И тут наступила вторая катастрофа. Пока он пытался понизить уровень тошноты, поднявшейся уже до самого горла, Катрин прожигала его насквозь своими миндалевидными глазами. Она вонзила в него целую серию смертоносных взглядов-импульсов — недоуменно-изумленно-выжидательный; застывший в ледяном вакууме между безусловно-безоговорочным влечением и внезапным, грубым отторжением; требующий неотложного и исчерпывающего объяснения; призывающий к немедленному устранению всех недоразумений и противоречий; отказывающийся верить в этот непостижимый «обрыв контакта».

Потом она закрыла глаза, опять подалась вперед и провела пальцами по его щеке. Она требовала второго поцелуя, который вытеснил бы из памяти этот зловещий кадр выброшенного первого поцелуя с его гипертрофированной нелогичностью.

За секунду до того, как их губы соприкоснулись, Макс отвернул голову в сторону. Еще ни один его жест за всю его жизнь не вызвал в нем столько ненависти к самому себе и столько стыда, как этот поворот головы.

— Ты не дашь мне какую-нибудь тряпку? — спросил он почти беззвучно. — Мне надо вытереть собаке лапы и живот, а то он тут все перепачкает…

После этого наступила тишина. Катрин тоже не знала, что сказать.

— Ты уже уходишь? — спросила она по прошествии целой вечности.

Между ее вопросом и последними словами Макса не было ничего — ни слова, ни взгляда, ни движения. Или все-таки что-то было? Да нет же, конечно было: она показывала ему квартиру. По-видимому, он сам ее об этом попросил. Квартира была большая, светлая и обставленная мебелью, как он потом припоминал. О чем они при этом говорили и говорили ли вообще, он не помнил.

— Нет, я не ухожу, — ответил он с напряженным спокойствием, как учитель, который ненавидит свою профессию, потому что не в силах внедрить учебный материал в сознание своих учеников. — Я хочу тебе кое-что объяснить. — Он взял ее за плечи, чтобы в случае необходимости встряхнуть ее и усилить действие слов, если они окажутся малоэффективными. — Катрин, я не п… — Он судорожно глотнул, задушив в зародыше злополучную формулировку. («Ты можешь наконец употребить какое-нибудь другое слово вместо этого „не переношу“?..» — услышал он голос Паулы.) — У меня… что-то вроде аллергии на поцелуи.

«За идиотизм этих слов пусть отвечает Паула, — подумал он. — Пусть хоть аптеку продает, чтобы расплатиться за этот бред!»

— Аллергия на поцелуи?.. — переспросила Катрин. Может быть, чтобы своим голосом хоть частично вырвать эти слова из лап ирреальности. Ее взгляд пробивался сквозь полупрозрачную пелену, как будто она задернула перед собой тюлевые занавески, чтобы поберечь глаза. — Ну так не целуйся, — продолжила она. — Тебя ведь никто не заставляет.

Это прозвучало мягче, чем упрек. Катрин была уже далеко от него. Она стала вдруг безликой, как холодная, недосягаемая натурщица перед анонимным зрителем. Макс чувствовал: она спутала понятия «поцелуй» и «любовь». Все женщины путают эти два понятия. В этом и заключалась его проблема.

В дверь вдруг позвонили. Они оба испуганно вздрогнули. Испуг стал для них обоих избавлением: они наконец-то смогли прожить этот застывший кадр. Такое бывает только в фильмах, которые через несколько секунд заканчиваются счастливой развязкой или окончательной катастрофой. В данном случае у режиссера, похоже, съехала крыша: этакий Хуго Босс[17] Младший (или какой-нибудь переодетый под него тренер по теннису) поставил перед дверью огромную орхидею в горшке, переступил через порог и произнес:

— Я не помешал?

«По сравнению с этим вопросом мой бред про аллергию на поцелуи звучит как цитата из „Гамлета“», — подумал Макс.

Назвав пароль «Аурелиус», гость протянул ему свою абсолютно плоскую, жесткую, как доска, руку. Его угловатое лицо повернулось к Катрин, чтобы с плаксивой миной принести ей извинения за визит, на который он решился, по-видимому, ошибочно, полагая, что у них здесь, в это время (он блеснул зубами на свои золотые наручные часы) назначена встреча для совместного похода в кино.

— Я послал тебе мейл, — пояснил он. — Ты на него не ответила… Дверь в подъезде была открыта… И я подумал…

— Я рада, что ты пришел, — произнесла Катрин голосом автоответчика.

— Я все равно уже собирался уходить, — дополнил Макс в унисон.

