Однако несколько дней назад Лев нагрянул к старикам: пьянеще и восторженно он осознал, что лучшего уголка на земле найти ему трудно, где бы можно было надёжно, да ещё и комфортно, да ещё и не уезжая далеко, не покидая любезных его сердцу родных мест, байкальских берегов, спрятаться от людей в этом вполне приличном доме, почти что дворце, хотя и несколько мультяшном, со своей принцессой Марией, перетерпевшись года два-три. Лев торопливо, напористо, однако по-щедрому, великодушно втридорога выкупил у несчастных стариков дом и всю усадьбу, и сам бизнес с зимовьями и станами по туристским тропам, с лицензиями и контрактами, с долгами и банковскими кредитами. Документы, правда, пока ещё недооформлены, но юристы в городе уже корпят; арендованную стариками землю тоже будет выкупать, но уже у другого владельца. «Кто знает: быть может, и мы с Марией полюбим эти края и захотим пожить здесь подольше или просто почаще заезжать сюда», – нередко промелькивала мысль, в которой «мы с Марией» звучало сокровенно и высоко. И уже шло само по себе через его сердце:

«Мы с Марией, мы с Марией…»

Хозяева, однако, и говорить поначалу не желали со Львом о продаже, о переезде, смотрели на него ошарашенно, посчитали за помешанного: действительно, явился-нагрянул хотя и приятный обликом, такой весь степенно-солидный, но малознакомый человек и несёт какую-то галиматью: продай ему, и всё ты тут! Никак не отстаёт, напирает, изловчается.

– Уйти с нашей взлелеянной земли, не передать её детям и внукам, похоронить свои мечты и надежды? Нет! И ещё раз нет! – намерясь держаться, перешёптывались друг с другом старики.

– Мы столько сил душевных вложили сюда, – причитала маленькая, худенькая, но костисто-твёрдо натуженная Сколская, поминутно подтыкивая пальцем сползающие на нос очки с толстыми линзами. – А какие тут красоты! Как они возвышают сердце, зовут к благородству, к служению, к подвигу! Вы думаете, нам нужны деньги, всякие эти ваши писнесы? – зачем-то ударила она на «ваши» и зачем-то неправильно произнесла «бизнесы». – Ошибаетесь, Лев Павлович! Мы хотим служить нашей великой сибирской земле, смотреть издали или сблизи на Байкал и молиться за его благополучие. – Помолчав, промолвила обессиленно, выдохом, как после долгого бега: – Не продадим! Уезжайте!

– Да вы загнётесь здесь, и, уверен, уже в скором времени, – угрюмо и грубо сорвалось у Льва.

– На своей земле загнёмся! – тоненько и плаксиво вскрикнул молчавший и очевидно дувшийся старик Сколский, квёлый, но рослый, с благообразной гривастой сединой. Лев заметил слезинку в его морщинистом, издряблом окологлазье.

«Дети, совсем ещё дети они оба, – ласково подумал Лев. Но уточнил жёстко, зачем-то даже стискивая зубы: – Прекрасные дети прекрасной, но сгинувшей эпохи. Как вы великолепны и жалки, как вы умны и глупы, как вы сильны и бессильны, как вы одиноки и одновременно устремлены к людям!» Льву было жалко стариков, но он уже не мог отступить: его всего зажигало устремление быстрее укрыть от людей Марию, спасти, уберечь её. Никакие затраты и препятствия уже не могли остановить его, застопорить. Останется он нищим, разорится – что ж! но рядом с ним будет его Мария, его судьба.

Уламывая упрямцев Сколских, Лев деликатно, но настойчиво напоминал им о их летах, о том, что им необходимо выручить сыновей, особенно семью Сергея; он не скрыл, что знаком с братьями, и намекнул, что те подлецы и могут в обход родителей продать усадьбу. Наконец, Лев искусил уже примолкнувших, вот-вот готовых сдаться стариков огромной, просто сказочной суммой денег.

– Ой, разоритель, ой, разоритель! – поматывалась Сколская, после того как проговорила, но через силу и едва разжимая зубы, окончательное согласие на продажу усадьбы. Муж её отсутствующе молчал, лишь пошевеливал тяжёлой, сталисто-коричневой, загорелой, скулой. – У сыновей беды за бедами, а так бы!.. Ах, что уж теперь! – Она помолчала, остро взглянула на Льва сквозь свои толстые, устрашающе утраивавшие её глаза очки, плеснула, как кипятком: – Стройте на чужом несчастье своё мещанское счастьице.

И эти страстные, обжигающие слова больно уязвили Льва, жестоко покоробили его сердце: «Я – разоритель? Надо же! На чужом несчастье буду строить своё счастье… счастьице? Да катитесь вы, старичьё!.. Жестокая, гляжу, ты, старуха, беспощадная. Неспроста, наверное, сыновья невзлюбили тебя и твоего муженька». Но вслух, однако, он не произнёс ни одного обидного слова. Да и что он знал о жизни Сколских, чтобы осуждать? Уговорился со стариками по-деловому, суховато, не взглядывая в их глаза.

«Разоритель… на чужом несчастье…» – долго ещё бились, подгоняя и взбудораживая кровь, в его груди жуткие, несправедливые слова.

Но к чёрту слова какой-то старухи! До чего же теперь близко и духовито счастье, которого он отчаянно, до обозления на весь белый свет ждал!

Обслугу, проводников, горничных, поваров, сторожей – человек двадцать, всех Лев вежливо, без излишних разговоров рассчитал, ненавязчиво выселил из усадьбы, выплатив каждому изрядные отступные. Однако люди были огорошены, попытались возмущаться, – Лев тут же находил повод, чтобы ещё и ещё доплатить. И страсти потихоньку пригасали. Его приняли за чудака, за сумасброда, оригинала, которому, похоже, некуда девать деньги.

Самим старикам Сколским, позднее узнал Лев, вырученных от продажи капиталов хватило на то, чтобы купить в городе великолепную квартиру и себе, и ещё более великолепную сыну Сергею с его семьёй; а Петру обменом существенно расширили его жилплощадь, уповая, что он, наконец-то, обзаведётся семьёй, оставит своё кривопутье, уймётся. Так же приобрели старики сыновьям по автомобилю и по земельному участку за городом: стройтесь, живите в радость себе и своим близким. Ещё осталось немного средств, и они прикупили себе дачный клочок: без земли, без тайги вокруг им жилось бы скучно и никчемно.

Однако братья Сколские остались обозлёнными на Льва. Накануне его отъезда с Марией они, выпившие, явились к нему в офис. Поначалу сдержанно угрожали, требуя, чтобы деньги за усадьбу Лев немедленно выплатил лично им. Распалились, – и вот уже затребовали ещё денег, сверх того, утверждая, что усадьба и отлаженный бизнес проданы задёшево, что Лев – ловчила, прохиндей, что жестоко и цинично провёл и стариков и их, братьев. Лев молча выслушал, легонько-неторопливо, но железной хваткой так же в молчании выпроводил «братцев» из кабинета.

Пётр, сощуриваясь, процедил в дверях:

– Добре, Лев Павлович! Но помни: ещё свидимся.


54


– Мариюшка, радость моя, не бойся, – поприжал Лев за плечо к боку свою подрагивающую спутницу. – Наладим и здесь хорошую жизнь. Мы ведь вместе. Понимаешь? – тревожно спросил он. «Так хрупко и неверно на земле человечье счастье, а тут ещё эта первобытная стужа, неотступная мгла тайги, устрашающее безлюдье».

– Понимаю, – постаралась Мария синими стынущими губами произнести отчётливо и бодро, чтобы не огорчать Льва своим, как она полагала, «издевательским видочком», потому что ей хотелось попенять ему: «Какой же ты ещё ребятёнок! Похлеще меня! Да и боюсь-то больше, вижу, не я, а ты. Эх, а ещё лев, царь зверей!»

– Довольно стоять! – почти что выкрикнул Лев, разрушая и безмолвие округи, и онемение душ. – В дом, Мария! В дом, хозяйка! – и галантно повлёк её за руку к широким гостеприимным ступеням крыльца.

Оба взбежали наверх. Он в нетерпении и спешке отомкнул дверь, распахнул её, подхватил Марию на руки и внёс её в дом. В лица живительно и ласково дохнуло жилым душистым теплом. Пахло неокрашенными, лишь покрытыми тонким слоем лаковой пропитки, деревянными панелями стен и потолка и тоже неокрашенными плахами пола, сухими целебными травами, мёдом, смолами, кедровыми орехами. Воздух был густо свеж, чист, особенен – просто изумителен. Обоим показалось, что дерево стен и потолка, такое лучисто золотистое, ясное, осветило их, и на лицах бликами заиграли новые краски, помолодившие Льва и словно бы посыпавшие сиянием Марию. Невольно и разом улыбнулись друг другу, однако тут же отчего-то оба смутились, притворились, что интереснее и важнее осмотреться.

На пол Марию не опустил, а понёс её по комнатам. Их очень много; быть может – немножко оторопело озирается Мария, – собьёшься, запутаешься даже, считая. Всюду простая, несколько грубоватая, но непривычная мебель – всё того же неокрашенного, янтарно-солнечно светящегося природными узорами дерева. Старики Сколские хотели вывезти эту собственными руками изготовленную мебель, однако Лев торовато перекупил её: ему хотелось, чтобы Мария с ходу угодила во владения солнца и чтобы их совместная жизнь была охвачена этим обаятельным, голубящим душу свечением дерева, этими замысловатыми рисунчатыми текстурами – текстами, посланиями, письмами, письменами леса, природы, тайных добрых сил мира сего, – нравилось в таком духе думать Льву, который и в своей инженерной, строительской практике любил работать с деревом. Ни ковров, ни картин, ни каких-либо других украшений в комнатах – строго и просто убранство. Но простота и строгость комнат, понимают Лев и Мария, – великолепны, изысканны, чарующи. Насколько снаружи дом не понравился им, настолько внутри он радовал и дивил.

