— Как же это все получилось-то?

— Мам, ты вообще о чем?

— Знаешь ведь, о чем. Если не хочешь, можешь не говорить, конечно…

«Если не хочу, могу, конечно, не говорить, — подумал Алексей, — да только вот не думать — попробуй заставь себя, выключи это окно со звездами, выруби участок сознания, создай запретную зону — попробуй! Получится?»

— Да что говорить-то, мам. Здесь и сказать нечего. Получилось — и все тут. Всякое в жизни бывает.

— Так это, значит, правда?

— Что — правда?

Анна Сергеевна помолчала недолго.

— Это же она была — та, которую ты рисовал?

— Она.

— Зовут-то ее как?

— Зачем тебе? Ну, Маша.

— Правда?

— Честное слово, Маша. Я и сам сначала не поверил, а потом привык.

— Да я не об этом, Леш.

— Я знаю. Ну а как ты сама думаешь — правда?

— Знаю, что неправда.

— Зачем тогда спрашиваешь…

— А как же?

— А так же! — Он вдруг взорвался, встал с дивана, потом сел, наклонив голову, спрятав лицо в ладонях. — Потерял голову, понимаешь? Ничего не соображал, а когда очнулся — уже поздно было.

— А она?

— А что она? Ей-то какое до этого дело? Шлепнулась в обморок, а потом я ее уже больше не видел. Рассказала все как было отчиму своему. Нажаловалась, какой развратный охранник в школе работает. Чуть не изнасиловал невинную девушку… Пришел ее отчим и сказал все как есть. А дальше ты знаешь, что было.

— Знаю… А как же ты? О тебе-то подумала?

— Обо мне? Да ей плевать на меня, Господи, мама, откуда здесь взяться высоким материям! Ну что ты в самом деле! Ей жить дальше, в школе этой долбанной еще почти два года учиться, у нее папа… отчим то есть, — шишка какая-то в администрации. Ей гораздо выгоднее было все представить так, как она представила. Жертвой быть гораздо проще, это дураку понятно… Ты помнишь, он сказал тогда, что она сама ему все рассказала. Значит, на самом деле рассказала. Только перевернула все так, как ей было нужно, вот и все дела.

Он встал, подошел к окну, уставился невидящими глазами в черный прямоугольник, усыпанный вечными звездами.

— Леша, — донеслось до него спустя какое-то время. — Помнишь, ты рисовал… Можно мне еще раз посмотреть?

— Зачем, мама? — Он смотрел на нее, ничего не понимая.

Она мягко, но настойчиво повторила:

— Можно?

— Да смотри. Там, в верхнем ящике. — И снова отвернулся к окну.

Молчание было слишком долгим. Невыносимо долгим — он не выдержал, обернулся снова, увидел мать, склонившуюся над его рисунками, медленно перебирающую их — как страницы прожитой жизни, жизни, которую уже не проживешь заново, а значит, не исправишь. Рисунки лежали у нее на коленях. Один она взяла в руки, поднесла поближе к глазам и рассматривала долго. Так долго, что Алексей не выдержал:

— Что там у тебя? Что так долго смотришь?

Она не ответила, не подняла взгляда, как будто не услышала, или сделала вид просто, что не услышала, — конечно, сделала вид, и это почему-то разозлило Алексея, какая-то обида поднялась в душе. В самом деле, что же такое она могла там увидеть, что даже внимания на слова собственного сына не обращает. В первый раз в жизни, наверное…

— Мам! Мама!

— Иди сюда, Леша, — позвала она тихо.

«Ни за что, — запротестовало сознание, — не жди, не подойду, не стану, не буду смотреть, ни к чему…»

Он подошел. Посмотрел на рисунок, который мать держала в руках. Увидел Машку. Сидит на столе, вполоборота, в ушах — сережки. Смотрит задумчиво. На него.

— Видишь?

— Да что я должен видеть, по-твоему? — спросил Алексей немного грубо, никогда в жизни он еще не позволял себе с матерью в таком тоне разговаривать.

Она не обратила внимания на грубость, оторвала наконец взгляд от рисунка, подняла глаза:

— Сам же видишь…

— Да что я должен видеть? — повторил он теперь уже растерянно, пытаясь понять, что же произошло за эти несколько минут молчания, что она успела натворить, наколдовать, нашептать матери — прямо с портрета, и плевать она хотела на то, что портреты вообще-то не разговаривают, и не колдуют, и не творят, что они, портреты, вообще не живые, а нарисованные… — Ты о чем, мама?

— О ней. Не про нее это все, Леша. Не про нее.

— Как это?

— А так. Ты не разобрался, не понял или просто не захотел понять. Не может этого быть.

— Чего?

