Даниэль Глаттауэр - Рождественский пёс

С Эриком Франциска чувствовала себя так хорошо, что не звонила подруге целый год. В качестве компенсации Катрин было позволено еще через полгода быть свидетелем на свадьбе. Брачное торжество напоминало фильм «Четыре свадьбы и одни похороны».[16] Точнее — похороны. Франциска с уже наметившимся вторым подбородком была заживо погребена под своим свадебным платьем и сияла сытым довольством, так часто ошибочно принимаемым за счастье или гармонию. На губах ее играла иронически-циничная улыбка типа «такова жизнь». Такую улыбку можно видеть на лицах людей, которые предоставляют событиям развиваться самим по себе, потому что им просто лень все отменять, ведь иначе пришлось бы подвергать ревизии слишком многое из того, что произошло. И надо же было так случиться, что именно Франциска, которая не знала преград, когда речь шла о реализации ее представлений о любви, вдруг оказалась в эмоциональном тупике и воздвигла на том месте, где оборвались все пути, образцовый буржуазный домашний очаг.

Жених пребывал в состоянии полной прострации. С одной стороны, он трогательно радовался за свою многочисленную семью, которой в связи с его женитьбой удалось очередное прямое попадание в цель. С другой, все время тоскливо поглядывал на своих товарищей по бейсболу — так, словно для него не было ничего страшнее, чем своим официальным «согласен» и связанными с ним последствиями лишить себя места в бейсбольной команде (и в обществе).

Гости искренне старались завидовать беспримерному счастью вновь испеченных молодоженов. Но поцелуй перед алтарем получился довольно прохладным, обмен кольцами довольно бесстрастным. Нежные речи молодых супругов ограничивались диалогами: достаточно ли белого хлеба, не слишком ли громко или, наоборот, тихо играет оркестр и чьи родители чувствуют себя лучше или хуже (и почему). Катрин удалось лишь на несколько секунд пробиться к невесте. Ей не пришло в голову ничего более глупого и менее подходящего к ситуации, как спросить:

— Ты действительно его любишь?

— Мы подходим друг другу, — ответила Франциска и улыбнулась. Что означало «нет».

С тех пор подступы к домашнему очагу в тупике надежно охранялись от посторонних. Катрин тоже попала в черный список и редко удостаивалась аудиенции. Свадьба плавно перешла в беременность Франциски. Ее отношения с Катрин все более заметно телефонизировались. После рождения двух близнецов телефонные разговоры тоже стали возможны лишь в исключительных случаях — например, когда Лени и Пипа одновременно спали. И все же Катрин не верила в то, что ее дружба с Франциской кончилась. Каждая встреча с подругой (а их можно было теперь пересчитать по пальцам) вселяла новую надежду узнать в ней прежнюю Франци.

То, что она пришла не вовремя, Катрин поняла, когда ретироваться уже было поздно. В квартире, являвшей многочисленные следы детского вандализма, пахло бананами. Лени (или Пипа) играла тихо. Она увлеклась гаданием на ромашке — «любит-не-любит», — используя вместо ромашки фикус. Пипа (или Лени) играла громко. Она достала из кухонного стола пять сковородок и испытывала их на прочность, колотя одну о другую.

— Не пугайся, — сказала Франциска, подставляя для пожатия локоть вместо руки. — У нас тут небольшой кавардак.

Катрин испугал не столько кавардак, сколько сама Франциска. Она тоже являла многочисленные следы детского вандализма и пахла бананами. К тому же с периода своей бурной молодости она поправилась килограммов на двадцать. Одни только волосы ее весили по меньшей мере пять кило. Для заботы о собственной внешности ей, похоже, не хватало не только времени, но и мотива.

— Как ты умудряешься сохранять фигуру? — спросила Франци, хотя, с одной стороны, прекрасно знала, как это делается, а с другой, ей это было безразлично — потому что было небезразлично Катрин.

Лени (или Пипе) уже наскучил ободранный фикус. Она разбежалась и прыгнула Катрин на колени. Что вывело из блаженного оцепенения грохочущую сковородками Пипу (или Лени). Бросив свои ударные инструменты, она повисла у Катрин на шее.

— Ах вы, маленькие разбойницы! — воскликнула Катрин в надежде на то, что грозное вмешательство мамаши вернет ей относительную свободу.

Однако Франци ограничилась виноватой улыбкой типа «дети есть дети». Хотя такими дети бывают, только когда у взрослых не хватает сил, чтобы сделать их другими.

