Ему удалось-таки убедить меня, что я готова выйти в свет. Когда мы покидали квартиру, я от усталости не заметила большой конверт из плотной коричневой бумаги, который он захватил с собой, сунув под мышку. Не замечала, пока мы не уселись за столик в греческом ресторане. Заметила, лишь когда Флейшман пододвинул его ко мне по бело-синей клетчатой скатерти.

— Вот! — вырвалось у него. — Ты практически первый человек, кому я это показываю!

Он так волновался, но я не могла упустить случай уколоть приятеля.

— Практически? — переспросила я. Всегда была самой первой.

— Я хотел сделать все как надо, прежде чем показывать тебе. Ты же теперь профессионал!

Я откинула клапан и вытащила из конверта рукопись как минимум в триста пятьдесят страниц. Большинство пьес заканчивались до сто двадцатой.

— Что это? «Долгое путешествие в новое тысячелетие»?

— Это мой большой сюрприз. Совсем не пьеса! — Он выдержал театральную паузу, потом объявил: — Мой первый роман!

— Дамский роман?

Тень пробежала по его лицу.

— Не традиционный дамский роман. Его трудно определить в какую-то категорию…

— Хочешь, чтобы я прочитала его как твоя подруга? — спросила я.

— Разумеется. Но если ты решишь, что в «Кэндллайт» захотят его опубликовать…

От этих слов мне захотелось плакать. Трудно было написать отказ на книгу подруги секретаря-регистратора. А что же тогда говорить о книге близкого друга?

— Это дамский роман с мужской точки зрения, — уточнил Флейшман.

— Но наши книги читают женщины, — указала я.

— И что?

— Им нравится читать о чувствах и ощущениях женщин.

— Абсурд.

— Нет, это естественно. Сколько у тебя знакомых мужчин, которые побегут смотреть новую комедию с Риз Уизерспун или костюмированный фильм о девятнадцатом столетии?

— Я побегу. — В голосе звучала обида.

Это была правда, он уже бегал. Опять же он прилетел на конференцию РАГ. И разумеется, не имело смысла обсуждать роман, который я еще не открыла.

— Я его еще не прочитала, так что…

— Естественно! — рявкнул он. — Ты даже не взглянула на название, а я столько над ним бился.

Я посмотрела на титульную страницу.

РАЗРЫВ

Роман

Джека Флейшмана

— Джека?

— Псевдоним. Думаю, лучше моего настоящего имени. Пусть будет как у нормального человека.

Каковым он не был.

Флейшман наклонился вперед.

— Как думаешь, «Разрыв» — то, что надо? Тебе не кажется, что такое название сразу ловит взгляд? — Убежденный, что иначе быть не может, моего ответа он ждать не стал. — Я меня масса идей насчет обложки. Я представляю себе мужчину и женщину в невесомости, которые держатся за жемчужное ожерелье или за цепь… а еще гигантские ножницы, которые готовы эту цепь разрезать. — Он улыбнулся. — Здорово?

— Не то слово. — Я удивилась, как это он еще не изготовил макет обложки.

— Естественно, я думаю о трейд-сайз[77], не о массовом издании.

— Само собой. Впервые вижу, чтобы ты так кудахтал над своим произведением.

— Ты думаешь, я бы показал тебе этот роман, будь он плох? Он может принести известность и тебе.

Я кивнула:

— Надеюсь.

Флейшман еще сильнее наклонился над столом и чуть склонил голову набок.

— Ты еще не открыла.

— Я собираюсь прочитать твой роман завтра, когда смогу уделить ему должное внимание.

— И не хочешь даже взглянуть на первую страницу?

Я не хотела, а вот он ну очень хотел. Если бы я не прочитала ее сама, он, вероятно, начал бы читать за меня. И читал, читал и читал до рассвета. На следующей странице я увидела только посвящение:

Ребекке Эббот, которая вдохновила меня на все строки, от первой до последней.

У меня перехватило горло. Как у мужчины, который только что стал отцом и видит через окно родильной палаты появившегося на свет младенца, своего первенца. Глаза наполнились слезами. Флейшман и я знали друг друга так давно, но ни разу он публично не признавал, что я значу для него больше, чем другие.

— Что ты думаешь?

— Спасибо тебе, — ответила я. — Раньше мне никто ничего не посвящал.