— Всего того, что ты сказал. Не может.

— Так было же…

— Не может. Разве сам не видишь? Она, эта девушка, не такая…

— Не такая? А какая, по-твоему? Хорошая?

— Не знаю, хорошая и плохая. В каждом человеке, Леша, добро есть и зло. И слабость тоже есть! А ведь ей всего-то лет пятнадцать…

— Шестнадцать, — поправил он почти с жаром, как будто этот лишний год на самом деле перечеркивал все права человека на то, чтобы иметь слабости.

— Не важно, — мягко возразила мать, — возраст не имеет значения. Только я думаю: здесь все гораздо сложнее. Сложнее той примитивной истории, которую ты мне рассказал. Вот ты говоришь: она ему все сама рассказала. Но откуда ты знаешь, что именно она ему рассказала и рассказала ли вообще? Может, он, отец ее…

— Не отец, а отчим.

— Не важно. Пусть отчим. Может, он специально это сказал, чтобы больнее тебе сделать. Может, он от кого другого узнал… Или нет, не может такого быть?

Алексей прекрасно помнил о том, что в тот день свидетелями их любовной сцены была целая уйма народу, в том числе, кажется, даже директор школы… И что с того?

— Мама. — Он с усилием оторвал наконец взгляд от рисунка, опустился на диван, вздохнул устало: — Какое теперь это имеет значение? Даже если ошибаешься не ты, а я?

Она ответила почему-то совсем о другом, не по теме, как будто вдруг забыла, о чем они только что разговаривали:

— Небо сегодня какое звездное. Давно такого не видела.

— Да, звезд много.

— Ты вот лежал на диване целый час, в окно смотрел. О чем ты думал?

— Ни о чем. Правда ни о чем.

Она поднялась, осторожно сложила рисунки в неровную по краям стопку, отодвинула ящик.

— Знаешь, Леша, ты сходи к ней. Поговори, выясни. Так ведь легче будет. И тебе, и ей.

— Мам, да ты что? Ты что — серьезно?

— Серьезно. — Она задвинула ящик и опустилась рядом с ним на диван. Положила руку на колено, сжала слегка пальцами и снова сказала: — Серьезно. Я же вижу, ты мучаешься… Или в церковь сходи.

— Зачем в церковь? — опешил Алексей. Мать прекрасно знала, что он бывал там не чаще, чем раз в пять лет. — В церковь-то зачем?

— Тебе простить ее надо. Поговорить. Ты ведь до сих пор думаешь, что она в смерти отца виновата. Думаешь?

— Не знаю…

— Поговорить надо. С ней или с Богом…

— Ну ты даешь. — Он попытался усмехнуться, усмешка не получилась, вышла какой-то кривой и быстро исчезла. — Сравнила… Или с ней, или с Богом, что, по твоим словам, практически одно и то же получается. Богохульство, мама, — грех великий. Пора бы знать, в твоем-то возрасте…

— Я за свои грехи, сынок, сама расплачиваться буду. А сейчас я за тебя только переживаю.

— Прости, мам.

Она снова сжала пальцами его колено.

— Я ведь знаю, не пойдешь ты в церковь. Ну и ладно, время еще не пришло твое, значит. Ты к ней сходи. Поговори, выясни все — как оно было. Просто поговори…

— Да ни к чему все это, мама…

— Сходи, — повторила она, как будто не услышав его слов. — Небо-то сегодня какое звездное…

Поднялась и вышла из комнаты, неслышно прикрыв дверь. Следом за ней прошмыгнула кошка. «Сидела тут, подслушивала», — подумал Алексей раздраженно. Подошел к письменному столу, задвинул поплотнее ящик — тот, что с рисунками. Усмехнулся мысленно — да что это он в самом деле, боится ее, что ли? Никуда она из этого ящика не выпрыгнет, и во сне не приснится…

«Все-таки выпрыгнула. Все-таки приснилась…» Он лежал на постели, разглядывая облака, ползущие по небу торжественной и неторопливой чередой, пытаясь собрать воедино рассыпавшиеся бусинки сна, которые только что вихрем выпорхнули в окно, примостившись уютно на облаке. Облака плыли по небу и уносили с собой… Попробуй собери.

Серый и ветреный день, — он помнил, знал, что это был день из его жизни. Из той, прошлой. День, повисший над городом тоскливым ожиданием. Оно, это ожидание тоскливое, которое ему приснилось, которое заполонило собой весь этот сон, — оно принадлежало уже не ему. Оно обитало в другой душе, жило себе и разрасталось — все росло и росло, пока наконец не перестало умещаться в своем крошечном домишке и не выплеснулось на весь город этим ветреным и серым днем. Вот она, первая бусинка. Нанизалась на ниточку. Только где же вторая, третья?

