Барбара Форд - Рождество в Индии

— Пожалуйста, миссис, — охотно отозвался юноша.

— Вождь, — неуверенно начала я, оглядывая поочередно всех присутствующих, — я знаю, что вы — мудрый… Я надеюсь, что вы… отнесетесь разумно к тому соглашению, к которому мы с вашими племенами… Я обещаю обращаться с вами… честно…

— Он не понимает, — улыбнулся молодой индус.

Я тщетно пыталась связать свои мысли и чувства. Мои разум и сердце существовали врозь, а язык не слушался меня.

— Тогда скажите ему, что меня зовут Джен! — отчаянно воскликнула я.

— Но он это знает, миссис, — тихо ответил индус.

— Скажите ему то, что я сказала!

Юноша быстро заговорил, ударяя себя в грудь.

Вождь Шибу, выслушав его, гневно сверкнул очами и разразился громкими, надрывными звуками, похожими на рыдания или смех.

— Что он сказал? — спросила я.

Помолчав, юноша ответил:

— Он сказал, что племя сделает эту работу.

— Но что он сказал еще?

Неожиданно мой взгляд остановился на одном из молодых индусов. Это был совсем еще мальчик. В его широко распахнутых темных глазах блестели едва заметные слезы. Внезапно мне открылась причина его боли. Огромная рана зияла на его правой голени, он неловко пытался прикрыть ее ладонью.

— Подойди ко мне! — воскликнула я. Мальчик сделал несколько шагов и остановился.

— Ты понимаешь по-английски?

— Да, миссис.

— У тебя больная нога. Ты должен прийти ко мне в дом за лекарствами. Ты понимаешь меня?

Мальчик печально кивнул.

— Если ты не придешь, — громко сказала я, чтобы остальные могли слышать, — все мальчики скажут, что ты боишься, а я просто подумаю, что ты глупый мальчик. Как тебя зовут?

— Рао.

— Мы договорились с тобой?

— Да, миссис, — ответил он.

Вождь сделал знак и группа индусов покинула берег реки. Со мной остался лишь Радж.

— Послушай, Радж, что же еще сказал вождь? — спросила я, когда мы остались одни.

Радж, с минуту поколебавшись, ответил:

— Он сказал, что на этом месте ничего не вырастет.

На следующий день я узнала, что неподалеку от нашей фермы находится больница. О ее существовании мне рассказал Радж. По его словам, это учреждение было чуть ли не «геенной огненной», или «чертовым логовом», куда ни один из здравомыслящих и уважающих себя индусов никогда не осмелится зайти. Иного объяснения я так и не смогла добиться и решила собственными глазами увидеть, что же это такое. Кроме того, я надеялась, что смогу оказаться там кому-нибудь полезной.

Итак, я отправилась в больницу. На ступенях больницы сидела женщина. Ее лицо было закрыто покрывалом, а руки сложены на коленях. Позади нее стоял хозяин нашего дома — барон Тави.

Я сразу разглядела, что в больничном дворе толпился народ.

— Что все это значит? — спросила я у барона, слезая с лошади.

— Народ пришел в волнение, миссис Рочестер, сказал он. — А виной всему — фанатизм. Но это ерунда. Такое бывало и раньше. Только прошу вас, не ходите туда.

Не сказав ни слова, я хотела уже войти, но увидела одного из индусов, больного лихорадкой. С полдюжины громко кричащих друзей выносили его из больницы. Сидящая на ступенях женщина очутилась подле него и подняла смуглую руку, в которой блеснуло широкое лезвие ножа.

— Что вы делаете? — закричала я. Но барон схватил меня за руку.

— Лучше вам все-таки не ходить туда, — прошептал он.

— Однако что все это значит?

Мой вопрос был как нельзя более оправдан.

Больница находилась во власти волнующейся толпы. Народ тащил постели, кастрюли, лампы и белье; бегая взад и вперед по лестницам, люди негромко переговаривались между собой и спускали больных с верхних этажей на носилках; они были точно муравьи, выносящие яйца из разоренного муравейника — человек по шесть-восемь на каждого пациента. Кое-кто из них держал в руках букеты цветов. Спуская носилки по лестнице, одни то и дело останавливались и бормотали молитвы, другие доставали воду из колодца и поливали ею пол вокруг кроватей.

