела! «Ты бы сделала это?» — мысленно спросил он. Она бросила ему пронзительный взгляд, глубоко вдохнула и закричала. Она кричала и не могла остановиться: «Да-а-а-а!.. Да-а-а-а!.. Да-а-а-а!..»

Натали выгнулась, запрокинула голову, стиснула его бедра ногами, растопырила пальцы рук и оперлась ладонями на его плечи. Она еще трижды, с каждым разом все медленней, все тише, все осознанней, произнесла «да-а-а-а…», потом в изнеможении упала на Макса и положила ему на грудь разгоряченное лицо.

Макс чувствовал, как в нем понижается уровень тошноты.

— Это было круто… — выдохнула Натали.

Она ничего не заметила. Макс плакал от триумфальной радости и перенесенного ужаса. На всякий случай он еще некоторое время подержал глаза закрытыми. На всякий случай он еще несколько минут мысленно провел с Катрин. Интересно все же, сделала бы она это или нет?

Тринадцатое декабря

Катрин проснулась и спросила себя — зачем? Начинался день, о котором она еще с закрытыми глазами могла сказать, что он не станет светлее, даже когда она их откроет. В такие дни крохотный, теплый и уютный мир под одеялом приходится приносить в жертву сознанию того, что за пределами этого мира нет ничего более приятного, чем исполнение долга. В такие дни сто раз убеждаешь себя в том, что ты вытянул счастливый билет, что у тебя все в порядке, что тебе не на что жаловаться. Это самое мерзкое свойство таких дней — они душат тебя неотступной тоской с момента злополучного пробуждения до спасительного возвращения в постель следующей ночью, а жаловаться ты не смеешь, потому что вытянул «счастливый билет».

Например, ты — ассистент офтальмолога и счастливый обладатель права в течение шести часов стоять у оптико-социального конвейера и при этом обязан с помощью некоего незримого гаечного ключа в нужный момент поворачивать в своем мозгу гайку, отвечающую за хорошее настроение, чтобы в соответствии с требованиями высококачественного обслуживания пациентов убедительно демонстрировать им, сколько веселья и жизненной энергии можно выжать из такого вот мерзопакостного, мрачного декабрьского дня. В награду за это ты в лучшем случае получаешь комплимент своим ослепительно-белым зубам или зеленым глазам, как в рекламных роликах, но чаще — зависть, поскольку депрессивно-пришибленные пациенты думают, что ты, улыбающийся и брызжущий жизненной энергией даже в такие мрачные дни, вытянул особенно «счастливый билет».

Катрин проснулась и почувствовала острое желание немедленно съесть кусок грушевого пирога, чтобы перебить горький вкус проснувшейся вместе с ней предрождественской тоски. Она была упряма, как ребенок, она раздраженно ворочалась в постели, и ей хотелось плакать, оттого что в начале этого пустого, бессмысленного дня рядом не было никого, кто сунул бы ей в рот кусок грушевого пирога и ласково провел рукой по волосам. Почему он не звонит? Почему не повторяет своего приглашения? Сейчас, в этот самый момент? Чего он ждет? В ее распоряжении всего час. Она ведь вытянула «счастливый билет» и уже через считаные минуты сможет приветствовать первого из двух десятков предстоящих ей пациентов.

Мейл Макса она получила поздно вечером. Да, она с удовольствием прогулялась бы с этой собакой и ее хозяином по парку Эстерхази, ей нравился этот Курт, который ничего не делал, и этот Макс, хотя он ничего не делал. Или как раз именно потому, что он ничего не делал? Ей нравился туман — но только когда она была не одна (иначе он пугал ее своей обволакивающей грустью), ей нужно было сопровождение. И не какое-нибудь, а только такое, которое не доставляло бы ей дискомфорта. Это была бы прекрасная прогулка, а потом они могли бы вместе чего-нибудь выпить. Да, например, глинтвейна — почему бы и нет? И у нее запылали бы щеки. Ну и что? Ничего страшного. С Максом она вполне могла себе такое позволить, не стесняясь дурацкого вида.

Но вместо прогулки она весь вечер проторчала у Беаты, в порядке оказания экстренной психологической помощи. Джо рассказал Беате о своей очередной подружке. Катрин посоветовала ей наконец бросить его. Та спросила, что она делает не так. Катрин подумала: «Все» — и сказала: «Все образуется». Традиционная церемония утешения продлилась три часа. Между делом, в награду за свой психологический труд, Катрин получила порцию спагетти болоньезе а-ля Беата. В итоге она ушла домой голодная и пустая.

Вечером Макс оставил ей устное сообщение на автоответчике: «Курту срочно нужно на прогулку. Так что долго мы тебя ждать не сможем». Катрин сохранила это сообщение и прослушала его три раза подряд. А перед сном еще раз. Оно ей очень понравилось. У Макса был приятный голос. Ребенком она любила прикладывать к уху музыкальную шкатулку. Приблизительно так же звучал для нее голос Макса. У этого голоса была какая-то особенная мелодия. Нет, что ни говори — он очень симпатичный парень. И у него милая, спокойная собака.