Паулина Петерс - Рубиновая комната

– Мисс Бредон… – Виктория только теперь заметила, что рядом с ней стоит распорядитель, – мисс Адэр действительно готова принять вас, – удивленно произнес он.

– Милая моя! – Поздоровавшись, Джеральдина Адэр расцеловала Викторию в обе щеки. Ее каштановые волосы еще были спрятаны под тонкий хлопчатобумажный чепец, поскольку для роли Эмилии ей приходилось надевать светло-русый парик, а кожа блестела от жирного крема, с помощью которого она снимала с лица грим. Однако Виктория ни капли не сомневалась, что актриса согласилась бы показаться в таком виде и своему любовнику. На ней было черное кимоно с узором из розовых пионов. Везде были цветы, отражавшиеся в зеркале гардероба, – вазы с изысканными букетами, присланными многочисленными поклонниками: орхидеями, розами и камелиями, источавшими сладковатый аромат.

– Что я могу для вас сделать, Виктория? Вряд ли вы хотите выразить восхищение моим актерским талантом. Вы ведь не возражаете, если я буду называть вас по имени? Мы виделись нечасто, но ваш отец столько рассказывал о вас, что мне кажется, будто я видела, как вы росли, – и Джеральдина Адэр провела Викторию к креслу. – Присаживайтесь.

– Я бы хотела поговорить с вами об отце, – произнесла Виктория. – Мне кажется, вы знали его очень хорошо.

– Да, это правда, – кивнула Джеральдина Адэр. – Хотите виски? – и она налила в стакан янтарной жидкости. – После представления я всегда выпиваю стаканчик, чтобы расслабиться.

– Нет, спасибо, – покачала головой Виктория. – В последнее время я постоянно задаюсь вопросом, был ли мой отец тем человеком, которым я его считала, – нерешительно начала она. – Был один повод… – и она рассказала Джеральдине Адэр о намеках сэра Френсиса и о том, что после этого она стала наводить справки об обстоятельствах пожара. – Позавчера была убита хозяйка борделя по имени Молли. У меня есть причины полагать, что мой отец был ее клиентом… – Виктория запнулась.

– И теперь вы хотите узнать у меня, водился ли ваш отец со шлюхами? – без обиняков поинтересовалась актриса.

– Да… – растерянно проронила Виктория. – И для меня здесь дело не в морали. Просто если мой отец действительно был клиентом того борделя, он мог быть участником событий, которые привели к смерти троих человек.

Джеральдина Адэр взболтала виски в бокале.

– Конечно, поклясться я вам не могу, но мне кажется весьма маловероятным, чтобы ваш отец ходил в тот бордель или вообще в какой бы то ни было бордель. По крайней мере, регулярно… – наконец ответила она.

– А почему вы так считаете?

– Во-первых, ваш отец был ученым и прекрасно представлял опасность, которую таит в себе сифилис. Конечно, эту болезнь можно подцепить где угодно, однако вероятность заразиться в борделе слишком велика. А с другой стороны, он был не тем человеком, который стал бы покупать любовь.

– Даже физическую? – Виктория сглотнула. Ей было очень неловко вести этот разговор, но она просто обязана была узнать правду.

– Скорее всего нет, – деловито отозвалась актриса. – Не хочу исключать, что иногда он мог поразвлечься со шлюхой – например, после вечеринки, выпив. Но у него просто не было необходимости платить женщинам, чтобы они спали с ним, – и она улыбнулась.

– Он курил опиум?

– Да, временами.

– В том борделе был найден опиум, – неопределенно заметила Виктория. Ей не хотелось рассказывать Джеральдине Адэр о том, что они с Хопкинсом проникли туда.

– Деточка, опиум употребляют во многих районах этого города. – Джеральдина Адэр осушила бокал и закурила сигарету. – Я и сама пробовала, но потом решила не баловаться. Мне кажется, это слишком опасно. Не хочу стать зависимой от него.

– Мой отец был зависим?

– В последние годы мы редко виделись. Но я так не думаю. Иногда ему требовалось опьянение, однако он ухитрялся не опуститься до зависимости.

– Мой отец не любил, чтобы я рисовала. Хотя он никогда не говорил об этом прямо, я чувствовала это. Полагаю, что это слишком напоминало ему о моей матери, которая была художницей. Поэтому я, если уж так случалось, рисовала лишь в школе и никогда – дома. Но если то, что я любила рисовать, напоминало ему о матери – а я уверена, что чувства не обманывают меня, – почему же он выносил постоянное присутствие ее фотографий? Одна стоит у него на столе. Раньше я не задумывалась об этом, но теперь мне кажется, что это нелогично.

