В Париж!!!

И пустили они козла, вернее козу, в огород…

* * *

– Что-то я ничего не понимаю… – Александр Дюма-младший устало потер лоб и тоскливо посмотрел на Марию Калергис. – Почему Лидия вдруг решила уехать? Куда?! Как она могла ничего мне не сообщить?!

– Вот именно, она не могла, – кивнула Белая Сирена. – Поэтому вам сообщаю я.

– Что, так спешила покинуть меня, что не удостоила даже запиской?! – крикнул Александр возмущенно.

Белая Сирена посмотрела на него вприщур. Ей было и жаль этого покинутого любовника, и в то же время она должна была сохранять лояльность по отношению к Нессельроде. На нее был обрушен целый ворох упреков в том, что плохо присматривала за Лидией, и, наверное, с точки зрения людей благопристойных и благонамеренных, дело и в самом деле обстояло так. Но Мария сама не терпела никаких ограничений своей свободы, а потому очень хорошо понимала баловницу Лидию. А впрочем, так ли уж дурно вела себя эта милая шалунья? Она завела всего лишь одного любовника и оставалась ему верна, хотя бог его знает, этого красавчика Александра Дюма-сына, был ли верен он и с каким количеством актрис он успел переспать, пока попытался устроить постановку своей пьесы! Лидия-то ему не изменяла, хотя позавчера вечером она вернулась… какая-то странная, вся взъерошенная, всклокоченная, с трудом удерживающая слезы, и пахло от нее… Странно так пахло… И ни слова объяснений от нее невозможно было добиться… В общем, за позавчерашний вечер Мария поручиться не могла. А вчера ни свет ни заря обитательницы дома номер 8 по улице Анжу были разбужены звоном и грохотом: кто-то ну вот просто-таки рвался в дом!

В это время даже Антуан еще спал, а потому к двери подошел не сразу, сопровождаемый возмущенными криками из всех спален.

Мария, впрочем, сразу поняла: грядут неприятности. Она вообще заранее чувствовала их приближение, вот только и вообразить не могла, что они примут облик ее кузена, графа Дмитрия Нессельроде, и внезапно окажутся прямо на пороге ее парижского дома, да еще станут так неистово в дверь колотить!

Бледный, словно не спал всю ночь, исхудавший, словно решил забыть о сходстве со своей дородной матушкой, а стремился теперь исключительно к сходству с тощим отцом своим, граф Дмитрий Карлович посмотрел на Марию ледяными серыми глазами и сказал:

– Соблаговолите проводить меня к моей жене.

Лидия спала мертвым сном, и Марии пришлось приложить немало сил, чтобы ее разбудить. Наконец графиня Нессельроде открыла глаза – и тотчас зажмурилась при виде супруга, словно бы надеялась, что он исчезнет, как призрак задержавшегося сна.

Однако Дмитрий не исчез, хотя и молчал, как подлинный призрак. Так же молча он протянул к жене руку, и Мария не без удивления увидела мрачно блеснувший на его мизинце перстень с изумрудом.

Лидия со стоном ужаса спрятала лицо в подушках, а Мария чуть не ахнула от изумления. Это был тот самый перстень, который постоянно носила Лидия! Когда она успела отдать его Дмитрию, который только что вошел в дом?! Они что, виделись вчера вечером? Это от него Лидия пришла вся такая… перевернутая?! Но почему ни словом не обмолвилась о приезде мужа? Почему сейчас ведет себя так, словно испытала самое огромное потрясение в своей жизни?

Эта загадка так и осталась для Марии неразрешенной, потому что Дмитрий ни на минуту не оставил Лидию с ней наедине, не позволил им ни одним словом перемолвиться. Всех горничных, в том числе Марии и Надин Нарышкиной, мобилизовали на укладку вещей графини Нессельроде. Надин была так напугана своими недавними приключениями и внезапным явлением Дмитрия Карловича (она больше всего на свете боялась, что в один ужасный день вот так же вдруг возникнет на рю д’Анжу Александр Григорьевич!), что не вышла даже проститься с подругой, которая в полубессознательном состоянии была засунута в карету (тут Антуан малость подсобил графу) и увезена со всей прытью, на которую была способна четверка отличных лошадей. Помчались они в сторону Предместья Сент-Оноре, что означало: они едут к дому кормилицы маленького Толли. Видимо, Нессельроде был намерен забрать с собой и жену, и сына, причем немедленно!

Вслед стремительной карете оборачивались немногочисленные прохожие, и один из них даже приподнял шляпу и помахал вслед. Мария невольно обратила внимание на этого довольно молодого и красивого мужчину, слегка напоминавшего бы Альфреда д’Орсе, кабы виски его не оказались сплошь белы, не было бы пятен седины в бороде и не имел бы он столь потасканного вида.