Посередине двора сидел совершенно голый, вымазанный пеплом старый индус, длинноволосый, с когтями, длинными, как у орла. Он размахивал над головой посохом с оленьим рогом на конце, острым, как копье, и громко распевал какую-то однообразную мелодию, побуждающую всех действовать проворнее.

Когда я подошла к нему, его песня превратилась в исполненный лютой ненависти вопль.

— Я хочу поговорить с вами, — сказала я, заставив толпу притихнуть.

Я высоко подняла руки над головой, но старый индус продолжал свою песню.

Дрожа всем телом, я подошла к нему решительным шагом и закричала:

— Переведите ему кто-нибудь, чтобы он замолчал! К моему удивлению, он умолк. И я обратилась к толпе:

— Что случилось? Почему вы хотите уйти из больницы и уносите отсюда умирающих? Вы свободны и можете, конечно, уйти в любую минуту… Но сейчас жарко… Я прошу вас, ради вас самих и ради ваших детей — не уходите больными… Пока не вылечитесь… Ваш путь к дому будет тяжелым и долгим.

— Верно! Она права! — сказал чей-то голос.

— Но что же делать нам? — неуверенно спросил кто-то. — Что до меня, я бы охотно остался и спокойно умер здесь, но говорят…

Шум возобновился.

— Там на пластырях написаны колдовские заклинания. Может быть, нас насильно хотят сделать христианами? Что означают красные метки на пластырях? Мы не хотим, чтобы на нас наклеивали дьявольские знаки!

— Они жгутся, как адский огонь!

— Священник пришел сюда вчера — тот святой человек, что стоит вон там, во дворе, — и сказал, что ему было откровение, когда он сидел в горах: все это дело рук дьявола, который хочет отвратить нас от нашей веры.

— Да, да! Он хочет, чтобы мы вышли из больницы с метками на теле!

— А дети, которых мы родим в больнице, будут с хвостами, как у верблюдов, и с ушами, как у мулов.

Тише! Тише! — воскликнула я, услышав эти выкрики. — Какие пластыри? Что за детские глупости вы говорите о пластырях и дьяволе!

— Но так говорит наш священник.

— Какое мне дело до того, что говорит священник? Разве он здесь ухаживает за вами? Просиживает с вами ночи? Дежурит у ваших постелей, взбивает вам подушки, держит вашу руку в своей, когда вам больно?

— Он святой человек. Он не раз творил чудеса.

— Мы навлечем на себя гнев богов! — раздавались голоса.

— Что знает о лекарствах ваш священник?! — воскликнула я. — Прошу вас, не слушайте его! Возвращайтесь в свои палаты до тех пор, пока не вылечитесь.

В это время старый индус поднялся на ноги, и мой призыв утонул в потоке его брани, проклятий и угроз. Люди стали по двое, по трое отходить от меня, унося или силой уводя своих родственников.

Я уговаривала их остаться, но все было тщетно.

С каждой минутой палаты больницы пустели, и старик снова затянул свою песню, а потом начал как-то дико приплясывать.

Я смотрела и смотрела, как под безжалостным солнцем несли тех, кому оставалось жить, быть может, всего несколько часов.

— Печальный случай, — проговорил барон Тави. — Всему виной религиозный фанатизм и нетерпимость. Это своего рода мания в здешних краях. Я уже был один-два раза свидетелем подобных инцидентов. Один раз из-за каких-то порошков, а в другой раз они говорили, что мензурки — это священные сосуды, а цинковая мазь — это коровий жир.

Я с изумлением смотрела на барона.

— Вы думаете, они уже никогда не вернутся? — спросила я, запинаясь.

— О, миссис Рочестер, через время, один-два человека… Если поранит тигр или воспалятся глаза…

Я посмотрела на женщину у крыльца, которая, нагнувшись, взяла с земли горсть песка, пропустила его сквозь пальцы, отряхнула ладони и покачала головой.

— Я ухожу! — решительно сказала я, садясь в седло.

— Но куда же? — изумился барон Тави моей внезапной решимости.

— К вождю! — воскликнула я и припустила по пыльной, залитой солнцем горной дороге.

Индусы, окружавшие вождя, увидев меня в седле, вежливо заулыбались.

Но не успела я соскочить с лошади, как смуглый юноша с резкими чертами лица, вцепившись в меня взглядом, сказал, что я хочу отобрать у них законную веру.

Присутствующие с возмущением отреагировали на это подозрение.

