Христиану Кунцу было сказано, что он со своим хозяином поедет домой не на «Орле», а на «Фрее». Во время этого переезда оба матроса-норвежца еще оставались на службе, а затем они должны были вернуться на родину с первым пароходом. Услышав такое известие, Христиану хотелось громко крикнуть от восторга, но серьезное лицо его капитана показало ему, что такое поведение будет здесь неуместно; поэтому ему пришлось довольствоваться счастливой улыбкой. Но когда он вышел из дома, то не мог больше сдерживать свою радость; увидев «Фрею», он перекувыркнулся через голову, чем поверг в ужас и оцепенение Олафа и Нильса, к которым его послали с приказанием подготовить судно к отплытию.

Было пасмурное, холодное утро. На пристани стоял Гаральд Торвик со штурманом, занявшим его место на «Орле». Яхта принца уже стояла под парами, команда находилась на палубе, и от берега только что отошла лодка с прислугой принца; две другие лодки стояли в ожидании.

— Вы уходите непременно сегодня? — спросил Торвик. — Будет буря, вероятно, вскоре после полудня, а к вечеру — точно.

— Да, с пристани уже подают сигналы, — ответил штурман, — капитан еще утром сообщил об этом в Альфгейм, но получил ответ: «Отъезд в десять, как было назначено».

— Вот как? А куда, собственно, вы направляетесь?

— Просто в море. Когда капитан был вчера в Альфгейме, принц сказал, что несколько дней хочет провести в море, а потом вернется назад в Альфгейм.

Гаральд собирался что-то сказать, но в этот момент появился капитан, также находившийся на берегу, и, отвечая на поклон своего бывшего штурмана, на ходу сказал:

— Здравствуйте, Торвик. Мы собираемся плыть, а между тем надвигается буря.

— Совершенно верно, господин капитан! — Гаральд внимательно посмотрел на небо, покрытое тяжелыми тучами. — В море будет плоховато.

— И я так считаю, но принц вбил себе в голову уйти непременно сегодня и не хочет слушать никаких возражений. Остается только повиноваться. Прощайте, Торвик!

Капитан знаком подозвал штурмана и вместе с ним сел в лодку, которая и доставила их на борт.

Торвик направился в пасторат, чтобы проститься перед отъездом. Он тоже уезжал сегодня на пароходе местного сообщения, отплывавшем в полдень, но доходившем только до береговой станции; тут Гаральд предполагал переночевать, потому что пароход на Берген прибывал только утром следующего дня. Он застал дома одного пастора; Гильдур ушла в Лангнес навестить семью, в которой был болен муж-рыбак. Она привыкла ходить к прихожанам своего отца, нуждавшимся в помощи и утешении. Пастор принял уезжающего ласково, но был очень молчалив и невесел. Он очень радовался предстоявшему браку дочери с Бернгардом, соответствовавшему всем его желаниям и крушение его надежд подействовало на него угнетающе. Гаральд попросил передать Гильдур его поклон и вскоре распрощался.

Когда он выходил за дверь, «Орел» отплывал. Зоркий глаз Торвика узнал принца, в одиночестве стоявшего на верхней палубе и смотревшего на рансдальские горы, где находился его Альфгейм; он смотрел так долго, так пристально, точно прощался с этими местами; а между тем ведь через несколько дней он собирался вернуться туда. Стройное белое судно быстро разрезало волны и его прежнему штурману, вероятно, вспомнилось, почему он занял тогда это место; из его груди вырвался тяжелый вздох. После своего богатого последствиями разговора Гаральд не виделся с Гильдур и даже не знал, как она переносит разлуку, вызванную, очевидно, исключительно его разоблачениями. Впрочем, он не раскаивался; он сделал то, что считал своим долгом, но все же не в силах был уехать не простившись. Она должна была уже возвращаться домой, он не мог разминуться с ней, и после недолгих раздумий он пошел по дороге вдоль берега.

Лангнес находился на расстоянии получаса езды от Рансдаля. Он состоял всего из четырех-пяти домиков, расположенных у небольшой бухты. Недалеко оттуда на мысе стоял сигнальный шест — указатель для возвращавшихся домой лодок; вокруг него были нагромождены камни для его укрепления. На одном из этих камней сидела Гильдур и смотрела на фиорд. Она так углубилась в свои мысли, что заметила подошедшего Гаральда, лишь, когда он около нее остановился.

— Я только что был у твоего отца, — начал он неуверенным голосом. — Он сказал мне, что ты пошла сюда, и я подумал… Мне хотелось видеть тебя, потому что я сегодня уезжаю.