Мария нахмурилась. Года два тому назад один из ее бывших любовников показал ей в игорном доме Фраскати известного карточного шулера по прозвищу Макюле, Пятнистый – видимо, его так прозвали из-за этих пятен седины, – и посоветовал немедленно прекращать игру, если среди понтеров находился Макюле. Однако Марии везло – она никогда не натыкалась на Макюле, да и вообще лишена была карточного азарта. В отличие, между прочим, от Лидии…

Она вспомнила, что Лидия в последнее время зачастила к Фраскати, вспомнила, какой расстроенной и потрясенной подруга вернулась домой накануне, вспомнила изумруд на пальце Дмитрия – тот самый изумруд, который всегда носила Лидия, хоть и любила посмеяться над необходимостью с ним не расставаться…

Мария покачала головой. Нетрудно догадаться, что произошло. Макюле играл с Лидией и выиграл этот перстень. Но каким образом он попал потом к Дмитрию Нессельроде?!

Мария Калергис, сама интриганка до мозга костей, чужие интриги могла разгадать довольно легко. Она усмехнулась, подозревая, что именно затеяли и осуществили изобретательные и, честно говоря, очень могущественные Нессельроде, чтобы вернуть Лидию.

Но как Дмитрий отыскал Макюле? Как вошел с ним в сношения? Как заставил поработать на себя?

Что ж, Марии было известно, что у Нессельроде немало секретных агентов в Париже. Она и сама была таким их agentesse и накрепко усвоила, что иногда агенту надо знать и видеть много, но иногда лучше ничего не знать и не замечать. Сейчас, похоже, был как раз такой случай. Поэтому она лишь одним легким вздохом простилась с Лидией, которую искреннее любила (насколько вообще была способна испытывать подобное чувство!), – и выкинула всю эту историю из головы. И ее страшно раздражала сейчас необходимость что-то объяснять Александру Дюма-сыну, который ну просто бился в истерике, пытаясь понять, что произошло.

– Что-что! – наконец сердито воскликнула Мария. – За ней явился ее супруг и увез.

Мгновение Александр смотрел на нее остановившимися глазами, потом схватился за сердце – и кинулся прочь, забыв на стуле цилиндр.

«Какая сцена! – подумала Мария, которая была весьма цинична. – Сразу виден будущий знаменитый драматург!»

Мария глянула в окно.

Будущий знаменитый драматург бежал, простоволосый, по направлению к бульварам. Мария могла бы легко угадать, куда он устремился: к ближайшей станции, где наймет карету, чтобы догнать и вернуть украденную любовницу. Так же легко было бы угадать, что он ее не догонит, а если и догонит, то не вернет.

Насколько проще было бы жить людям, если бы они не цеплялись так за прошлое! В этом смысле и она, Мария, и Надин Нарышкина куда разумнее, чем Лидия и ее французский любовник!

* * *

Упомянутая Надин (она теперь предпочитала, чтобы ее называли только так, на изысканный французский лад, оставив в прошлом неудачницу Наденьку) тоже полагала, что жить с оглядкой назад в высшей степени неразумно. Она изо всех сил старалась выбросить из головы свои российские приключения, любовь к Сухово-Кобылину и тот скандал, в который эта любовь вовлекла. Иногда Александр Васильевич писал к ней – из заключения, переправляя письма с помощью сестры Софии.

Сначала Надин эти письма читала и даже порой роняла над ними слезы. И все же после рождения ребенка она и не подумала сообщить Сухово-Кобылину, что родила дочку, которую назвала Луизой (Мария Калергис и Лидия Нессельроде вполне оценили чувство юмора или вины, кому как нравится, молодой маман!) и которую отдала на воспитание к добродетельным и добросердечным французам по фамилии Вебер. Бросать своего ребенка она, конечно, не собиралась: просто иметь при себе незаконнорожденную дочь замужней женщине не вполне удобно даже в Париже. А вскоре Надин получила от Александра Васильевича письмо, которое заставило ее сначала истерически расхохотаться, а потом порвать его на клочки с криком:

– Все кончено! Все кончено!

У нее началась истерика, и Мария Калергис, дама весьма любопытная, позаботившись о том, чтобы Надин уложили в постель и дали успокоительного, не поленилась эти клочки собрать, сложить, склеить и прочесть то, что написал Сухово-Кобылин возлюбленной. Это оказалось описание некоего дня несколько лет назад, когда Александр Васильевич Сухово-Кобылин проводил время… с Луизой Симон-Деманш!

