С этими словами принц простился и ушел, а министр направился к письменному столу; но сегодня он лишь наскоро просмотрел бумаги, хотя в них было много важного. Последние часы в Эдсвикене оттеснили все остальные заботы на задний план, кроме тяжелой, смутной тревоги, томившей его душу уже несколько недель. Он ни одним словом не коснулся ее в разговоре с племянником; точно так же не говорил он о ней и с дочерью; о том, что не должно было существовать, не следовало и говорить. Ведь Бернгард скоро введет в свой дом жену, а когда вернется в Германию, то Сильвия будет уже замужем; между ними встанет двойной долг. Он уйдет в море, куда-нибудь далеко, они не будут видеться, может быть, несколько лет, потому что приезжать в отпуск он будет, разумеется, всегда к жене. Обоим придется волей-неволей побороть свое чувство; для человека долга, каким был Гоэнфельс, это было само собой разумеющимся. Сам он никогда не любил и не знал, что значит бороться с охватившей душу страстью.

Между тем Зассенбург отправился к невесте. Он намеревался до вечера оставить ее в покое, но выдержал недолго, несмотря на то, что утром ушел от нее крайне раздраженным. Правда, Сильвия уже не мучила его капризами как прежде, но во всем ее существе теперь постоянно чувствовалось какое-то холодное молчаливое отчуждение, еще сильнее оскорблявшее его. И сегодня утром она так же оттолкнула его, но все-таки он снова пошел к ней, чтобы сообщить новость о ее двоюродном брате; это был предлог, чтобы увидеть ее еще раз.

Когда он вошел к невесте, то застал ее у открытого балкона. Она, в самом деле, казалась нездоровой, но на ее лице не было ни усталости, ни слабости; напротив, оно было каким-то лихорадочно возбужденным и полным ожидания. Узнав, что отец в Эдсвикене, она поняла, о чем там идет речь. После того прощанья Бернгард хотел избавить ее и себя от нового свидания. Он знал, конечно, что Гоэнфельс будет провожать своего друга в Рансдаль, и воспользовался этим, чтобы встретиться с ним там; и, действительно, так было лучше.

— Извини, если я помешал, — начал Альфред. — Я только хотел сказать тебе, что папа только что вернулся.

— Я знаю; я видела, как он подъехал.

— Но едва ли ты подозреваешь, какие новости он привез. Нас удивил уже его визит в Эдсвикен, результат же еще удивительнее. Твой кузен любит делать сюрпризы своими решениями. Он сделал это, уехав в Рансдаль, а теперь хочет возвратиться в Германию и опять поступить на флот. Кажется, ему стала невыносима когда-то столь желанная свобода.

Принца очень удивило то, что его новость была принята так равнодушно. Сильвия совершенно спокойно отошла от балкона и села, опустив голову на руку.

— Я думаю, он не смог вынести праздности, — сказала она. — Его тянет назад, к жизни.

— Ну, конечно! В этом он похож на твоего отца, который тоже считает пребывание здесь чем-то вроде изгнания, хотя Альфгейм вернул ему здоровье. Но что ты скажешь на это?

— Я? Важно только то, что скажет папа.

— О, он принимает блудного сына с распростертыми объятиями. Я никогда не поверил бы, что он простит так легко и так быстро; ведь они не ладили с первой же минуты знакомства, но сегодняшний день, кажется, сгладил все. Папа даже хочет привлечь к делу этого старого, хмурого морского волка, капитана Вердека, чтобы проложить своему племяннику дорогу для возвращения службу, и убежден, что Вердек сделает это с радостью. Для них Бернгард — человек будущего; они ждут от него подвигов во славу нашего флота.

В его словах опять послышалась горечь, проскальзывавшая и раньше в его разговоре с министром. Он всегда был на стороне Бернгарда и отстаивал его право на свободу и независимость; такого поворота он не понимал, а замечание о «мечтателе» больно уязвило его. Принц чувствовал, что его будущий тесть ценил только его княжеское происхождение и высокое положение, что этот энергичный человек с некоторым презрением относится к бесцельной жизни, которую ведет его зять.

— Еще посмотрим, оправдает ли Бернгард их доверие, — продолжал он, видя, что Сильвия молчит. — Пока он не сдержал слова, данного самому себе.

— Потому что нашел в себе силы сознаться, что был неправ? Мне кажется, это в десять раз труднее, чем продолжать упрямиться во вред самому себе. Что говорит о его намерении его невеста?