— Это правда, знаешь ли. Сама поймешь, когда прочитаешь роман.

Я обещала сделать это завтра. Теперь мне не терпелось его прочитать. Одной строки на первой странице хватило, чтобы я почувствовала себя лично ответственной за успех «Разрыва». И я подтвердила, что название очень даже удачное.

— Выпьем еще вина. — Флейшман поднял руку, подзывая официанта. — Давай закажем бутылку. Я чувствую, что это стоит отпраздновать.

Бутылку мы заказали и выпили, рассуждая об изменениях, которые произойдут в нашей жизни после того, как Флейшман станет богатым и знаменитым писателем. Собственно, речь шла об изменениях в его жизни, пусть даже мое присутствие в ней подразумевалось. Во всяком случае, Флейшман это подчеркивал. Когда пустился в описание, скажем, домика в Тоскане, который собирался купить на потиражные, то, поймав мой неуверенный взгляд, добавил: «Италия тебе понравится! Второго такого места просто не найти!»

Я парила в облаках еще несколько минут, прежде чем начали возникать вопросы. В каком статусе я окажусь в Тоскане? Гостьи? Нахлебницы? Редактора, приехавшего проведать своего лучшего автора?

И будет ли там Рената?

Флейшман пребывал в прекрасном настроении, но я никак не могла назвать этот вечер романтическим. Тем не менее сомнения в том, что в ближайшем будущем мы с Флейшманом разбежимся, уменьшались пропорционально понижению уровня вина в бутылке. Я забыла о горечи, которую испытывала неделей раньше. Внезапно мы вернулись во времена колледжа, когда Флейш и я, плечом к плечу, намеревались покорить мир.

И только по дороге домой, когда роман вновь оказался под мышкой у Флейшмана, в моем затуманенном вином мозгу мелькнула мысль о том, что он не спросил меня ни о поездке в Даллас, ни о Дэне.

Учитывая сложившиеся обстоятельства, это могло только радовать.


Первый год в Нью-Йорке показывает, что жить там придется совсем не так, как казалось до переезда. Никаких катаний в запряженных лошадьми каретах по Центральному парку. Никаких поездок на пароме на Стэйтен-Айленд. В наш первый Новый год в Нью-Йорке мы с Ренатой даже не пошли на Таймс-сквер, чтобы посмотреть, как падает шар.

Мы собирались пойти. Даже отказались от приглашения на очень хорошую вечеринку, потому что Ренате не терпелось посмотреть на шар. Она купила бутылку шампанского, которую мы собирались спрятать под пальто, и маленькие трещотки.

— Будет клево! — утверждала она.

— Не так уж и клево, — ответил я, полагая, что еще можно отвертеться. — Там будут десятки тысяч туристов, безумцев и еще бог знает кого. И все пьяные.

— Я знаю. Но разве можно устоять и не стать частью всего этого?

Легко. По правде говоря, я идти на Таймс-сквер не хотел. Куда с большим удовольствием пошел бы на вечеринку.

— А кроме того, — добавил я, — там будет холодно. Чертовски холодно.

— Ты не хочешь идти. — Она начала разматывать шарф и расстегивать пуговицы. Вытащила из кармана трещотку и бросила на стол. Лицо стало печальным.

Я почувствовал себя таким виноватым. Но почему? Рената по-прежнему считала, что мы должны держаться вместе, тогда как мне Нью-Йорк представлялся огромной игровой площадкой, на которой хватало и других женщин. Мне было двадцать три года, и я хотел поиграть.

Но меня все еще тянуло к ней, этой женщине, которая не расставалась со мной с тех времен, когда мы учились в колледже в Айове.

— Разумеется, я хочу пойти, — солгал я. — Я же тебе сказал.

— Но ты не хочешь. — Она уселась на диван.

— Пошли. — Я взял ее за руку.

Руку она выдернула.

— Нормально. Я тоже не хочу.

— Рената…

— Нормально. Останемся дома и посмотрим телевизор.

Дома? Мы так не договаривались.

— Разве ты не хочешь пойти на вечеринку?

— Нет.

Я вздохнул. Плюхнулся на диван рядом с ней. Она повернулась ко мне, в карих глазах стояли слезы. Я становился сам не свой, когда она плакала.