Гильдур приветливо протянула ему руку.

— Поезжай с Богом, Гаральд! Счастливого пути!

Торвик, видимо, не ожидавший этого, пытливо посмотрел на нее. Всякий другой человек едва ли заметил бы в ней какую-нибудь перемену, только ее лицо казалось бледным и усталым, как будто после бессонной ночи. Но Гаральд увидел мрачную тень в глазах любимой девушки, всегда веселых и ясных, и заметил горькое выражение ее губ. Его не обмануло ее спокойствие, и он, почти робко взяв протянутую ему руку, произнес:

— Я думал, что ты навсегда лишишь меня своей дружбы. Я ведь причинил тебе столько горя.

— Да, — просто ответила девушка.

— Может быть, мне следовало лучше промолчать, но ты и сама заметила бы, наконец, что сердце Бернгарда где-то совершенно в другом месте, а между тем вы были бы уже мужем и женой. Впрочем, может быть, ты стерпела бы это и примирилась?

— Неужели ты в самом деле так думаешь?

— Нет! Я знал, что ты прогонишь его, и ты хорошо сделала, потому что этот брак был бы для тебя сплошным испытанием. Бернгард совсем не такой, как мы, а мы не такие, как он. Он вернулся, это правда, но жить с нами этот барон Гоэнфельс не в силах. Он годится только для своего флота, где может бороться и завоевывать себе положение; он хочет завоевать положение в обществе, как его дядя, — да, вероятно, так и будет, — и если для этого придется послать к черту свободу, это не огорчит его. Здесь, в Рансдале, для него все слишком незначительное; ему здесь тесно; он головой и сердцем там, и раньше или позже, а все равно ушел бы туда.

Гильдур не возражала; она давно знала это, еще со времени приезда Курта Фернштейна, но не хотела признаваться даже самой себе и с тайным страхом отгоняла от себя эту мысль. Любовь Бернгарда к Сильвии только довершила то, что началось уже давно — его охлаждение к Рансдалю. Теперь он освободился, чтобы идти навстречу своему будущему.

— Все это уже прошло, поговорим о другом, — сказала Гильдур, желая переменить разговор. — Ты едешь в Берген? Когда ты вернешься?

— Я думаю, весной, и уже капитаном. Правда, я останусь здесь еще недели две; я надеюсь скоро получить судно.

— Это будет большой радостью для твоей матери. Она всегда мечтала увидеть тебя капитаном.

— Да, мать… больше никого это не обрадует, меня лично меньше всех.

— Почему же? Ты столько времени ждал этого, работал ради этого.

— Тогда у меня в голове было кое-что другое, получше; теперь этого больше нет. Не отворачивайся, я не стану опять мучить тебя этим. Забыть этого я не смогу, но покориться, стиснув зубы, можно. Проживу и так!

Гильдур действительно отвернулась при первых его словах, теперь тихо спросила:

— Разве я в самом деле так нужна тебе для того, чтобы ты был счастлив?

— Нужна ли ты мне? У меня с самой ранней юности не было в мыслях ничего, кроме тебя; я не мог представить себе ни домашний очаг, ни жизнь без тебя! Ты не знаешь, Гильдур, как все это было!

Лед тронулся; Торвик совсем забыл свое намерение, и все, что годами таилось в его душе, вырвалось наружу. Угрюмый, молчаливый Гаральд перед разлукой вдруг стал красноречив.

Он признался, как еще молодым матросом, приезжая домой, неотступно следил за каждым шагом Гильдур, тогда еще девушки-подростка, прячась, потому что она не должна была замечать этого, но он только тогда и бывал счастлив, когда мог быть возле нее; как позднее он начал копить деньги, отказываясь от развлечений и откладывая каждую копейку, иной раз даже терпел нужду, чтобы в будущем устроить домашний очаг, достойный его жены. А потом узнал о ее помолвке; это известие разом уничтожило, опрокинуло все, что до того было целью его жизни. С того времени он возненавидел Бернгарда, и хорошо, что тот уезжал с глаз долой, иначе, чего доброго, случилась бы беда. И если бы не старуха-мать, у которой он был единственным сыном, он никогда не вернулся бы в Рансдаль, ведь Норвегия велика, и везде ему будет лучше, чем здесь, где он не может жить без воспоминаний. Теперь он равнодушен к званию капитана, к своему будущему, вообще к жизни; лучшее, что есть во всем этом, для него потеряно.