– Я никогда не встречалась с вашей матерью, но у вашего отца был медальон с ее фотографией, который он всегда носил при себе. Вы очень похожи на нее, – голос Джеральдины Адэр звучал нежно. – Ведь фотография неживая. Возможно, у вас, хотя вы были совсем ребенком, было выражение лица или жест, который слишком напоминал ему о вашей матери.

– Вероятно, вы правы, – отозвалась Виктория. Ей очень хотелось поверить в это, но убеждена она не была. – А мой отец никогда не упоминал при вас о пожаре в нашей квартире рядом с Холланд-парком?

Джеральдина Адэр затянулась сигаретой.

– Очень редко, а если и говорил, то лишь то, что тогда вы едва не погибли в пламени и что он никогда бы себе этого не простил.

– Значит, вы ничего не знаете о женщине, которая жила тогда в нашей квартире и лицо которой было обезображено вследствие болезни?

– Нет, ваш отец никогда не говорил со мной об этом.

Джеральдина Адэр в последний раз затянулась сигаретой. Она глубоко вдохнула дым, затем выпустила большое облако, прежде чем погасить окурок в черной стеклянной пепельнице в стиле модерн, украшенной листьями.

– Не знаю, поможет ли вам то, что я сейчас скажу, Виктория, – произнесла она. – И все же я хотела бы, чтобы вы знали, что пришло мне на ум.

– Полагаю, вы хотите мне сказать, что мой отец любил меня и не сделал ничего плохого, – вздохнула Виктория.

– Не знаю, действительно ли ваш отец никогда не делал ничего плохого, – Джеральдина Адэр слабо улыбнулась. – Но он любил вас. Когда он говорил о вас, это всегда чувствовалось в его голосе. Но я не об этом хотела сказать.

В дверь постучали.

– Войдите! – крикнула актриса, и в комнату вошла полная гардеробщица в полосатом платье с передником, держа в руках завернутый в целлофан букет орхидей.

– Мадам, это от мистера Джеркинса, – произнесла она.

Насколько было известно Виктории, Джеркинс был богатым банкиром.

– Положите цветы на туалетный столик, Вевер, – с некоторым нетерпением в голосе произнесла Джеральдина Адэр. – Позже можете поставить их в вазу.

– Конечно, мадам, – и гардеробщица удалилась.

– Ваш отец всегда дарил мне анемоны. Это мои любимые цветы, – на миг Джеральдина Адер уставилась прямо перед собой, а затем снова обернулась к Виктории. – Вы были слишком юны, чтобы понимать, что работа вашего отца была связана с риском. Я уверена, что ваша мать давала ему поддержку, которой ему всегда не хватало.

– Что вы имеете в виду? – удивленно переспросила Виктория.

– Он так много занимался смертью и насилием… Его манили пропасти. Он любил рисковать…

– Он любил жизнь, – горячо произнесла Виктория.

– Да, верно, – улыбнулась Джеральдина Адэр. – Однако есть люди, которые любят жизнь и при этом не чувствуют потребности в постоянном риске. Он так и не оправился после смерти вашей матери, пытался забыться, погружаясь в работу, выпивку, опиум. Думаю, если бы у него не было вас, рано или поздно он стал бы жертвой одной из своих страстей. Однако благодаря вам он мог балансировать на грани.

– Мой отец был сильным человеком, – возразила Виктория.

– Да. Но вместе с тем он был и очень слаб, раним. Он часто бывал у меня. Ах, дитя! – вздохнула Джеральдина Адэр. – Поймите же, я не отзываюсь дурно о вашем отце. Я любила его. Но, в отличие от вас, его дочери, видела и его недостатки.

– Кто из вас бросил кого, вы моего отца или он – вас? – Виктория жалела, что пришла к актрисе, но просто обязана была задать этот вопрос.

– Я – его. Мне надоело, что, кроме меня, у него постоянно были другие женщины, – она пожала плечами. – Но мне его не хватает. Хочется, чтобы после спектакля он пришел ко мне в гардеробную и сказал: «Джеральдина, давай поедем ужинать в “Риц” или “Савой”». Мы часто так делали, хотя вообще-то он не мог себе этого позволить. Потом мы иногда танцевали до утра в каком-нибудь клубе. – Джеральдина Адэр некоторое время остановила взгляд на своем отражении в туалетном зеркале, словно вдруг перестала узнавать себя. Затем сняла чепец, тряхнула каштановыми волосами. – Мне очень жаль, Виктория, но, боюсь, я больше не могу заставлять ждать мистера Джеркинса. Надеюсь, что помогла вам.

