Лидия даже пыталась изображать из себя добрую матушку и не реже чем раз в неделю навещала сына, который жил в доме кормилицы, носившей великолепную фамилию Пуатье, что немало веселило Александра Дюма, который, впрочем, придерживался старомодных взглядов, что ребенок должен жить при матери.

Лидия, конечно, любила сына, но все же… Все же она просто не была приучена заботиться ни о ком, кроме себя, и к тому же помнила свое детство: ей всегда было лучше с нянюшками, чем с матушкой!

И все же, несмотря на слабые попытки Лидии оградить свое реноме, слухи о подробностях ее жизни и связи с младшим Дюма уже пошли, пошли, как круги по воде, когда в нее бросают камень: сам Дюма не всегда мог удержать свою гордость обладания русской графиней, а папаша Дюма в жизни еще не сохранил никакого секрета и не видел причин, почему должен хранить этот… Ну а потом, Лидии просто не приходило в голову, что ее муж вовсе не так туп, ограничен и холоден, как ей хотелось бы думать.

А между тем гордость Дмитрия Карловича была очень сильно уязвлена тем, что жена не захотела с ним жить, он мечтал ее вернуть, а когда она не удосужилась ответить на его многочисленные сначала увещевающие, потом умоляющие и, наконец, угрожающие письма (она их, честно говоря, просто не читала!), Дмитрий Карлович понял, что скорее умрет, чем будет дольше терпеть это унижение своей гордости. Он вернет Лидию, если надо – вернет силой! И вот однажды он написал об этом отцу.

Карл Васильевич, все еще не забывший свою неудачу на Дальнем Востоке, был не прочь хотя бы помощью сыну погладить свое самолюбие по шерстке. У него были большие связи в Париже, и скоро ему стало известно не только то, что Лидия живет в доме его легкомысленной (самое мягкое выражение!) племянницы Марии, но и с кем она там сожительствует. Также Карл Васильевич узнал, какие Лидия посещает театры, у каких портних заказывает туалеты, в каких лавках покупает модные чулки, из какой конторы вызывает наемные экипажи, а также – где проводит те вечера, которые свободны от встреч с младшим Дюма.

В одном из донесений был определенно назван некий особняк, стоявший на пересечении бульвара Монмартр и улицы Ришелье…

* * *

Арнольд (надевает на руку Флоры браслет): Со мной такого никогда не бывало, клянусь!

Флора: А я думаю, что бывало. Я думаю, что вы не единожды говорили женщинам то же самое, что сейчас говорите мне.

Арнольд: Вы не верите мужчинам?

Флора: О, кому, как не вам, не знать, что мужчины нас, женщин, часто обманывают!

Арнольд: Неужели какой-то негодяй посмел вас обмануть?

Флора: Я никогда не считала его негодяем.

Арнольд: Кто же он?

Флора: Просто – мой муж.

Арнольд: Ваш муж?! Но вы же… (Теряя дар речи, показывает на ее монашескую рясу.)

Флора: Но ведь мы на маскараде! Это всего лишь одежда! На самом деле я замужняя женщина.

Арнольд: Значит, вы тайком от мужа прибежали на маскарад?!

Флора: Так же, как и вы тайком от жены прибежали сюда.

Арнольд: Вы читаете меня, как книгу. Вы видите меня насквозь. Но есть кое-что в самой глубине моего сердца, что даже вы не можете прочесть. Это одно мое тайное желание…

Флора: Какое?

Арнольд: Я хочу вас поцеловать.

Флора: Я тоже этого хочу!

(Страстно целуются, потом Флора вырывается из его рук и убегает.)

Арнольд: Флора! Постойте! Я люблю вас! (Пытается догнать ее, но мешают гости, танцующие вальс, тем временем Флора исчезает.)

Арнольд: О я несчастный! Ведь я отныне не смогу жить без Флоры! Но как же Флоранс?.. Неужели я решусь покинуть мою бедную Флоранс?!

Занавес.


– О я несчастный… – рассеянно пробормотал Александр Васильевич Сухово-Кобылин – и не смог сдержать улыбку, потому что чувствовал себя очень счастливым.

Счастье его жизни – прежде им никогда не испытанное! – началось с того мгновения, когда он приподнял монашеский капюшон, прикрывавший лицо неведомой дамы, которая играла – и как играла! – роль проказницы Флоры-Флоранс, ну той, что дурачила на маскараде собственного мужа, и увидел это прелестное лицо и эти зеленые глаза, которые вызывающе смотрели на него. В этих глазах целомудрие девственницы сочеталось с бесстыдством неудовлетворенной кокетки. В них не было ни тени испуга оттого, что Сухово-Кобылин нарушил договор: ни в коем случае не доискиваться, кто играет Флору! – а горела такая страсть, что он поцеловал бы ее, даже если бы это и не было предписано ролью.