Этим неслыханным враньем он добровольно скрепил акт о своей безоговорочной капитуляции. Затем, как образцовый неудачник, приветливо протянул Катрин руку и выдавил из себя почти игриво-деликатное:

— Спасибо…

В парке Эстерхази он почувствовал острое желание завыть, как стадо фрустрированных волков. Но, неожиданно представив себе лицо Паулы, рассмеялся.


Визит Аурелиуса закончился гораздо раньше, чем ему того хотелось. Через несколько секунд после ухода Макса у Катрин начался острый приступ мигрени, который еще больше обострился и перешел в истерику, когда Аурелиус вызвался посидеть у ее кровати, пока ей не станет легче. Через четверть часа он наконец — не без помощи Катрин — понял, что не сможет ей помочь, и ушел. Успех героической операции по удалению нежелательного гостя на некоторое время в какой-то мере утешил ее и примирил с пережитым разочарованием.

Потом она почувствовала, как в ней опять поднимается горечь злополучного поцелуя. Решив не прятать голову в песок, она открыто призналась себе в том, что безнадежно влюбилась в Макса, но тут же поклялась трактовать слово «безнадежно» буквально и не дать ему ни малейшего шанса сблизиться с ней. Чтобы слово не расходилось с делом, она отключила телефон, домофон и компьютер.

А чтобы чувство безутешности стало еще более профессиональным, чтобы еще более добросовестно расковырять свои кровоточащие раны, она включила телевизор и принялась «листать» программы. Через какое-то время она остановила свой выбор на передаче, посвященной раннему распознаванию и эффективным методам лечения гепатита Е.

«Вот самый подходящий финал для этого идиотского вечера», — подумала она. На пятом пациенте, делившемся со зрителями своим печальным опытом борьбы с гепатитом Е, она наконец позволила себе уснуть.

Семнадцатое декабря

Когда Катрин проснулась, что-то в квартире было не так. Ей, конечно, сразу же вспомнился вчерашний кошмар с поцелуем. На этом ощущении невозможно было построить день, тем более рабочий, к тому же зимний, декабрьский, предрождественский день, седьмой перед сочельником и тридцатилетним юбилеем. Поэтому она решила даже не пытаться открывать глаза. Она сознательно постаралась впасть в бессознательное состояние агонии, при котором память отключается напрочь. Она чувствовала себя прикованной к постели, и любой врач, который хоть что-нибудь смыслил в психологии, подтвердил бы ее неспособность покинуть кровать в ближайшие дни.

Но что-то в квартире было не так. Катрин чувствовала какой-то непривычный запах. Анализировать этот запах она не могла, у нее не было на это сил. Она еще глубже забралась под одеяло и старалась ни о чем не думать, а когда ей лезли в голову мысли о Максе, она давила их подушкой. Еще ни один мужчина не наносил ей такой обиды! Ни разу в жизни она не испытывала такого глубокого разочарования от предмета своей влюбленности! Ни разу в жизни ее не отталкивали так грубо в момент полной открытости и отдачи… Целоваться он не может! У него, видите ли, аллергия на поцелуи! Аллергия… Аллергия… Аллергия… Козел!..

Но что-то в квартире было не так. В том числе и под одеялом. Неужели это ее дыхание? Откуда у нее вдруг взялся такой неприятный запах изо рта? Может, вчера вечером она заработала себе какое-нибудь психосоматическое расстройство? Может, у нее вдруг открылась астма? Она задержала дыхание и прислушалась к себе. Ей был отчетливо слышен какой-то звук, но он шел снаружи. Строители? Кровельщики? Снегоуборщики? Нет, звук был ближе. Он напоминал тихое, непрерывное землетрясение. Эпицентр этого «землетрясения», похоже, находился в комнате. Кровать дрожала.

Катрин была еще не готова к исследованию загадочного явления. Она еще была не в состоянии воспринимать знаки обыденности. Она плотно закрыла глаза, зажала уши ладонями и (тщетно) пыталась ни о чем не думать.

Что же это за клоун, у которого «аллергия на поцелуи»? Что это за извращенец? Как ее угораздило запасть на него? Почему ей понравился именно он? Почему из тысяч мужчин она подпустила к себе именно этого? Зачем она вообще ему понадобилась? Денег у нее не было. На поцелуи у него аллергия. То есть секс ему, получается, не нужен. Что же ему от нее понадобилось?