— Если ты действительно хочешь, я пойду, — пообещал я.

— Идиот! — ответила она. — Плевать мне на Таймс-сквер. Я хотела быть с тобой… только мы. Вместе.

Вместе со всеми этими пьяными туристами.

— Да, но…

— Неужели ты совсем этого не хочешь?

Ее рука уже сжимала мою. Она по-прежнему привлекала меня. В этот вечер, к примеру, на ней было обтягивающее платье из черного джерси, которое облегало ее как вторая кожа. Возможно, она не отдавала себе в этом отчета. А может, отдавала. Она наклонилась вперед. Эти алые зовущие губы…

На улице было холодно. Если бы я пошел на вечеринку, кто знает, что из этого вышло бы. А тут все было предельно ясно.

Я решил остаться с Ренатой, потому что на улице было холодно и я не хотел идти на Таймс-сквер? Зная, что между нами все кончено, я тем не менее решил остаться с ней, потому что не любил ходить на вечеринки один? Зная, что утром мы оба будем сожалеть об этом, уступил плотскому желанию только потому, что дал себе слово больше не наблюдать за этим гребаным шаром, своим падением отмечающим наступление Нового года в Нью-Йорке?

Не совсем. Я больше не любил Ренату, это так. Но иногда на меня накатывала ностальгия по ней. И можно ли найти для ностальгии лучшее время, чем Новый год?

«Почему нет?» — подумал я, наклоняясь, чтобы поцеловать ее.

15

Утром я встала с больной головой, поэтому дорога на работу затянулась: приходилось останавливаться, чтобы перекусить или купить лекарство. Двойной эспрессо по пути к станции подземки. Таблетки от головной боли в аптеке. Два пончика (едва ли не лучшее средство от похмелья) с лотка на Сорок второй улице. Капуччино в кафетерии уже в нашем здании. Я помахала рукой Рите и нырнула в свой кабинет. Чувствовала, что день предстоит тяжелый, но, вооруженная кофе, таблетками и пончиками, я села за стол, чтобы взяться за роман Флейшмана.

Перечитала посвящение, насладилась им и принялась за текст.

Для определенного типа мужчин (виновен, целиком и полностью отношу себя к этому типу) Рената Эбнер — все равно что кошачья мята для поджарого, голодного сиамского кота.

Уже на этой фразе меня прошиб холодный пот. Вот откуда это имя. Я ревновала Флейшмана к Ренате с того самого момента, как он так меня назвал… а получалось, что это книжный персонаж, а не реальный человек.

И однако, прочитав еще несколько страниц, я пришла к прямо противоположному выводу. Рената — реальный человек. Это я.

Она настолько была мною, что любой мой случайный знакомый узнал бы меня в ней, даже не читая посвящения. Вдохновляла на каждую строчку? Я могла бы надиктовать этот текст, Флейшман не потрудился изменить даже мельчайшие детали. Его память дословно сохранила разговоры, которые мы вели в стародавние времена. Чем дольше я читала, тем сильнее меня распирала ярость. Через три минуты от пончиков не осталось и следа.

Флейшман словно выложил наши жизни на всеобщее обозрение, как один из этих торговцев на Седьмой авеню, которые раскладывают свой товар на полотенцах. Вся моя жизнь лежала на этом полотенце. Правда, он рассказал только половину истории. Я наливалась желчью, видя себя плаксивой толстухой, злобной ревнивой соседкой, прилипчивой бывшей подружкой. Слова кололи, потому что толика правды была в каждом абзаце, но показывал он меня словно через дно стакана. Картинка получалась искаженной. В действительности я не такая.

Или такая?

Я начала придумывать гневные возражения. А потом вспомнила: это не телевизионное ток-шоу. Меня не позвали для того, чтобы изложить свое видение этой самой истории. Нет возможности устроить публичную словесную дуэль. Это всего лишь литературное произведение, плод человеческого воображения. Роман, которому предстояло жить до тех пор, пока существует бумага, на которой его напечатали.

Я дочитала одну главу, потом вторую, по ходу поглощая кофеин. Но что мне требовалось, так это ксанакс[78]. Сердце билось неровно, несколько раз возникло ощущение, что я вот-вот потеряю сознание. Я проглотила три таблетки в тщетной попытке остановить мигрень, которая, я знала, грозила начаться в любой момент.