При всем при том, однако, Лев искал слова объяснения и оправдания своего поступка и – находил их: это похотливое, ничтожное оно, хотя и мизерное, как молекула, хотя и отдалённо по своим поступкам и внешности напоминает человека, однако точное и бесспорное отражение одного из несчётных безобразий и уродств сего мира, и можно сказать, что он, Лев, словно бы заставил его, мир посмотреться в зеркало: ну, что, нравишься себе? Дядя Коля изобличён и наказан. И может статься, что на одну молекула зла в мире стало меньше. Не надо сомневаться, что он, Лев, поступил правильно и справедливо – проучил изувера, защитил бедную девушку, помог её семье. Однако как бы он себя не урезонивал и не успокаивал, а чувство омерзения не покидало, едва припомнится содеянное, совесть не давалась, чтобы уговарить себя, и нет-нет, да вопрошала у него, да жёлчно, без пощады: а не он ли сам ещё одна отвратительная и к тому же бесполезная молекула этого мира? Мысли, крепчая, глодали и порой нешуточно напирал вопрос: далеко ли от самоедства до пули себе в лоб? Что ж, стоит поразмыслить основательнее! Но неужели всё же столь никчемна, пуста, отвратительна, даже для него самого, жизнь его, неужели так вот корпеть весь свой век, изгрызая себя изнутри? Может быть, разумнее уйти в небытие пораньше положенного срока? А что, револьвер, красавец револьвер коллекционных знатных кровей, припасён, томно, в явной скуке лежит в изящном футляре, – действуй хоть сею минуту!

Однако жизнь словно бы прислушивалась к его мыслям и сердцу – не позволила, смилостивилась: поначалу слегка и деликатно, а в последующем решительнее поворотила его на новую, нехоженную тропу, приоткрыла перед ним иные просторы, повлекла куда-то дальше.


Ручьём серебряным к Байкалу -


в водовороте свежих ощущений и мечтаний минутами припоминались Льву непонятно зачем и неведомо кем произнесённые когда-то на берегу священного моря слова. Хотя догадаться он мог да и понимал: подчас душа раскрывается цветком благоуханным и прекрасным и сама для себя, как цветок ароматы, сокровенно порождает стихи и песни. Бывает так!

Но если всё же жить – то для чего, во имя чего, как? Ответов удобопонятных и ублаготворяющих не было. Надо же, в его-то возрасте, с его-то опытом взлётов и падений, уразумением жизни и людей! – недоумевал он. Может быть, пока? – подавала голосок надежда из каких-то глубей его нестойкой и робко верующей сущности.


34


Столкнувшись с беднягой Марией на трассе, Лев не мог не вспомнить другую Марию – Машеньку, Марию Родимцеву, ту маленькую девочку с поразительными серьёзными глазами взрослого вдумчивого человека. Хотя и минуло немало лет после их первой и единственной, мимолётной встречи, но временами, в светлые минуты надежд и лёгкости сердца, вспоминалась она. Вспоминалась, осознавал Лев, чему-то застарелому в грустной иронии усмехаясь, как родственная душа, как душа, за которую тревожно: что она, каково ей в этом каверзном и коварном мире? Похоже, он думал о ней, как о своей дочери, и ему казалось, что она не выросла за годы, а по-прежнему такой же болезненный, худенький, беззащитный ребёнок, лежащий в детской кровати и хитренько подсматривающий за вошедшими к ней взрослыми. И теперь, уже там, на трассе, когда Мария-блудница спала, сам собой в тишине и грусти явился и насторожил вопрос – не скомкана ли неблагоприятными обстоятельствами и её жизнь? Тем более стало неспокойно Льву, когда до него дошли слухи, что Павла Родимцева снова закуролесило, запотряхивало по дорогам жизни, что человек в очередной раз сорвался и завис на краю.

«Какое, наверное, удовольствие быть отцом!» – хорошо, живительно думалось.