Ах, как дрожали ее губы! Как пылко отвечали ему! Как она вдруг обхватила его руками за шею и прильнула всем телом, и его тело мгновенно откликнулось, и ничего ему так не хотелось, как оказаться где-нибудь, где они могли бы раздеться и лечь! Он терпеть не мог поспешных совокуплений, когда мужчина закидывает юбки дамы ей на голову, берет ее сзади, как покорное животное – без нежных ласк, без протяжных поцелуев… Если она так целовалась, то как бы ее естество отвечало его естеству!

Дурманные сцены мелькали в его голове, но вот, подобно трубному гласу, раздался шепот суфлера:

– Флора убегает! – и она вырвалась из его рук и исчезла, как ни пытался Александр Васильевич ее удержать.

Наверное, весь его облик выражал самое неподдельное отчаяние, потому что зрители захлопали, а кто-то закричал:

– Бис! – что немедленно было подхвачено:

– Поцелуй на бис!

Послышался мужской хохот и аплодисменты, прерываемые возмущенными возгласами дам:

– Как не стыдно, господа!

Сухово-Кобылин не помнил, как он довел свою роль до конца, как смог сыграть радостное изумление, когда Арнольд узнал, что Флоранс и есть Флора. Да разве можно сравнить пышку Наталью Петровну Тушину с ее курносой, щекастой физиономией – и ту зеленоглазую, восхитительную незнакомку?

О нет, не совсем незнакомку. Александр припоминал, что видел, не раз видел в веселой бальной кутерьме эти глаза, которые на мгновение встречались с его взглядом – и тут же исчезали, словно их обладательница поспешно пряталась, чтобы он не успел ее разглядеть. Да мало ли женщин таращилось на него восхищенно – ведь он красавец, умница, острослов, философ, денди, спортсмен! О нем даже недавно написали в «Московских ведомостях»!

«На первой джентльменской скачке этого сезона главный приз легко достался скакавшему на Щеголе (владелец князь Черкасский) г. Сухово-Кобылину, который рассказывал, что против него на горской лошади скакал г. Демидов, настолько уверенный в выигрыше, что перед скачкой зашел к распорядителям узнать, кто ему поднесет приз, который он несомненно выиграет, и был очень удивлен, когда остался за флагом»[12].

Александр Сухово-Кобылин по праву гордился собой. Неужели он должен всех дам, которые строят ему глазки, удостаивать ответным взглядом?

Много чести, думал он высокомерно… и теперь проклинал себя за это.

– Кто она? – первым делом спросил Александр Васильевич госпожу Тушину, едва занавес задернулся, однако та приняла столь оскорбленно-неприступный вид, что Сухово-Кобылин понял: не скажет. Ни за что не скажет!

Как же найти зеленоглазую чаровницу?!

Была одна зацепка – браслет. Он надел ей на руку браслет, который недавно купил и собирался подарить Луизе. Изумительная вещь!

Вот же совпадение, совершенно как в пьесе! Мужчина покупает браслет для любовницы, но дарит его другой женщине, в которую внезапно влюбился!

Конечно, она вернет браслет. Но как?! Ведь это значит – раскрыть инкогнито. Впрочем, она может передать его госпоже Тушиной. А та, Сухово-Кобылин уже понял, ни за что не откроет инкогнито подруги. А что, если «Флора» решит оставить его себе? Все женщины – сороки, и их трудно за это осуждать! Тогда рано или поздно Сухово-Кобылин увидит драгоценную безделушку на руке какой-то дамы и поймет: это она!

А если не увидит? Если она не наденет браслет ни разу?

Боже мой, да неужели он потерял ее, неужели больше никогда…

Неизвестность изводила его два дня. Как назло, в эти дни не было ни одного бала, куда Александр Васильевич мог бы отправиться – в надежде увидеть ее и узнать. Он бродил по дому, не находя себе места, и впервые этот одноэтажный особняк, украшенный пышным гербом и стоявший под номером девять по Страстному бульвару, этот особняк, где вскоре после московского пожара поселился отставной полковник артиллерии и кавалер Василий Александрович Сухово-Кобылин, где Александр Васильевич родился, вырос, дом, который он любил и которым гордился, показался ему скучным и неприглядным.