Письмо это заслуживает того, чтобы быть здесь приведенным, – просто чтобы понять, отчего впоследствии Наденька Нарышкина проявляла великую душевную черствость по отношению к человеку, которого еще недавно так пылко любила.

Итак, Александр Васильевич Сухово-Кобылин писал:

«С годами все реже становятся мгновения покоя и счастья… Как вспомню, один только раз удалось мне вдохнуть в себя эту живую, живящую и полевым ароматом благоухающую атмосферу. Живо и глубоко залегло в глубине воспоминание. Это было году в 1848 или 1849, то есть мне было 31 или 32 года. Мы были с Луизой в Воскресенском. Был летний день, и начался покос в Пулькове, в Мокром овраге. Мы поехали с нею туда в тележке. Я ходил по покосу, она пошла за грибами. Наступал вечер, парило в воздухе, было мягко, тепло и пахло кошеной травой. Мирно и тихо шуршали косы. Я начал искать ее и невдалеке, меж двух березовых кустов, нашел ее на ковре у самовара в хлопотах, чтобы приготовить мне чай. Солнце было низко, прямо напротив нас. Я сел, поцеловал ее за милые хлопоты и за мысль устроить мне чаепитие. По ее лицу пробежало ясное вольное выражение из тех, которые говорят, что на сердце страх как хорошо. Я вдохнул в себя воздух и тишину той мирной картины и подумал – вот оно где мелькает и вьется, как вечерний туман, это счастье, которое иной едет искать в Москву, другой в Петербург, третий – в Калифорнию. А оно вот здесь, подле нас, вьется каждый вечер, когда заходит и восходит солнце, и вечерний пар оседает на цветы и зелень лугов.

Но я понимаю, что невозможно в этом состоянии быть всегда!»


Мария Калергис не просто так имела в любовниках двух очень недурных писателей, Альфреда де Мюссе и Эжена Сю. Общение с ними пошло ей на пользу: у нее был наметанный глаз и хороший вкус, а потому она мигом отметила вычурный стиль, нелепые красивости, подчеркнутые строки, – и усмехнулась. Мария не сомневалась, что перед ней черновик для какого-то будущего произведения начинающего литератора. Сухово-Кобылин, вероятней всего, просто перепутал листки и вложил в конверт (вот она, новая мода посылать письма в закрытых конвертах, а не просто свернутыми и запечатанными, как прежде!), предназначенный Надин, не тот листок. Наверняка следом придут новые послания, в которых Сухово-Кобылин пытается исправить оплошность!

Мария как в воду глядела. Из России вслед этому пришло еще несколько писем от Александра Васильевича, однако Надин их даже не вскрывала, и Сухово-Кобылин посылать их наконец перестал.

Надин более не интересовалась его судьбой и только стороной, спустя много лет, узнала о том, что лишь в 1856 году – то есть спустя после шесть лет после убийства Луизы Симон-Деманш – Сухово-Кобылину удалось добиться пересмотра своего дела. Домашние Александра Васильевича слепо верили в его невиновность и делали все, чтобы ему помочь. Наконец Софья, сестра его, получила с помощью высокопоставленных знакомых доступ к великой княгине Марии Николаевне. Та отнеслась очень сочувственно к несчастью модного драматурга. Да-да! Находясь в тюрьме, еще до того, как быть выпущенным под залог, Александр Васильевич написал пьесу «Свадьба Кречинского», которая возбудила всеобщий восторг при чтении в московских литературных кружках, затем была поставлена в Малом театре, а оттуда перекочевала в Санкт-Петербург, где восхитила императорскую семью. Поэтому сочувствие Марии Николаевны, которая вообще любила благодетельствовать людям искусства, вполне объяснимо. И она обратилась к матери, ее величеству императрице Александре Федоровне, которая, несмотря на свое глубочайшее равнодушие ко всему на свете, кроме своего мужа, детей и семейных забот, иногда вспоминала, что подданные любят добрых господ.

Весной того же года Александр Васильевич приехал вместе с матерью в столицу для непосредственных хлопот. В действие были приведены все связи этой богатой дворянской фамилии. И их хлопоты окончательно уничтожили усилия следователей и прокуроров, которые не сомневались – и совершенно справедливо! – в виновности Сухово-Кобылина и желали добиться его наказания.

Марья Ивановна Сухово-Кобылина написала письмо императрице и добилась высочайшего приказа министерству юстиции прекратить дело. И вот случилось нечто невероятное: в гостиницу, где остановились Марья Федоровна с непутевым сынком, прибыл для завершающего допроса министр юстиции!