Лев, весь в желанных поездках и несчётных делах, не проводил планёрок и совещаний с инженерно-техническими работниками, перепоручая «посиделки» своим замам, и потому давно, с несколько лет, совсем не видел Павла, не интересовался его жизнью. Запросил «доскональные» сведения у своего услужливого референта по общим вопросам, и тот вскоре доложил, что начальника участка инженера Родимцева уволили подчистую, а перед этим он неделями не являлся на работу; если же появлялся, то в подпитии и даже устраивал застолья прямо в бытовках, с рабочими. Молчали, прощали до поры до времени, потому что специалист он был дельный, мыслил масштабно, нешаблонно, однако в итоге всё же вынуждены были попросить. Лев понял, почему не выдержал человек и сорвался, – деньги, несомненно, помутили его бедовую голову, не справился он с тем, что стал побогаче, поудачливее. Лев негодовал: всю свою судьбу разбазарил, дурень! Эх, простецкая ты русская душа! И для него очевидно – его студенческому товарищу когда-то мнилось, мерещилось, что обстоятельства жизни и судьбы неблагополучные-де. Но оказывается, что не государство со своими теми внезапными и нещадными разворотами, что не люди, добрые и не очень – разные, с кем свела судьба, а всё-таки сам, сам он по немалой доли в своих бедах и невезениях повинен. К тому же выяснилось, что Павел в разводе с Еленой: чего, был убеждён Лев, и следовало ожидать – застал её с другим мужчиной. Однако, всплыло, и у самого водились любовницы, о которых знала жена, а он, оказывается, и не скрывал. Он преподносил им роскошные подарки, безбожно проматывал деньги. Елена выбивала из него, сколько могла. Но жила для себя, склеить семью не стремилась – меняла наряды и поклонников, разъезжала по курортам и злачным местам зарубежья, по экзотическим углам планеты. Разведясь, поделили новую, великолепную пятикомнатную квартиру. А ведь когда-то мечтали оба, что ещё родят детей, и всем будет вдоволь места, и все будут сыты, обеспечены, благополучны. После развода Павел совсем расшатался. Нигде не работал, в состоянии дурмана разбил машину, сам едва цел остался, распродал за бесценок мебель, а потом и свою трёхкомнатную квартиру обменял на однокомнатную с доплатой. Вырученные деньги все до копейки улетучились вмиг в беспутствах. Потом ему немного повезло – сошёлся с одной приличной женщиной, однако попивал и скандалил, и, не долго думая, она выдворила его. Теперь он в одиночестве обретается в своей пустой, с одним матрасом и табуреткой квартире, не работает и даже не пытается устроиться, собирает и сдаёт какой-то металлический хлам и без просыпу нетрезв и безучастен порой до полного равнодушия и сонливости. Елена выходила замуж, да снова развелась: та же история – и новый муж сначала заподозрил, а потом застал её. Пожила года три ещё с одним, но и с ним не заладилось. Тот, выслеживая и мстя, распускал руки, не давал денег и даже, случалось, морил голодом. Убежала от него. Сейчас одна, с Машей. Работает продавцом, нуждается в деньгах, алиментов не получает, хотя неустанно хлопочет. Трёхкомнатную квартиру обменяла на двухкомнатную, тоже с доплатой, однако деньги разлетелись на курортные вояжи и наряды.

– Сволочи! Придурки! – цедил Лев, выслушивая новость за новостью от своего пройдошливого, с наклонностями дознавателя, а также «шпика и сплетника», референта по общим вопросам. И уже в одиночестве горячился и негодовал, зверем в клетке мечась по кабинету: два эгоиста, себялюбца, развратника! Только о себе и думают, а – дочь? Какой она вырастит?

Надо вмешаться в жизнь Родимцевых, – был уверен Лев. Хотя бы для того, чтобы понять – что с Машей, как ей помочь. Устроил «случайную» встречу с Еленой. Она ещё издали узнала его, стоявшего в притворной деловитости возле джипа. Подошла робковатой, «заискивающе виляющей» походкой, загораясь щёками, дрожа улыбочкой. Она была по-прежнему недурна собой. Однако тление морщин, нездоровье физическое и духовное уже тронули её лицо и шею. Взгляд был потускневшим, клонился в одолевающей неуверенности и почти что подобострастии книзу и вбок, однако – в прежнем рыскающем разлёте. Как и раньше, отметил Лев, «алчет своими жадными глазищами» разглядеть в человеке сразу и то, и другое, и что-то невидимое пока что для неё. Хочет ещё пожить, стерва, – был неумолим Лев.

Посидели в ресторане. Пили великолепные горчаще-сладкие, подобные, подумалось Льву, выстраданному счастью вина иных, далёких земель. Елена быстро запьянела и без умолку и нудно сетовала на жизнь, на бывших мужей, на мужчин вообще, а также заодно на властей, на государство, – все у неё оказывались в виноватых и должниках. Лев глоточками отпивал вино, отъединённо слушал и покорно помалкивал, однако изредка и вяло повторял про себя – дура, бестолочь, эгоистка, самка. Одно радовало и тревожило: Елена, не сомневался, пригласит его к себе, и он, наконец, увидит Машу и поймёт, так же ли строги и зорки её необыкновенные, дымчато-расплывчатые, мечтательные отцовские глаза, способны ли они вести ласковый, но в то же время какой-то сложный, утончённый разговор? Но важнейшее и несомненное – если беда и с девчонкой, то нужно незамедлительно помочь, не жалея ничего.