— Не знаю. Приятно оно ей не будет, потому что она, безусловно, рассчитывала жить с мужем в Эдсвикене. Боюсь только, что он не сидел бы дома; беспокойная кровь моряка постоянно тянула бы его в море. Во всяком случае, свадьба состоится в назначенный срок в следующем месяце. В этом он имеет преимущество перед нами.

Последняя фраза прозвучала несколько шутливо, но Сильвия не поддержала шутки; она ничего не ответила.

Ее молчание, очевидно, обидело жениха, и он продолжал с некоторым ударением:

— Наша помолвка будет объявлена, только когда мы вернемся, и папа до сих пор ничего определенного не ответил на мою просьбу отпраздновать свадьбу через три месяца, впрочем, точно так же, как и ты.

Сильвия упорно продолжала молчать; она сидела, стиснув руки и не поднимая глаз; ее грудь поднималась тяжело и неровно; наконец она тихо проговорила:

— Мне надо поговорить с тобой, Альфред.

— Только не о том, чтобы отложить свадьбу. Я уже как-нибудь выдержу эти три месяца в Берлине, все эти бесконечные визиты, балы и разные формальности, которым мы должны подчиниться. Я знаю, ты любишь это, тебе это нужно, и я покоряюсь твоему желанию; но не требуй, чтобы я выносил это дольше. Мы уедем на юг, будем плавать на «Орле» по Средиземному морю, отправимся в Индию или куда ты захочешь. Перед нами открыт весь мир, и ты еще совершенно не знаешь экзотического Востока, волшебного очарования тропиков…

Принц замолчал, потому что Сильвия встала в каком-то странном волнении и подошла к нему.

— Перестань, прошу тебя! Я должна сказать тебе нечто серьезное, неприятное… Я… — Она замолчала, как будто у нее перехватило дыхание, и вдруг порывисто воскликнула: — Я не могу быть твоей женой, Альфред! Возврати мне свободу!

Принц вздрогнул от неожиданности; несколько минут он сидел молча, не шелохнувшись, и смотрел на свою невесту, на лице которой выражалась мука.

— Что… что это значит? — спросил он, наконец.

Сильвия хотела ответить, но, увидев, как поразило его это признание, промолчала — у нее не хватало мужества.

Альфред тоже встал; казалось, он только теперь понял ее слова, но все еще продолжал машинально повторять:

— Ты не можешь? Почему?

— Я не могу любить тебя так, как ты этого требуешь.

— Разве ты любила меня когда-нибудь? — жестко спросил он. — Ты никогда даже не старалась сделать вид, что любишь меня.

Сильвия опустила голову как человек, сознающий свою вину.

— Прости, я знаю, какое страдание причиняю тебе своим признанием, я очень долго боролась с собой. Еще сегодня утром, когда ты приходил ко мне, я хотела сказать тебе это, однако у меня не повернулся язык. Но надо же когда-нибудь это сказать. Я не хочу идти к алтарю с ложью на устах, не хочу лицемерить всю жизнь. Ради меня и ради самого себя не удерживай меня! Верни мне свободу!

Зассенбург не двигался и смотрел на бледную как смерть девушку, которая дрожала перед ним всем телом, однако в ее лице было выражение отчаянной решительности. Неужели это действительно была его капризная, своенравная и, в сущности, холодная как лед, невеста, так часто игравшая им и его страстью и так спокойно и сознательно повиновавшаяся воле отца и собственному честолюбию, когда ей показали княжескую корону? Он никогда не обманывал себя иллюзиями относительно этого, но ведь она вообще не умела чувствовать и любить; он не имел права требовать от ее русалочьей натуры того, что было для нее невозможным. Теперь же он видел перед собой молодую девушку, вся душа которой, пылкая и страстная, открылась в этом признании, которая со страхом просила, умоляла освободить ее от нелюбимого человека. Значит, «немилостивая богиня» ожила, она проснулась, наконец, для жизни. Чудо, о котором он столько раз мечтал, свершилось на его глазах, но он был тут ни при чем!

— Кто научил тебя этому? — спросил принц глухо и с угрозой, судорожно сжимая ее руку. — Кто? Я хочу знать!

— Пусти, не мучь меня! — Сильвия попыталась вырвать руку, но он держал ее крепко, как в тисках.

— Нет, я не пущу тебя! Ты должна ответить мне! Когда мы приехали в Альфгейм, и ты дала мне слово, ты была другая, а с тех пор ты никого не видела, кроме… Ах!