Это звучало сурово и грубо. Гаральд Торвик умел молчать, как умел терпеливо страдать. Гнев, ненависть, угроза — все это неудержимо поднялось со дна его души, но сквозь все ярко светила горячая, страстная любовь к Гильдур, которую он не мог забыть несмотря ни на что, любовь, такая же прочная, непоколебимая, как горы его родины, способная так же стойко, как они, выдерживать бури и непогоды. В такой верности есть что-то великое.

Это почувствовала и Гильдур. Она не прерывала Гаральда ни словом, но, когда он замолчал, сказала, хотя и с дрожью в голосе, с которой не могла справиться:

— Гаральд, я очень-очень любила Бернгарда Гоэнфельса.

Торвик посмотрел на нее удивленно и вопросительно. Но девушка храбро продолжала, и ее голос постепенно становился тверже:

— Я не могу легко и быстро побороть в себе это чувство; дай мне время. Но весной, когда ты вернешься, приходи в пасторат… ко мне.

Гаральд вздрогнул, точно ослепленный лучом счастья, которого уже не ждал и которое вдруг сверкнуло перед ним.

— Гильдур, ты могла бы?.. ты хотела бы?..

— Да, я хочу, значит, и смогу, — ответила она. — Ты не будешь всю жизнь одиноким.

Торвик стремительно схватил обе ее руки, и то, к чему ни горе, ни несчастье не могли принудить этого упрямого человека, сделало счастье: на его глазах показались слезы.

— Ты в самом деле хочешь быть моей женой? — воскликнул он, точно все еще не веря. — Я знаю, я злой, плохой человек; ты и не подозреваешь, до какой степени я плохой, но все это изменится, когда у меня будешь ты! Ты не услышишь грубого слова, у тебя не будет ни одной неприятной минуты. Ведь ничего в целом мире я не люблю так, как тебя! Ты можешь мне верить!

Девушка улыбнулась бледными губами.

— Я верю тебе, Гаральд! Но пусть то, о чем мы сейчас говорили, останется между нами; пусть никто не знает, пока ты не вернешься. Тебе придется работать многие месяцы, прежде чем ты станешь капитаном; так работай же для себя и для меня.

— Для тебя! — повторил Гаральд, и его прежде мрачное лицо просияло, точно освещенное лучом солнца. — О, я буду работать! Теперь я сделаю все.

Гильдур с мягким усилием высвободила свою руку, которую он все еще держал.

— Теперь иди! Не пропусти парохода!

— А ты? — спросил он нерешительно и с мольбой в голосе.

— Мне хочется с часок побыть одной. Прощай, Гаральд. До свиданья!

Торвику хотелось остаться еще, но он покорно повиновался, и светлая, счастливая улыбка все еще озаряла его лицо, когда он повернулся, чтобы уйти.

Гильдур осталась одна; она знала, зачем осталась здесь, несмотря на такой резкий ветер. Визит к больному, от которого она возвращалась, был лишь предлогом для того, чтобы посидеть на этом месте, откуда была видна вся верхняя часть фиорда. Олаф был вчера в Рансдале и говорил, что «Фрея» выйдет сегодня до полудня; но яхта еще не показывалась.

В начале сентября стояла теплая, почти летняя погода, но она резко переменилась, и все вокруг имело осенний вид. Было пасмурно; ледяной ветер поднимал волны на фиорде, а на юге, по направлению к морю, громоздились тяжелые тучи. Вся красота прежде солнечного ландшафта разом потускнела. Рансдаль и его луга казались холодными, бесцветными, а над морем поднимались темные и грозные скалы; волны, пенясь, разбивались о камни и рассыпались у самых ног одинокой девушки, которая ожидала… последнего прощанья.

Вот, наконец, из бухты Эдсвикена быстро выплыла «Фрея». На ней были подняты все паруса, и она буквально летела по ветру. Судно было слишком далеко, чтобы можно было различить что-либо на его палубе: видно было только, что на нем не было сегодня флага; на мачте не развевались, как обычно, норвежские цвета.

Гильдур встала и, схватившись левой рукой за шест, правую крепко прижала к груди; она стояла, подавшись вперед и смотрела вслед навсегда уходившему от нее счастью. Она не плакала и была совершенно неподвижна, но в ее глазах выражалось бесконечное горе. Все дальше и дальше уплывало судно, вот оно поравнялось с выступающими в фиорд скалами и скрылось за ними.

«Фрея» оставила позади верхний фиорд, и Рансдаль скрылся из вида. Горы с обеих сторон отступили назад, фиорд все расширялся, волны стали подниматься выше: уже чувствовалось близкое дыхание моря. Вдруг на мачте «Фреи» появился германский флаг, а над ним взвилась узкая, развевающаяся по ветру полоска; это был вымпел родины!