Однако Лев знал за собой: он тоже молод, по крайней мере ещё не стар, далеко не стар, к тому же он нетерпелив и деятелен, а потому, слышал-чуял он в себе, чему-нибудь да случиться, рано или поздно.


38


Однажды Лев и мать с дочерью Родимцевы провели новогоднюю ночь в гостевом элитном особняке с ресторанным залом на берегу Ангары, там, где она тихо, но широко выходит из Байкала и начинает своё одинокое, но свободное продвижение в другие земли, к другим небесам. Тогда и наметился разворот в судьбе Льва. Видимо, когда-нибудь должно было произойти что-то если не переломное, то решительное: уже скопились и сжались тайные и явные энергии. Так почему бы не проистечь им в новогоднюю ночь, когда безумствует волшебство, когда люди склонны играть всем, что попадётся им под руку, даже своей и чужой судьбой? Посреди зимы грянуло громом и молнией.

Тот вечер, однако, начинался безмятежно, ничего не предвещая странного, необычного, кроме, конечно, наступления Нового года.

Сам праздник ожидался Львом в одноцветных ровных чувствах: что ж, наступит, так наступит другой, очередной год. Разумеется, предстоит веселье до утра, а потом ещё и ещё плескаться празднеству чувств; конечно, что-нибудь новое, свежее будет вливаться в твою жизнь. Но чего он, Лев, ещё не знал о праздниках, даже таких прекрасных и единственных, как новый Новый год? И что ещё такого особенного можно будет узнать о жизни, даже в самом что ни на есть свежеиспечённом году?

За несколько часов до боя курантов, Льва, когда он правил своим американским домоподобным джипом, следуя к истоку Ангары, внезапно охватило томление, стала давить нервность, множилось недоверие: всё же что этот Новый год принесёт? Неужели по-прежнему господствовать в жизни Льва той же смутности и неясности пути, той же свинцовости и тусклости чувств? Или всё-таки раскроются, распахнутся, наконец, перед ним долгожданные дали жизни и судьбы? Те желанные дали жизни и судьбы, которые, возможно, позволят ему сказать самому себе: а что, я, кажется, вполне счастливый человек.

Но и другая мысль приласкивалась: не уютнее ли жить-быть по-старому, так, как оно ведётся у тебя издавна?

Лев правил джипом без свойственного ему задора, на вялых, перебойно малых скоростях, угрюмился, покусывал губу. Рядом с ним сидела тихая, маленькая, сжавшаяся, в белой шубке, в красной вязаной шапочке Мария и пристально, с детской увлечённостью всматривалась в заваленную снегом гористую тайгу, провожала взглядом необычные деревья, горы, строения. Лев приметил её вспыхивающие волнительным румянцем щёки, выбивающийся из-под шапочки тоненький стреловидный локон, – наконец, улыбнулся Марии, даже подпихнул её в плечо. И она ему улыбнулась и подпихнула его в плечо.

«И чего ты, царь зверей, беспрестанно хнычешь? Не порть людям праздник своей кислой протокольной рожей!»

– Красная шапочка, волка не боишься?

Мария в своей привычной насмешливости бойким голосом отозвалась задиристо:

– Волков бояться – в лес не ходить.

– А надо ли ходить в лес?

Мария вмиг преобразилась – по-старушечьи, беззубо шамкая, молвила:

– Надо, не надо, мил человек, а приходится: грибочков да ягодок охота пожевать. Зимы у нас длинные, делать сутки напролёт неча – будем уплетать за обе щеки да языками чесать. Заходите в гости.

– Поглодать кости? Спасибо, загляну. Если львов не боитесь.

– Бойся, не бойся, мил человек, а всё одно – эх! – когда-нибудь да помирать.

– Мрачно, да мудро.

Льву чудится – посветлело окрест, хотя уже потёмочно, в груди какая-то струнка тоненько, кузнечиком зазвенела. Однако за спиной услышал Елену, о которой отчего-то совсем забыл, – она, явно в предвкушении славного празднования, стала намурлыкивать модный мотивчик. Струнка сорвалась, свет поблекнул, – неприютно стало Льву, снова он ужался. Елена облачена в тяжёлую, до пят соболью шубу, напомаженная, надушенная, навитая, и ей жарко, ей неловко сидеть во всём этом облачении. Попросила, чтобы Лев включил охладитель воздуха, однако он не отозвался, зачем-то утянул голову в плечи и впервые за этот рейс мощно налёг на газ на высокой передаче. Его жилище на колёсах мощно и грубо протряхнуло по наледям, опасно накренило попеременно на обе стороны. Елена, как подскользнувшаяся, замахала, забила руками, с неё отпрыгнула длиннохвостая лисья шапка.