Не мешкая, я подошла к вождю и попросила его рассказать о тех божествах, которым он молится, и о религии, которую исповедует его племя.

— Каким образом ваш бог может изменить вашу жизнь? — спросила я.

— Бог изменяет все, — ответил Шибу на чистом английском языке, глядя будто бы сквозь меня.

От его взгляда, исполненного покоя и глубины, недавнее волнение мое улеглось и я глубоко и блаженно вздохнула.

— Заключенный в Боге дух изменяет людей, — сказал вождь, — иногда даже вопреки их желанию. Его можно увидеть, можно к нему прикоснуться.

— Но как он может изменить нас? — еще раз спросила я.

— Он учит, как правильно жить. Он помогает и защищает тех, кто его знает. А жизнь, которую ведут люди, вообще трудно назвать жизнью, — сказал Шибу.

— Но почему?

Помолчав, он сказал:

— Вы, например, не знаете, какое это счастье делать что-либо с пониманием. У вас нет покровителя.

Последние слова он произнес как приговор. Я невольно вздрогнула.

— Как это нет? А Господь наш Иисус Христос? А пресвятая Дева Мария? А двенадцать апостолов?

— Целая охапка, — усмехнулся Шибу. — Ну и как, научили они вас правильно жить?

— Но многие люди просто не слушают их, — возразила я.

— Были бы настоящими покровителями, вы бы их услышали, — сказал вождь. — Когда покровителем становится Всевышний, его приходится слушать, хочешь этого или нет, потому что видишь его и поневоле ему внимаешь.

— Не понимаю вас, — произнесла я, опустив глаза.

Ожившее сердце мое жаждало открытий и потрясений. Затаив дыхание, я внимала словам вождя, находя их созвучными тем строкам, которые недавно прочла в странной книге, лежащей на запыленной полке в комнате Джона Стикса. Воспоминание это ярким лучом озарило мою душу.

— Как ваш Бог может все изменить? — снова спросила я.

— Прежде всего, — сказал вождь, пристально разглядывая меня, — вы должны захотеть этого. А затем вы сможете познать его. Все зависит от вас.

— Но я очень хочу! — воскликнула я с готовностью.

Вождь в сопровождении нескольких индусов провел меня к стоящему неподалеку финиковому дереву и попросил сесть прямо на землю. Затем, как бы невзначай, он достал из-за пазухи пучок сухой травы и велел одному из индусов ее проглотить. Юноша стал медленно жевать.

Я видела, как его дыхание участилось.

Он вытер лоб, потом закрыл лицо руками.

Мне показалось, что он плакал. Прошло несколько тяжелых минут, прежде чем молодой индус овладел собой. Он выпрямился, все еще прикрывая рукой лицо.

Я тоже испытывала какое-то смутное беспокойство и вдруг, к своему изумлению, поняла, что мне страшно. Мое дыхание участилось.

Вождь дал юноше еще травы.

Наблюдая эту церемонию, я так разнервничалась, что мне едва не стало дурно.

Вдруг юноша повалился вперед и ударился лбом о землю. Он перекатился на левый бок и забился в конвульсиях.

Вождь сидел в прежней позе и чуть слышно пел:

Это моя высшая обитель

не освещается ни солнцем, ни луной,

ни огнем, ни другим источником света.

Тот, кто достиг ее, никогда не возвращается

в этот материальный мир.

Я — отец этой вселенной и мать,

Я — опора и прародитель.

Я — объект познания и тот, кто очищает…

Молодой индус съежился в неестественной позе. Он лежал на правом боку, лицом ко мне, зажав ладони между коленей. Затем он дернулся всем телом и перевернулся на спину.

Я увидела, что его левая рука стала совершать легкие грациозные движения, а правая вторила ей. Руки юноши словно перебирали струны арфы, движения становились все более порывистыми, двигались не только предплечья, но кисти рук.

Затем он стал медленно подниматься, будто борясь с кем-то. Тело его дрожало. Он сел на корточки, потом одним рывком выпрямился.

Я совершенно ясно видела, как что-то или кто-то заставляет его то замирать в причудливых позах, то опять двигаться.

Вождь запел громче. Остальные индусы в такт песне похлопывали себя по груди и бедрам.

Юноша в это время, казалось, поднимался вверх, куда-то взбирался. Он хватался за что-то невидимое, подтягивался и, замирая, переводил дыхание.