— Забавные они у тебя, — сказала Катрин, прибавив про себя: «Черт бы их побрал!»

Потом они рассматривали фотоальбомы: Лени и Пипа в возрасте одного, двух и трех лет, а также в промежутках. Дети тем временем ходили на головах.

За готовой пиццей из пиццерии они обменялись несколькими словами о личных делах. Очень немногими, поскольку Пипа и Лени никуда за это время не делись и ежеминутно напоминали о своем присутствии.

— Мы с Эриком стали совсем чужими друг другу, — сообщила Франциска безмятежным тоном, в котором слышались отголоски прежних беззаботных лет. — Я еще немного посмотрю на все это, а потом подам на развод.

На что именно она собиралась смотреть, Катрин не услышала, так как слова подруги утонули в голодном реве близнецов.

— Ну а у тебя что нового? — спросила Франциска, вероятно, в надежде узнать что-нибудь о жизни.

— Я влюбилась, — ответила Катрин, сама удивившись своим словам и их непривычному звучанию.

— Я так сразу и подумала, — сказала Франциска. — А что он может?

— Еще пока не знаю, — ответила Катрин.

— Он тебя любит?

— Еще пока не знаю.

— А как он в постели?

— Еще пока не знаю.

— А когда он тебя целует, у тебя мурашки бегут по спине?

— Еще пока не знаю.

— И не хочешь узнать?..

— Хочу. Конечно хочу.

— Так какого черта ты тут у меня рассиживаешь?

«Хороший вопрос», — подумала Катрин.

Она помогла подруге привести детей в состояние хотя бы предварительно-условной готовности к ночному сну и попрощалась с ней, обозначив объятие поверх Пипы и Лени, встрявших между ними и вешавшихся на обеих поочередно.

Домой Катрин вернулась, запыхавшись: она со всех ног мчалась через парк. Ее охватило непреодолимое желание, чтобы Макс ее поцеловал. Она решила прийти к ситуации, в которой это желание станет осуществимым, кратчайшим путем и бросилась к телефону.

На автоответчике было два сообщения. Первое — от Аурелиуса.

Катрин потерла коленкой о коленку и закусила нижнюю губу.

«Дорогая Катрин! Я надеюсь, ты не сердишься на меня за то, что я вчера не позвонил. Я ведь обещал. У меня в конторе сейчас сумасшедший дом…»

Катрин зажала уши и слышала лишь отдельные слова и обрывки фраз: «ты должна знать», «единственная», «по поводу кино», «Рождество», «говорил по телефону с твоей мамой», «звонить в любой момент», «завтра попробую еще раз», «спокойной ночи, любимая», «ты мне снишься»… Все. Славу богу!

Второе сообщение должно было быть от него. И оно было от него. Катрин прижала ухо к динамику. «Привет, Катрин! Это Макс. Я отправил тебе мейл. Мне тебя очень не хватает…»

Компьютер загружал почтовую программу целых три минуты. Катрин за это время успела обгрызть шесть ногтей. «Он сказал: „Мне тебя очень не хватает“», — мысленно произнесла она приблизительно двадцать раз, чтобы как-то пережить время ожидания. Она сняла с себя все, кроме футболки, но ей все еще было слишком жарко для приема его сообщения. Сначала в глаза ей бросились два новых мейла от Аурелиуса. Она уже ненавидела его за эту наглость, с которой он прокрался потайными электронными тропами в ее жизнь и блокировал ей доступ к важным вещам. Она, не читая, удалила оба мейла, открыла сообщение от Макса и впилась в него глазами:

Дорогая Катрин!

Ты пишешь: «Надеюсь, ты приятно провел вчерашний вечер, расслабился, отдохнул и получил массу положительных эмоций»… Я тебе не верю, Катрин. Ты надеялась, что я не получу никаких положительных эмоций. Твоя надежда, мягко выражаясь, оправдалась: это был кошмарный вечер. Еще ты пишешь: «Если ты хочешь так же приятно провести воскресенье, можешь привести ко мне Курта. Ему все равно не хватает движения»… Я с удовольствием приведу тебе Курта, но сам я не желаю никакого «приятного воскресенья без помех». Я хотел бы провести это воскресенье с тобой. Можно, я тоже зайду к тебе, когда приведу Курта?

Катрин, я, конечно, заметил твою реакцию. Я хотел бы тебе все объяснить. Дай мне, пожалуйста, такую возможность. Я постоянно о тебе думаю и хочу тебя видеть. А Курт совсем не страдает от нехватки движения. Он, наоборот, считает любую прогулку излишеством. Если бы он мог, он вообще отменил бы все прогулки для собак.

