И все последние месяцы в ней все нарастало некое раздражение на то, что она делала и чем занималась, раздражение на коллег, начальство, на вот такой стиль перегруженной жизни, и даже на Игоря с его фанатической преданностью работе, и росло желание окончательно прекратить эту деятельность.

И сегодня, когда они с Ярославцевым боролись на льду за жизнь девчушки, а Игорь снимал, она вдруг почувствовала такое тяжелое неприятие, какое-то просто физическое отторжение ненормальности этого процесса – продолжение съемки, когда здесь и сейчас умирает человек.

И поняла, что все. Выгорела. Хватит.

Съемка окончена, унесите всех!

– И теперь не знаю, что делать, – закончила Ася свой рассказ и поделилась наболевшим: – Вернее, что делать, знаю совершенно определенно, а вот как…

– И что будет, если ты прямо и однозначно заявишь о своем уходе? – осторожно спросил Ярославцев.

– Ну-у-у, – протянула она. – Никто не уходит с телевидения по собственной инициативе и желанию, это настолько редкие случаи, что они скорее подтверждают правило. И уж тем более не уходят востребованные, известные репортеры на пике своей славы. Телевидение – это особый мир, особое состояние души и привязанности, и человек, раз попавший в эту среду, заражен ею навсегда. Наверняка мое начальство сначала офигеет, потом начнет, разумеется, уговаривать, денег больше предлагать и славы, может, даже собственную авторскую программу, причем в прайм-тайм – высшее достижение репортера. А когда я не уговорюсь, сильно рассердятся. Могут так уволить, что меня не возьмут ни на один канал, разве что на региональный где-нибудь на Чукотке. А могут и в режиссерах оставить. Но как-то накажут точно.

– А ты хочешь режиссером-то?

– Сейчас нет. Вот сейчас, на этом этапе жизни, я не хочу никакого телевидения вообще. Может, пройдет время, что-то там во мне уляжется, я себя и попробую в этом амплуа. А пока даже не представляю, чем заняться и куда деваться…

Ярославцев встал из-за стола, подошел к ней, протянул руку, помог подняться и обнял ободряюще и нежно.

– Ну, ничего, – тихо сказал он ей на ушко. – Мы что-нибудь придумаем.

– Мы? – чуть отклонившись, вопросительно посмотрела она ему в лицо.

– Ну, конечно, мы, – подтвердил он и спросил в свою очередь: – Ну, а как еще?

– Да, – улыбнулась Ася, вздохнула легко, освобожденно и положила голову ему на грудь. – Действительно, а как еще.

Они заснули под утро, обессиленные, опустошенные и потрясенные мощью пережитых чувств.

Долго доверительно и иронично шептались, устроившись в кровати, и целовались коротенькими поцелуями, а потом незаметно провалились в сон, а проснувшись одновременно и непонятно от чего, соединились еще раз перед занимавшимся рассветом, когда самые первые, молодые, алые лучи солнца прорезали пространство комнаты и легли на разгоряченные их тела.

Проснулись поздно, долго копошились в постели, болтая о пустяках и перекидываясь ироничными фразами и шуточкам. Выбрались из кровати, завтракали в номере, подтащив стол к панорамному окну и балдея от открывающегося из него великолепного вида на Байкал.

На экскурсию они все же отправились. Вернее, как – их таки убедили и уговорили.

Уж каких там небылиц понарассказывали о них, пока они спали, но встречали Ярославцева и Асю, когда они спустились в холл отеля, как героев, кто-то даже принялся аплодировать.

Сегодня заступил на вахту другой администратор – солидный импозантный мужчина лет сорока пяти, сменивший на посту заботливую и любезную Веронику Михайловну, он и предложил поездку по Байкалу по самым живописным и прекрасным местам. С самым лучшим проводником, который расскажет то, что мало кто знает, и покажет самые удивительные красоты.

Понятно, что по ближайшим окрестностям, а не по всему Байкалу, являющемуся самым большим и глубоким в мире пресноводным озером. И самым красивым, с их точки зрения.

Администратор настолько вкусно рассказывал о поездке, так рекламировал того самого знающего проводника и то, что лично для них двоих спасательная служба дала разрешение на посещение некоторых закрытых для всех мест, что Ася с Василием не могли устоять перед широтой такого предложения.

И не пожалели ни разу!