Катрин потянулась за подушкой, чтобы задушить эти мысли, и вдруг наткнулась рукой на какой-то предмет. Будильник? Книга? Пульт от телевизора? Нет, это было что-то другое, что-то более мягкое, бесформенное. Катрин почувствовала, как у нее заколотилось сердце. Она и забыла, что оно у нее еще есть. Она предпочла бы в будущем вообще обойтись без него. Но сейчас оно ей неожиданно понадобилось. Она была взволнована. В ее кровати происходило что-то странное.

Она высунула голову из-под одеяла, повернулась к обнаруженному предмету и чуть приоткрыла глаза. В ту же секунду из нескольких составляющих ее чувственного восприятия сложился некий образ — слишком быстро для истерического вопля, слишком медленно для инфаркта. Катрин тронула предмет. Он издал какой-то жутко визгливый звук. Это был «говорящий» пластмассовый сэндвич. Когда раздражитель находился на полпути к месту обработки в мозгу Катрин, на ее плечо что-то опустилось. Рука. Угловатая. Тонкая. Волосатая. Густоволосатая. В тот же момент в лицо ей повеяло теплом. А в нос ударил запах — гниловатый, как запах листвы из сточной канавы.

Катрин резко распахнула глаза и увидела некий бородато-волосатый лик. Курт! Он таращился на нее своими крупными искрящимися стекляшками кофейного цвета. Его морда ритмично терлась о простыню в нескольких миллиметрах от ее носа. Сняв языком с губы обильную порцию пенной слюны, он метнул несколько капель на подушку Катрин. Каждые две-три секунды из чрева Курта вырывался протяжный грозно-блаженный рык.

Где-то в отдалении его дратхааровский хвост так же ритмично колотил по краю кровати. Катрин знала, что так собаки ведут себя, когда им хорошо. Она остро почувствовала свою полную зависимость от ситуации и поняла, что не имеет ни ментальной способности, ни моральной готовности искать из нее выход. Она ничего не могла прибавить к этой утренней встрече. Курту было хорошо. Он лежал, распластавшись, как игральная карта, и вытянувшись, как длинный рожок для обуви, поперек ее двуспальной кровати на недавно еще белой, а теперь черно-бурой натяжной простыне. Он прекрасно себя чувствовал. Катрин порадовалась за него. Все про него забыли, и он решил извлечь максимальную пользу из своего бедственного положения.

Как ни странно, Курт первым покинул кровать. Он лучше ориентировался в новых условиях, чем Катрин. Поскольку он уже все равно стоял перед дверью в ванную, она решила загнать его под душ. С полом ничего не будет, а ей самой было уже на все наплевать. У нее все равно не было особых планов. Часы показывали полвосьмого, оставалось полчаса до начала работы. Первые офтальмологические пациенты уже, наверное, вслепую бродили вокруг клиники. Доктор Харлих уже наверняка пришел и готовился к своему ежеутреннему приветствию: «Доброе утро, прекрасная фройляйн! Желаю вам приятного первого рабочего дня последней, очень напряженной, предпраздничной рабочей недели. Сегодня ожидается тридцать пациентов. Если я вам зачем-нибудь понадоблюсь — звоните мне в любое время…»

А она торчит дома и купает какого-то шелудивого пса, с которым только что делила постель. Видели бы ее мать с отцом! Курт стоял в ванне, как заброшенный памятник павшим воинам, включив мигалку своего предупредительно-сигнального устройства — искрящиеся стекляшки кофейного цвета — и делая вид, что в любой момент может запретить подачу воды. Когда Катрин обтирала его, он рычал, как енот-полоскун, а когда расчесывала, трубил, как олень. Он показался ей на редкость живым, как будто наглотался возбуждающих таблеток.

Пока Катрин одевалась, Курт нервно ходил взад-вперед по прихожей. Несколько раз он с остервенением бросался на «говорящий» пластмассовый сэндвич, вонзал в него клыки и швырял в сторону. Сэндвич звонко ржал, но тут же замолкал, ударившись о стену. Курт застывал перед ним, словно окаменев, считал про себя до пяти (поскольку счет до десяти вряд еще успел освоить) и опять прыгал на «говорящий» кусок пластмассы. Если бы Катрин не знала, что Курт никогда бы не стал заниматься такой ерундой, она бы подумала, что он играет.

«Кстати, о собаках, — подумала Катрин. — Пора бы мне уже кое о чем задуматься. Например: как могло случиться, что этот пес переночевал у меня, а я ничего не заметила? Или еще интереснее: что теперь с ним делать? А это, собственно, моя проблема? Нет. Это проблема его хозяина, у которого аллергия на поцелуи. Могу я оставить собаку дома одну? Могу. Хочу я ее оставлять одну дома? Нет, не хочу».