Матушка следила за каждым его шагом. Она обожала сына, и малейшая тень на его лице способна была сделать ее несчастной. Да это бы еще ладно… но ее дурное настроение немедленно становилось сущей пыткой для домашних. Александр Васильевич знал, что если мать заподозрит его беспокойство, то изведет вопросами, предположениями, доведет до истерики и его, и себя, а потому отговорился тем, что ему лишь на время дали модный памфлет Эжена де Мерикура «Фабрика романов «Торговый дом Александр Дюма и Ко», где автор не только обвинял Дюма в том, что он безжалостно эксплуатировал своих литературных «поденщиков», но и нападал на его частную жизнь. Памфлет надо срочно прочесть, да еще выписки сделать, соврал Александр Васильевич, поэтому большая просьба к домашним его не отвлекать.

К ученым занятиям сына мать относилась с превеликим пиететом, а потому уединение было ему обеспечено!

Не читал он памфлета. Что за дело было Александру Сухово-Коылину до Дюма-отца и его литературных рабов! Он предавался мечтам, он бессмысленно улыбался, он забывался летучим сном, который распалял его желание… Он пялился в беленую стену, но видел перед собой эти необыкновенные зеленые глаза…

Словом, Александр Васильевич ощущал все признаки страстной любви, и это было для него так ново и так странно, так мучительно и в то же время так хорошо, что он был счастлив самим своим мучением. Иногда взгляд его падал на бледную пастель французской работы в золоченой рамке. Это был портрет хорошенькой женщины в светло-русых локонах. Она держала в руке цветок, глядела задумчиво и улыбалась загадочно и в то же время грустно.

Сначала Александр Васильевич отводил глаза от пастели с выражением некоторой неловкости, ему даже хотелось повернуть портрет к стене, но он сообразил, что прислуга непременно заметит и донесет матушке, а та устроит дознание – куда Тайной канцелярии! – потом стесняться перестал, пожал плечами и, глядя в голубые глаза на портрете, развязно сказал, словно обращаясь к живому и неприятному ему человеку:

– Ну ты же не думала, что это будет длиться вечно!

Больше он не обращал на портрет внимания, как будто его не было на стене, а женщины, на нем изображенной, и вообще не существовало на свете.

На третий день, когда Александр Васильевич собрался на бал в Дворянское собрание, намереваясь пристальнейшим образом вглядываться в глаза всех дам, которые ему там встретятся, всех зеленоглазых приглашать на танец, чтобы ощутить, тот ли стан он обнимал, появился лакей и подал ему пакет из зеленой веленевой бумаги. У Александра Васильевича отчего-то замерло сердце, а когда он взглянул на мелкий почерк, которым было написано: «Господину Сухово-Кобылину в собственные руки», сердце, напротив, так и зачастило. Чудилось, он уже знал, что окажется внутри!

И впрямь… обернутый в другую бумагу, на сей раз шелковую, хотя тоже зеленую, внутри лежал браслет.

Только один браслет! Александр Васильевич переворошил обертки в поисках записочки, хоть чего-то, что могло бы указать на отправителя, но так ничего и не нашел. Чуть не рыча от злости, крикнул лакею:

– Кто сей пакет принес?

– Не могу знать, – испугался тот особенных рокочущих ноток в голосе барина, которые вся прислуга уже хорошо знала и которые ей ничего доброго не предвещали. – Швейцар принимал.

– А позвать сюда… – только начал сызнова рокотать Александр Васильевич, а швейцар уже бежал, задевая полами расстегнутой шинели узкие двери анфилады комнат. Перед тем как предстать пред барские очи, он застегнул шинель и вытянулся во фрунт.

– Что тебе сказал посыльный? – без предисловий приступил к делу барин. – Каков он был собой?

– Никакого посыльного не было, барин Александр Васильевич! – отрапортовал швейцар, пуча глаза от старательности. – И ничего он мне не говорил!

– Так что же, пакет нам подкинули, что ли? – прищурился Сухово-Кобылин.

– Никак нет! – в еще большую струнку вытянулся швейцар. – Не подкинули.

– То есть его кто-то принес? – нахмурился барин.

– Так точно, принесли!

– Но как же могло статься, что посыльного не было? – Сухово-Кобылин начал яриться. – Или ты, Федор, шлялся невесть где и проворонил этого человека?!

– Никак нет, не проворонил! – дрожащим голосом пытался рапортовать швейцар, трясясь как осенний лист. – Только посыльного не было.