Вот же. Знакомый абрис, рожденный памятью рук. Неужели не холодно, на таком-то ветру? Сколько же можно вот так в самом деле? Оделась бы хоть потеплее. И ботинки мокрые совсем. Так ведь воспаление легких заработать недолго. Ну что же ты ждешь, скажи? Скажи! Не сказала — бусинка, покатившись, сверкнула в лучах отраженного солнца и, прыгнув на ниточку рядом с первой, закончила свою историю.

И все. Как ни старался, как ни напрягал память Алексей, больше ничего вспомнить не мог. Только тоскливое ожидание, серый и ветреный день и пронизывающий до костей холод. Оставшиеся бусинки слились неразличимо с облаками и поплыли мимо. В далекие края, где тепло. Может, отпустить и этих двух несчастных пленниц? Да черт с вами, летите, летите себе…

Он посмотрел на часы. Половина девятого — это ж надо было додуматься проснуться в субботу в такую рань! И главное, для чего? Для того, чтобы пялиться на облака, которые — можно было бы и сразу догадаться! — ничего и ни о чем ему не расскажут. И что же ему теперь делать? Непонятно откуда взявшееся чувство вины — не той, привычной, а какой-то другой, новой — щемило душу. Только этого ему не хватало, можно подумать, мало ему было… «Мало», — донесся почти явственно откуда-то шепот, он недоумевающе посмотрел на облака — тоже мне, разговорились, кто бы вас еще спрашивал. Повернулся на другой бок, заранее прекрасно зная, что уснуть уже не получится. Зажмурил глаза, услышал бесцеремонный скрип двери, заранее уже догадавшись, что в половине девятого в субботу столь непосредственно вести себя в доме может только одно существо — кошка. Кошка эта проклятущая…

— Ну иди сюда, — позвал он, слегка похлопав рукой по дивану, отгоняя настойчивое воспоминание. — Иди, ну что ты вытаращилась на меня, как будто первый раз в жизни видишь?

Кошка продолжала оставаться неподвижной, застыв на пороге — ни вперед, ни назад.

— Леша, ты с кем там разговариваешь? — услышал голос матери, которая уже давно встала и готовила на кухне завтрак.

— Сам с собой. Вернее, пытаюсь разговаривать с кошкой, но она мне почему-то отвечать не хочет. Смотрит на меня и молчит. Не с той ноги, наверное, встала.

— Да уж, пойди разберись, с какой ноги вставать, когда их у тебя четыре, — отозвалась мать, появившись в дверном проеме. — Ты поваляешься еще или вставать будешь? Я там лапшу с мясной подливкой приготовила.

— Ну не на завтрак же, мама. Вставать буду, раз проснулся.

— Что-то ты сегодня рано. — Анна Сергеевна снова убежала на кухню, услышав, как выкипает что-то в кастрюле. — Ах ты, я тебя сейчас!

Алексей поднялся, натянул спортивные штаны и футболку. Умылся, позавтракал на кухне вместе с матерью бутербродами с чаем, услышал привычный вопрос:

— Чем сегодня собираешься заниматься?

— Так дел полно ведь. Кран в ванной починить надо, третью неделю собираюсь. Розетку в комнате отремонтировать, на соплях висит, того и гляди током шарахнет. А в остальном — как всегда, телевизор.

— Ну тогда начни с телевизора. Ванна мне сейчас нужна, постирать кое-что собралась.

Алексей послушно поплелся в комнату, включил телевизор. Пощелкал каналами, нашел какой-то футбол, отложил в сторону пульт и принялся наблюдать за бегающими по полю игроками.

…Что за дурацкий сон в самом деле. Абсолютно пустой, бессобытийный, только почему так тяжело на душе, как будто ему кладбище все ночь снилось? Может, все-таки он что-то забыл и это что-то и было самым главным, из-за этого теперь и скребут на душе кошки? В памяти не осталось, а в душе отпечаталось. Оказывается, не слишком это приятно, когда душа и память начинают работать не в лад, поодиночке. И главное, не знаешь, кому предъявлять претензии. Ну не облакам же в самом деле, облака давно уплыли, переместились торжественно в неразличимые дали за горизонтом — попробуй догони. Да и что с них возьмешь, если догонишь, с этих призрачных сгустков атмосферы, которые и сами не знают о том, что они существуют. Может быть, в сонник заглянуть, как это обычно делает мама? Узнать, что это означает, когда приснятся во сне тоска и тревога. Чем черт не шутит, может, это знак грядущего богатства и счастья? Только вряд ли, подумал Алексей, в перечне снов найдутся такие понятия. Там все в основном про зубы да про покойников…