Виктория поблагодарила женщину и попрощалась. Однако после посещения театра у нее появилось больше вопросов, чем ответов.

Виктория примирительно взглянула на голубей, круживших вокруг Трафальгар-сквер, когда на следующий день наконец добралась до своей цели, Национальной галереи. С колонны в синее мартовское небо спокойно, даже равнодушно взирал лорд Нельсон. Путешественники покупали открытки у уличных торговцев.

Девушка с нетерпением предвкушала, как пойдет на выставку вместе с Рэндольфом. Однако она не переставала размышлять о вчерашнем визите к Джеральдине Адэр. Из-за этого разговора отец стал казаться ей еще более чужим, хотя актрисе она поверила. А еще она была уверена в том, что от других любовниц отца большего она не добьется. Ночью ей снова приснился кошмар, и она проснулась, задыхаясь. В панике она пыталась нащупать бумажный пакет на ночном столике и думала, что задохнется, прежде чем нашла и поднесла его к лицу.

«А это еще что такое?» – Виктория с удивлением остановилась и невольно улыбнулась. Перед одним из двух фонтанов стоял маленький мальчик, державший в руках удочку; его отчитывал полицейский. Судя по всему, мальчик пытался ловить рыбу в фонтане. Девушка поспешно вынула из сумочки «Кодак» и сделала несколько снимков. «Сцена из повседневной жизни Лондона, мистеру Паркеру наверняка понравится», – весело рассуждала девушка.

– Виктория… – рядом с ней вдруг вырос Рэндольф. – Я увидел вас с лестницы. Что вы фотографировали? – Тут он тоже увидел малыша, который, понурившись, вытирал слезы с глаз, а затем полисмена.

– Нужно спасти мальчика. Как вы считаете? – поинтересовался он.

– Совершенно согласна с вами.

Они вместе подошли к полисмену и злоумышленнику.

– Констебль, я уверен, что наш друг просто хотел поиграть, – спокойно произнес Рэндольф.

– Возможно, сэр. Но ловить рыбу в фонтане – это нарушение общественного порядка, – проворчал полисмен.

– Я хотел испробовать удочку, – всхлипнул малыш.

– Никто ведь не пострадал, констебль. Все мы когда-то были детьми. – Рэндольф вынул из кошелька пару монет. – Купи себе конфет, – сказал он, обращаясь к мальчику и вложив ему в руку пенни. – Надеюсь, вы не расцените как взятку, если я предложу купить вам пива, – и он протянул полисмену несколько купюр.

– Нет, сэр, благодарю!

Полицейский отдал честь. Мальчик робко улыбнулся Виктории и Рэнольфу и бросился наутек, радуясь, что дешево отделался.

– Это было очень мило с вашей стороны, – сказала Виктория Рэндольфу, когда они поднимались в Национальную галерею.

– Как я уже сказал полисмену, все мы когда-то были детьми, – и молодой человек пожал плечами.

«А я и не предполагала, что Рэндольф может вступиться за маленького несчастного мальчика. Как мило с его стороны!»

Виктория снова пребывала в превосходном расположении духа, и ей не терпелось посмотреть выставку.

Картины Тёрнера[6] казались Виктории воплощением ярких красок, света и тьмы. Прежде она видела его работы лишь на черно-белых фотографиях. В цвете она прежде видела только картины, постоянно находившиеся в экспозиции Национальной галереи и представленные на выставках. То, что рядом был Рэндольф, усиливало впечатление.

Особенно Виктории нравились виды Лондона, Темза на восходе солнца, или на закате, или в тумане, картины, на которых расплывались контуры города и реки. Больше всего ей понравилась картина под названием «Надвигающаяся буря на море», где невозможно было разобрать, где заканчивается море и начинается небо.

– Мне показалось, что вы где-то совсем далеко, – наконец с улыбкой произнес Рэндольф, когда они вернулись в холл и направились к выходу. – Я даже боялся заговорить с вами, не хотелось мешать. Кстати, вы осознаете, что мы провели на выставке три часа?

– Надеюсь, вы не скучали со мной? – испугалась Виктория.

– Совершенно не скучал… Я был рад видеть вас такой взволнованной и счастливой. Хотя, на мой взгляд, у Тёрнера слишком много романтики и импрессионизма.

– Однако же Данте Габриэль Россетти вам нравится, – решила поддразнить его Виктория. – Его картины я назвала бы очень романтичными.

– Можете снова повторить «напыщенными», как сказали когда-то, – голос Рэндольфа прозвучал весело. – Россетти рисует предметы. Нет, просто он, Гейнсборо и даже Констебль ближе мне, чем Тёрнер.