Последнее восклицание вырвалось у принца как крик. Точно молния пронизала его душу и осветила мрак. Это не было подозрением, это было уверенностью — Альфред Зассенбург знал теперь, кто отнял у него невесту.

Он немедленно выпустил ее руку и отступил. Она видела, что он догадался, и все-таки не смела сказать ни слова; ее пугало выражение его лица.

Наступило томительное, неприятное молчание. Альфред заговорил первый.

— Итак, и над тобой этот Бернгард одержал победу! Впрочем, ведь он — не праздный мечтатель. Вердек не побоялся в будущем поставить его рядом с твоим отцом, и потому он может вести себя в отношении вас вызывающе, оскорблять вас, и вы все-таки будете только восхищаться его необузданной, гордой силой. Значит, все это случилось по его милости!

— Бернгард связан словом и сдержит его, — сказала Сильвия тихо, но твердо. — Мы разлучены.

— А твое слово? — резко спросил Зассенбург.

— Я требую его назад, я прошу тебя вернуть его мне. Это выше моих сил! Да ведь и ты уступишь меня только отцу, а не кому-нибудь другому. Гильдур не подозревает, какую жертву приносят ей; она будет счастлива и довольна со своим мужем. Теперь ты знаешь правду и вернешь мне свободу!

— Ты думаешь? А если я не сделаю этого? Ты воображаешь, что я позволю так долго играть собой, а потом оттолкнуть? Я не верю в то, что вы разлучились, не играйте комедию. Он не женится на Гильдур Эриксен. Уж он найдет средство освободиться, и тогда только я буду стоять между вами. Но я не так-то легко уступлю. Берегись, Сильвия! До сих пор ты знала только человека, боготворившего тебя и подчинявшегося каждому твоему капризу, но ты можешь познакомиться когда-нибудь со мной другим. Советую тебе остерегаться!

Принцем опять овладело лихорадочное возбуждение, часто внезапно сменявшее его усталое, мечтательное равнодушие, подобно тому, как из полу угасшего костра вырывается и снова гаснет высокий язык пламени. Сегодня это пламя сильной, всепожирающей страсти, может быть, знакомой ему в годы юности, вспыхнуло ярко и грозно. Он пробудился, это было очевидно, его глаза сверкали; казалось, в эту минуту он был готов на все.

И Сильвия поняла это. Она так ужасно боялась этого часа, потому что чувствовала себя виноватой в страданиях Альфреда; если бы он стал упрекать ее, то это угнетающе подействовало бы на нее, но его угрозы вернули ей утраченное мужество. Она подняла голову, готовая к бою.

— Неужели ты думаешь страхом удержать меня возле себя? Я не такая трусиха! Бернгард помолвлен со своей невестой и не может бросить ее, но женщина в таких случаях ведет себя иначе: она не выйдет замуж, если знает, что ее брак будет сплошной ложью. Ты тоже теперь знаешь это, и если все-таки хочешь удержать меня, то я освобожусь сама, против твоей воли.

— Попробуй! — крикнул Зассенбург вне себя. — Ты останешься моей, это я говорю тебе! Прежде чем уступить тебя другому…

Сильвия невольно отшатнулась, испуганная страшным выражением лица принца, но в эту минуту дверь внезапно распахнулась, и на пороге появился Гоэнфельс. Его привлекло сюда беспокойство о здоровье дочери. Он думал, что она одна, как вдруг услышал из соседней комнаты взволнованные голоса, а, войдя, увидел, что они стоят друг против друга с видом людей, готовых драться не на жизнь, а на смерть.

— Сильвия… Альфред… что случилось? — воскликнул он.

Он не получил ответа, но Сильвия бросилась к нему и обняла его за шею обеими руками. Теперь, когда она почувствовала себя под защитой отца, силы оставили ее, и она разрыдалась.

Альфред, казалось, не слышал вопроса; он не сводил взгляда с невесты, которую впервые видел в слезах.

— Так ты и этому научилась? — сказал он с горькой насмешкой. — Твой Бернгард — хороший учитель, но мы с ним еще поговорим!

С этими словами он вышел из комнаты, изо всей силы хлопнув дверью. Гоэнфельс, может быть, впервые в жизни растерялся.

— Что случилось? — обратился он к дочери. — Альфред ведет себя как сумасшедший! Что ты ему сказала?

Сильвия подняла голову и, с усилием сдержав слезы, с той отчаянной решимостью, которая не покидала ее в продолжение всей этой бурной сцены, ответила:

— Я сказала ему правду: я не могу быть его женой.

24