Мария прыснула в ладошку. Лев тоже чуть было не засмеялся, поспешил перед самим собой притвориться сердитым: «Над бедной женщиной издеваешься? А ещё царём прозываешься, хотя и звериным!»

Просторный, ярко освещённый двор заведения был заставлен не менее пышными и не менее амбициозными, чем у Льва, автомобилями: несомненно, собралась деловая элита, всевозможные сливки. Лев, однако, был холоден к подобным встречам, к «великосветскому» общению. Нынешний Новый год он намеревался отметить, и впредь так поступать, в чинновидовском доме, чтобы было всюду, и, главное, в душе, тихо, степенно, ясно, светло. И – тепло; чтобы и ты грел, и тебя грели в человечьем единении и уюте. Однако Елена, кажется, год от году молодея, временами воспламенялась всевозможными желаниями и проектами, была неугомонна, изобретательна, – и затягивала Льва в разношёрстные компании, в чужие дома, к «нужным», но посторонним людям. Он видел – она не могла насытиться ни знакомствами, ни встречами, ни нарядами, ни теми бесконечными удовольствиями и соблазнами, которые отовсюду предлагаются, сыплются мишурой, забивают зрение и ум, назойливо путаются под ногами. Чтобы нынешний Новый год «проскучать» хотя и в великолепном загородном доме Льва, но дома, – она и слышать не пожелала. «Ей хочется жить, – понимал печальный Лев. – Что ж, пусть будет вся эта тщеславная бестолковщина для Марии уроком: смотри и знай, как не надо жить».

Расположились в роскошном особняке – игрушечно-лаковые брёвнышки, «боярское» высокое узорчатое крыльцо, ставни тоже в рисунчатых изысках, в пышноте розеток и петухов. Даже конёк – не привычный петушок, а какая-то чрезмерно начёсанная жар-птица. Крыша готическим тесаком впилась в небо.

– Клёво, – мяукнула Мария.

Но увидела, что Лев, похоже, зевнул, и сама кисло зачем-то скосила губы.

– Блеск! – дополнила Елена, для чего-то распахивая шубу и неспешно, этак примерочно, всходя по величественным ступеням.

Лев промолчал: действительно, довольно расстраивать людей перед Новым годом!

В сенях над входом пристроились лакированные оленьи рожки, подкова, тоже лакированная, кулачок золотистых колокольцев, разноцветные ленты. С другой стороны, в прихожей, снова рога, снова лакированные, но уже маральи – колоссальные кусты. На полированном ярко-канареечном полу шкуры, две или три, – не сразу сосчитать. Одна задрана мордой медведя со стеклянными, но устрашающе выпученными глазами и с ало намазанной пастью. Мебель – её много, она разнообразна, как на выставке-распродаже, – сверкание и шик золотых драпировок, изгибов, лаков, венценосных вензелей. В громадном, точно бы пещера, камине потрескивали дрова. Просто огонь и просто дрова. Лев подошёл к огню и зачем-то протянул к нему руки. Елена и Маша, несколько ошалело примеряясь к обстановке, присели там, тут, то, другое потрогали, пощупали, погладили. Всунули в руки Льва фотоаппарат: сними нас! Ещё, ещё, ещё! Давай – под рогами. Давай – на шкуре. На этой, на той. Подожди, заломлю башку медведю. Снимай. Снимай же! Во клёво! Теперь поставь на авто и присядь к нам. Повернись так, улыбнись, посмотри туда, сюда. Улыбочка, улыбочка! Машка, возьми метлу на улице – смахни с него хмурь!

Наконец, Лев не на шутку рассердился: нечаянно выронил из рук фотоаппарат, и был раздосадован, что тот не разбился.

Из особняков, со двора уже наползала музыка, смех, хохот. Елена и Мария принарядились. По снегу в туфельках на каблучках, с голыми плечами убежали в ресторанную залу – разузнать, что и как. Лев томился и скучал у окна – затянутая хламидами тумана Ангара, заваленная снегом горная тайга левобережья. Запад потухал в стуже бледными розанами юга. Но по всему чистому, ясному, высокому небу раскатывались, в мягкой трогательности вспыхивая, звёзды. Был чуть виден и Байкал – непроницаемый, косматый, не сдавшийся широко наступавшим с севера льдам. Льву не хотелось отворачиваться от окна. Так бы и смотреть вдаль, вглядываться в промороженные, дикие, смешанные со Вселенной пространства. Затеряться бы там, – скользнула странная, непраздничная мысль; но, может статься, для него она являлась всё же праздничной, желанной, вовсе не странной.