Поздно вечером нестойкая, чадящая сигаретой за сигаретой Елена привела холодного, замкнутого до окостенения Льва к себе, – в блочную пятиэтажку-хрущёвку, но уже в другую, самого дальнего и дремучего микрорайона Иркутска, с дурно пахнущим, неосвещённым подъездом, с жутко, безобразно скрипящими скособоченными дверями. Бестолочи, недотёпы! – по привычке ворчал в себе Лев, думая о Елене и Павле. Маша ещё не спала. С неудовольствием, с наморщенным носом встретила в прихожей крепко выпившую мать. Была в пижаме, но увидела Льва – юркнула в спальню, и вскоре «козой-дерезой» выпругнула оттуда, укутанная в кричаще сверкающий разноцветными звёздами, чрезмерно длинный, явно материн, халат. Она была стручково-тонким, нескладно-высоким, мальчиковатым, но очаровательным, живым подростком с косичками, стоящими задиристыми рожками. Лев только увидел её – тревога и хлад мгновенно отхлынули из зажатой груди, и во всём его существе сделалось чуть просторнее, чуть светлее и, кажется, проще, но тоже чуть, совсем немного в его застарелой в привычках груди. Ему захотелось улыбнуться, и он улыбнулся, впервые за много лет улыбнулся от сердца, искренно, и даже подмигнул Маше, по-приятельски, по-свойски.

Присмотрелся к ней – рот большой, неприглядный, нос, напротив, маловатый, подбородок островатый, шея по-гусиному вытянутая. Не красавица, это точно. Но все природные и возрастные недостатки и огрехи её лица скрашивали или даже вычёркивали, для Льва, глаза: её глаза были необыкновенны, притягательны, умны, живы до прыганья. В них Лев угадал одновременно, одномоментно живущие в каком-то необычном содружестве – и озорство с грустью, и натуманенность с солнцем, и ум глубокий и цепкий с отчаянностью и ветреностью, и распустившиеся цветки с какой-то жестковатой травкой. Это были богатые, бездонные и – невозможные, совершенно невозможные, полагал обворожённый Лев, для точного и исчерпывающего описания глаза. Они показались ему радугой, какой-то привлекательной и необходимой, но в то же время неожиданной, даже экзотической разнообразностью жизни.

«И такой-то ребёнок ни тому, ни другому, понимаю теперь ясно, не очень-то нужен. Обормоты, сволочи, эгоисты!»

Маша, зачем-то склонив голову набок, серьёзно до взыскательности смотрела на Льва: можно было подумать, что-то важное припоминала. Но помнить его она, конечно же, не могла.

– Как жизнь…

Лев внезапно запнулся, однако тут же ясно и предельно почтительно добавил:

– …Мария?

– Ой, сколько официальности! А отчество не хотите прибавить? Отвечаю: ничего себе жизнь. Как говорится: живём – хлеб жуём, – бойко спрашивала и отвечала она. Едва уловимо скосилась засиявшими насмешливостью глазами на мать, очевидно желая спросить у неё: можно ли ещё поиздеваться над этим смешным дядей? – Вы кто? Любовник? Хахаль?

– Ты что, Машка, совсем уже? Чего несёшь? Кышь спать, любопытная Варвара!

– Лев. Я просто Лев, Мария.

И Лев для приветствия зачем-то протянул ей свою большую, смуглую, в рубцах и ссадинах руку.

Она мельком, но цепко взглянула на его руку, видимо, стараясь понять, кто и что он, можно ли ему доверять. Видит: одет он богато, модно, выражением худощавого, но красивого лица – вроде как строгий директор школы, которого, точно огня, боятся все ученики. Весь этот Лев такой воспитанный и деликатный, а вот руки у него почему-то мужичьи, – такие же она видела у сантехника, который вчера чинил краны в их квартире.

– Лев? А где же грива, ваше высочество царь зверей лев? – с притворной томностью протянула Маша свою маленькую, но с длинными пальчиками ладонь. Лев приметил, что розово, но прозрачно-бледно накрашены два-три ноготка. «Хм, барышня уже».

– Его гриву общипали львицы, – грубовато засмеялась Елена, икая и пытаясь прикурить погасшую в её губах сигарету.

– Ма, не кури, – попросила Маша, притопнув ногой.

Лев через плечо Елены неожиданно задул с трудом высеченное ею пламя зажигалки.