Надеюсь, до завтра.

Макс

P. S. От имени Курта еще раз спасибо за говорящий сэндвич. Мы уже оба сроднились с ним.

Катрин ответила сразу же:

Привет, Макс!

Конечно, я буду рада, если ты зайдешь вместе с Куртом. Приходи, не стесняйся. Можешь посидеть и подольше, если будет время и желание.

Потом она легла в постель и отгрызла оставшиеся четыре ногтя, мысленно повторяя с разными интонациями: «Я постоянно о тебе думаю и хочу тебя видеть». Надо же — он так и написал! Что же он, интересно, хотел этим сказать?

— Ну как у тебя с поцелуями? — спросила Паула, обняв Макса за плечи.

Было воскресное утро. Ветер остервенело хлестал по окнам ледяным дождем. Граждане страны отбывали очередное климатическое наказание за то, что постоянно жаловались на жизнь, несмотря на материальное благополучие.

Максу оставалась всего одна неделя до бегства от этого фарисейского спектакля под названием «Рождество», этого зловещего миракля в виде грандиозной выставки-продажи, организованной вельможными мошенниками от экономики и религии… Неделя до поездки на Мальдивы, где якобы светит то самое солнце, которого здесь не видели уже несколько месяцев. Макс был взволнован. Но не поэтому.

Паула угощала его отвратительным чаем из двадцати шести трав, которые убивали одновременно двадцать шесть неизвестных болезней, готовых разразиться в любую минуту. Паула работала в аптеке. Ее клиенты получали лекарства, а друзья — целебные средства. Макс был одним из ее лучших друзей, так что уйти, не выпив по меньшей мере три чашки особого чая, у него не было никаких шансов.

— С поцелуями? Я их все еще не переношу, — признался Макс.

— Ты можешь наконец употребить какое-нибудь другое слово вместо этого «не переношу»?.. — спросила Паула.

Нет, он не мог. Других слов, адекватно передающих его отношение к поцелуям, не существовало.

— А как с любовью? — продолжала допытываться Паула. — У тебя ведь есть кто-то, верно?

— У меня был бы кто-то, если бы не… — уточнил Макс.

— То есть ты ее еще не целовал, — сказала Паула и попала в точку. — И она еще даже не подозревает о своем счастье — что ты ее еще не целовал. — Это предположение тоже на все сто процентов соответствовало действительности. — И ты, я надеюсь, не собираешься объяснять ей суть проблемы.

Тут Паула ошибалась.

Макс сделал глоток чая, чтобы обеспечить достаточно интенсивный вкус горечи во рту, мобилизующий на тяжкое признание:

— Сегодня я ей это скажу…

— Ты что, спятил?.. — воскликнула Паула. — Ни в коем случае! Этого не поймет ни одна женщина, если, конечно, она не успеет до этого влюбиться в тебя до беспамятства.

— Без поцелуя ни одна женщина никогда не влюбится в меня до беспамятства, — возразил Макс.

— А если ты ей это скажешь — тем более!

Они уже не раз решали эту задачу. К сожалению, эта задача не имела решения. Она напоминала дилемму первичности курицы или яйца. Какой финал отношений Макса с женщиной первичен — признание или поцелуй?

Паула и сама имела честь принадлежать к числу жертв поцелуев Макса. До начала их дружбы он был ее клиентом. Целый год он не привлекал ее внимания. Это была не его вина: Паула во время работы видела не мужчин, а их рецепты. Пока ни один из них — т. е. рецептов — не вызвал ее удивления. Ей надлежало приготовить настой от аллергии на жестяные консервные банки. Выдавая лекарство, она перегнулась через стойку и шепнула клиенту на ухо:

— Не принимайте вы это дерьмо! От него никакой пользы не будет. Лучше просто не трогайте консервные банки — и все.

— Я не могу их не трогать, иначе моя собака помрет с голоду. Она ест только «Вильдбойшель», который продается в банках, — объяснил Макс.

И тут она осознанно посмотрела на него. И он ей понравился. Несмотря на вполне уверенное поведение, он выглядел беззащитным, и это спровоцировало ее синдром принудительной помощи. Она тоже понравилась ему. Разумеется, чисто визуально, как это обычно происходит с мужчинами. Высокий рост, узкое лицо, а глаза и брови, кожа и волосы — как у сестры Виннету. По-видимому, она была шаманкой, а ее работа в аптеке — это так, дань времени.