В ресторанном зале содрогнулось и загремело музыкой, маршевым тактом ударило по стёклам прожекторами беспорядочных иллюминаций. Сорвались с ветвей птицы. Чёрными обломками упал с крыш и деревьев снег.

– Понеслось, – призакрыл веки Лев.

Запорхнули с мороза Елена и Мария.

– У-у-у, до чего же там клёво!

Потянули Льва в общий зал. Но он упёрся, настоял: Новый год они встретят – крупной косой морщиной щеки усмехнулся он – узким семейным кружком, а потом, мол, будет видно. Он в тревоге ловил взглядом волчком вертевшуюся, нравственно взъерошенную, саму на себя не похожую Марию – она какая-то диковато взвинченная, ошалевшая, с ненасытным полымем в глазах, и они показались ему такими, какими запомнились у Любови, у той, такой далёкой уже его любви-Любови. Тогда, в ресторане, когда его очаровательная дюймовочка Люба победно нравилась мужчинам, когда она знала, что самая великолепная, самая обворожительная в зале, минута к минуте жарче и пыльче занимался в её глазах стихийный, необоримый азарт.

Мария – в опасности! – точно бы даже не предупреждающим, а каким-то устрашающим знаком вспыхивало во Льве. Надо немедленно вернуть её в прежнее состояние – столь характерное для неё состояние задумчивой, грустной юности, чистоты, мечтательности, ироничной игривости ума. Лев понимает – жизненно необходимо что-то совершить.

Однако Елена не даёт ему возможности даже подумать сколько-нибудь, сосредоточиться – с ходу так и налезла на него, только что на колени не засела. Она расписывала ему, что всего-то в двух шагах отсюда такое блаженство – и ресторан-то, и кегльбан-то, и музыка-то, и рулетка-то, и игры-то, и огни-то, и фонтаны-то, и даже леопардовые-то шкуры. Ещё – можно в сауну, ещё – море разливанное «Наполеона». А какие гарсоны, какие гарсоны – выдрессированные, словно бы цирковые собачки, и летают, и порхают по залам и лестницам. А народ всюду там – шик, бест, высшее общество. Елена, со своей изысканно, локонами-перьями, осветлённой шевелюрой, со своими сочными, густо обведёнными губами, в своём сверкающем крупными звёздами платье, со своей высоко открывшейся ногой, которую она дерзновенно забросила на колено недвижно, только что не окостенело сидящего Льва, вся великолепная, созрелая, томно влюблённая, отчаянно стончённым, но до приторной детскости, голосом журчит, свербит возле его уха. Но он не видит, не слышит, не осознаёт никак Елену: она – воздух, ничто или в лучшем случае тень, может быть, тень тени даже.

Он видит, слышит, осознаёт только Марию. Она проста и непринуждённа, тонка и легка, порывиста и летуча. Она, что говорить, за последний год-полтора стала хороша собой, всё же изящна, чем неловка, по-прежнему чиста и проста. Но в тоже время наивна, совсем наивна; однако трогательно наивна. Сейчас трогательность проявилась прежде всего в этом её взрослом – с глубоким декольте и большим разрезом сзади – дымчатом шёлковом приталенном платье, которое она на днях, усердно готовясь к первому в своей жизни большому взрослому празднику, почти что великосветскому балу, как Наташа Ростова, выбрала во взрослом бутике универмага, поссорившись с матерью, потому что та настойчиво и раздражённо предлагала другое платье, но «малышовское», «отстойное», заявляла, супясь, Мария. Лев видит и сочувствует, что это платье ей совершенно не идёт, что оно глупо на её тонкой, ещё недосложившейся фигурке, нелепо обвисает, «точно на пугале огородном». Однако никакое неловкое одеяние, никакая самая искусная маска не скроет для Льва её самородную, ещё ничем существенно не тронутую прелесть, её пытливый, добрый ум, её ранимую, честную душу. Он различает островатые косточки на её долговязом, смешноватом теле и понимает, что она уязвима, незащищена, что над ней могут и посмеяться зло. Он выхватывает взглядом, настырно вытягивая от напудренного, пахучего лица Елены шею, сияющие водянистой – мечтательной отцовской, отчего-то важно для Льва, – голубоватостью глаза Марии, которые нетерпеливо то и дело косятся на окно, за которым – веселье, восторги, соблазны, кайф, и предельно остро осознаёт, что её надо во что бы то ни стало уберечь, помочь ей сохранить в себе чистоту и непорочность, не допустить падения в эту грязь этой жизни.