Поездка оказалась непередаваемо прекрасной! То, что им показали, то состояние, которое они пережили, любуясь этой неповторимой величественной и мистической красотой, невозможно описать словами и объяснить.

По просьбе Ярославцева, в одном из особо величественных мест они остановились, выключили мотор автомобиля, вскарабкались на каменный уступ, нашли особо удачное смотровое место, сели и долго молча просто смотрели, впитывая в себя нечто неповторимое – силу и энергию этого места, мощь этой красоты.

Вот так и сидели, смотрели и молчали, очищая душу и разум, наполняясь чем-то необъяснимо высоким.

А вернувшись назад, поблагодарив искренне и от сердца всех, кто организовал им эту незабываемую поездку, поняли, что хочется продлить и сохранить подольше в себе навеянное Байкалом чувство. Даже не разговаривали – сели к панорамному окну, обнялись и молчали, продолжая все еще испытывать то удивительное состояние очистившейся и наполнившейся чем-то светлым и сильным души.

Разговорились позже, когда пообедали. Официант убрал стол и ушел, увозя тележку, они устроились на кровати, поверх одеяла, вытянув ноги, обнявшись.

– Твоя очередь рассказывать о себе, – напомнила Ярославцеву Ася.

– Тебе как, конспективно или расширенную версию автобиографии? – посмеивался Василий.

– Хотелось бы подробную ретроспективу, но сейчас можно и чуть более сжато, а потом ты будешь долго рассказывать и посвящать меня в детали, добавляя красок и отвечать на все мои вопросы, – снизошла Ася.

– Ну, у меня не столь насыщенная жизнь, как у тебя. А все достаточно прямолинейно и в общем-то просто, – скромно признался Ярославцев.


Как он уже упоминал, родился Василий в династической семье геологов. То есть его отец был геологом, доктором наук, отец его отца, дед Василия, тоже был геологом и доктором тех же самых наук и профессором, преподававшим долгие годы на геофаке. И прадед Василия тоже был геологом – он поступил в университет еще при последнем императоре России, а закончил его и занялся наукой аккурат в семнадцатом году.

Но революцию делали все же не дураки, и геологоразведку никто не отменял даже в то страшное время, хоть до двадцать четвертого года, пока власть полностью не установилась на всей территории страны, с этим были определенные трудности.

Прадед не сгинул, не попал в опалу и под «раздачу» тридцать седьмого года не угодил. Скорее всего, потому, что большая часть жизни геолога состоит в основном из длительных и ну очень далеких экспедиций в таких местах, где ничья нога не ступала.

Ничего, собственно, существенно и не изменилось в их профессии за эти годы, кроме разве что современной научной аппаратуры, применения новых высокотехнологичных методов поиска и анализа месторождений и пород, современной навигации и средств связи, ну и того, что группы забрасываются вертолетами, а не тащатся по тайге и тундре месяцами на лошадках.

А так – все как и было сто лет назад.

Работа геолога – это всегда дикие места, трудный походный быт и ежесекундное противостояние природным силам. Группа забрасывается вертолетом или на лодках, обеспечивается всем необходимым для автономного существования минимум на три-четыре месяца, а порой и на весь сезон, который, например, на Дальнем Востоке длится с марта по октябрь.

И вот вы топаете с места выгрузки на точку, ставите базовый лагерь, кухню и камеральню – это такая специально оборудованная палатка, где обрабатываются результаты полевых работ.

И вперед! Подъем в семь утра, руководитель ставит задачи на день, и геологоразведчики выходят на маршруты, к вечеру возвращаются, нагруженные по самое «не могу» образцами пород. Баня, ужин и хозяйственные заботы по лагерю, которые делятся на всех – дров запасти, воды наносить, участок убрать. И участвуют все без скидок на должности.

Ко времени отбоя они упахиваются так, что себя не помнят и еле ноги волочат, а с утра все сначала, и в неделю только один выходной. Такая вот каторжная работа.

А еще к этому трудовому подвигу плюсом «бонусы»: кровососущие насекомые, которым глубоко пофиг вся ваша навороченная современная химия – спасают только энцефалитные костюмы, накомарники и, как ни смешно, народные средства защиты, можно сказать, проверенные веками репелленты.

Ну и дикие животные, как же без них. Медведи, любопытные, агрессивные и крайне опасные, к тому же есть среди них и дурные, хотя медведь очень разумное и хитрое животное.