В доме очень, просто блаженно тепло: трудолюбиво и тихо греют невидимые, спрятанные где-то в цокольном помещении электроболеры. Имеется и обычная печь; а в зале – красавец камин, он искусно, любовно, но и по-детски – или по-стариковки – наивно облицован резными дощечками ёлочкой. Печь – русская, огромная, бокастая, с лежанкой, с зевластым полукруглым жерлом. Не будет света – вот, пожалуйста, – пояснил Лев Марии, – можно и покушать приготовить, и обогреться. Она впервые видит русскую печь, – и поражена, и озадачена.

– Как церковь, – задумчиво сказала она о печи.

Льва поразили и озадачили эти слова Марии: «Надо же: разглядела церковь. И воистину – напоминает. А каким она видит меня? Старым придурком мужиком, маньяком, чудаком, лохом, дядькой, дядечкой? Кем?» И снова ему сделалось тревожно: возможна ли взаимная подлинная любовь между ним и этой юной, такой ещё шаткой и уже заражённой сомнительными соблазнами мира девой, способна ли Мария – в какой раз уже и с испугом отмечает, что ведь она совсем ещё девчонка, – способна ли Мария полюбить его, такого странного, проделывающего непонятно что?

Не опускает Марию на пол, хотя она предупредительно уже несколько раз поёрзала на его руках: мол, не тяжело ли тебе таскать меня, может, поставишь? Но он не чует её совсем: какая она лёгонькая, маленькая. Можно подумать, и нет ничего в его сильных, больших руках, привычных к металлу, лишь, быть может, – один воздух, мираж, тень.

– Охвати меня за шею, – попросил он, только сейчас явственно осознав и заметив, что её руки опущены и позаброшены в противную от него сторону, болтаются плетями.

Она в неловкой скованности набросила одну руку на его плечо, но держала её на весу, не обхватывая.

– Не доверяешь, боишься, дурёха, – пробурчал Лев.

Она промолчала, сурово поджала губы, потупилась, пунцовея.

– А сейчас ты увидишь настоящее чудо! – зачем-то шепотком произнёс Лев, когда внёс Марию на второй этаж в просторную, с большими обзорными окнами мансарду. – Смотри, – шепнул он ещё тише, явно боясь что-то такое спугнуть, нарушить голосом или даже дыханием.

Опустил-таки на пол, и они увидели обещанное чудо земли и неба. Долго вместе смотрели в одном направлении, стоя рука к руке. Но кто-нибудь, увидя их, наверное, мог бы и улыбнуться не без насмешливости, лёгкой, однако, и фривольной: они столь разительно неодинаковы! Один – высокий, другой – низенький, один – кряжисто широкий, другой – игольчато узенький, тощеватый, один – перезрело взрослый, другой – трогательно юный, один – с косичкой, другой – коротко стриженый, один – молочно розовый мордашкой, другой – аскетично суровый ликом, один – в задорной девчоночьей одежонке, другой – в классическом, изысканном облачении. Кажется, только лишь одно единило их – очарованность сердца, сияние восхищения в глазах.

Солнце уже было над верхами деревьев, и в дом мощными горными ручьями вливалось зарево, радужно, но пока что ещё неустойчиво горя. Мария в первые секунды зажмурилась, ослеплённая. Чуть приоткрыла веки, пообвыкая к свету. Увидела распахнутые, лучащиеся необозримые дали. Именно дали, шири, просторы видела поначалу, но ничего по отдельности или предметно. Однако от мгновения к мгновению стала различать, что перед нею блистающие, слитые воедино тайга, горы и небо. Тайга – густые зелёные, малахитовые, даже изумрудные ряби и валы, горы – вспененные, вздыбленные гигантские животные, которые вдруг замерли, окаменев. А над всем этим диким, ярым чарующим раздольем высокое чистое небо; по нему проносятся верховые ветры, подталкивая облака, и кажется, что ультрамариновые, васильковые, бирюзовые краски клокочут кипятком. Лев и Мария помнят, как неприютно, прижато они почувствовали себя внизу, возле дома, как там серо, сумрачно, одиноко. Отсюда же весь белый свет – блистающий, живой, прекрасный, многоликий. И душа Льва и душа Марии воспрянули, заблистали. «Жить и любить, жить и любить», – как кровь, запульсировало в голове Льва.