На случай встречи с ними у руководителя партии в советское время было ружье, теперь же разрешены только фальшфейеры, ракетницы и резкие свистки. Но опытные геологи знают, как правильно себя вести и избежать опасных встреч.

Какая там, на хрен, воспетая в бардовских песнях советских времен походная романтика, к лешей маме! После тяжелейшей изматывающей работы, необходимости выживать, часто в очень непростых погодных условиях, после реальной каждодневной борьбы «не цепляет» не то что романтика, а даже сказочной красоты природа, на созерцание которой не остается никаких сил.

Но почему-то поколение за поколением тащились мужчины их рода в эти непереносимые, тяжелейшие условия, в которых каждый день как подвиг, и несло их, неусидчивых скитальцев, и звала и не давала покоя неистребимая тяга к тяжелой, настоящей мужской работе.

Может, потому, что в этой суровой походной жизни выпадали редкие минуты отдыха, когда вдруг видишь, воспринимаешь всей душой красоту тайги, и замирает она, душа твоя, и происходит нечто настолько сильное с тобой в эти моменты, когда чувствуешь полное единение с природой и меняется что-то внутри, и ты меняешься, соприкасаясь с чем-то высоким, непонятным, пробирающим до восторженной слезы…

А может, потому, что приходится преодолевать в себе инертность, страх и глупость, доказывая самому себе, что способен на многое, что мужик и умеешь отвечать за себя и людей и делать то, что должно. А может, нравится тот колоссальный жизненный опыт и практические навыки, закрепляющиеся навсегда в тебе на уровне рефлексов, опыт выживания в диких условиях и умение сливаться с природой, слышать и чувствовать ее.

Бог знает, но поскитались по стране Ярославцевы и истоптали ее в самых непроглядных и далеких уголках знатно.

Первый раз отец взял с собой Василия в экспедицию, которой руководил, когда тому исполнилось двенадцать лет – в восемьдесят седьмом году.

Мама, понятное дело, грудью встала, не пуская сына, отец ее долго уговаривал. А Василий написал письменное обязательство соблюдать все меры предосторожности и слушаться отца беспрекословно. В перечень обещаний вошли также пункты про питание, профилактику простудных заболеваний, теплую одежду и обязательную гигиену. С отца же была взята отдельная расписка, в которой тот обещал при угрозе здоровью сына немедленно отправить его домой на Большую землю.

Дата и роспись.

Расписка с обязательствами осталась маме, и это обстоятельство дало Василию повод многое из перечисленного в ней забыть сразу после выхода из дома. Отец же свое слово держал железно, но бог миловал – никаких угроз здоровью Василия в той экспедиции не случилось.

Пацана приписали к кухне и поставили помощником повара, что легкости бытовой не обещало ни разу, а ровно наоборот – подразумевало тяжелый изматывающий труд.

С тех самых двенадцати лет он регулярно каждый год ходил с отцом с геологическими партиями, возмужал раньше срока, раздался в плечах, налились силой мышцы. Девчонки-одноклассницы умирали от влюбленности в загорелого, сурового и не по годам взрослого Ярославцева, обладавшего к тому же зрелым чувством юмора и иронией.

Так и проходил до своего поступления на геофак в девяносто втором году, в котором вся российская и советская наука была окончательно, бесповоротно и победно уничтожена.

НИИ, в котором работал отец, стыдливо, без громких объявлений о капитуляции и особых предупреждений закрыли, предложив, правда, самому Степану Юрьевичу какую-то тухлую альтернативу его должности в другом, не профильном институте.

– Идиотизм и предательство! – бушевал отец. – Чистое предательство высшим руководством страны! Как можно напрочь загубить науку? Как? Надо быть полным имбецилом, чтобы не понимать простой истины, что без фундаментальной науки, без серьезной работы ученых не будет никакой страны! Вообще! Придаток сырьевой для «великого» доброго дядюшки Сэма и Европы!

Он был во всем прав, давая оценку тому чудовищному развалу науки, который происходил в начале девяностых годов. Была у Степана Юрьевича и иная альтернатива трудоустройства, как и у большинства ученых того времени, – предложение и возможность уехать и устроиться в Европе и Америке. Звали и весьма настойчиво обхаживали. И снова он беспредельно возмущался: