Когда Вознесенские собирали посылку для старшего сына, она непременно передавала что-нибудь от себя. Вот и на этот раз, закончив рукавицы, Сонечка собралась и отправилась к подруге. Под валенками поскрипывал снежок, от дыхания валил пар. Она почти бежала, прижимая к груди сверток с подарком. Сонечка любила такие морозные зимние дни, в которые приятно зайти в протопленный дом, отряхнуть веником снег с валенок и ждать, когда тепло окутает тебя, заставит гореть щеки… Когда на окнах тяжелые синие узоры и по вечерам их подкрашивает розовым, так приятно сидеть с подружкой у теплой печки и шептаться о любви!

Сонечка отряхнула снег с валенок и толкнула дверь в сени. Привычный запах дома – смесь ладана, воска и свежей сдобы встретил ее на пороге. Но сегодня в этот запах вмешивалось что-то еще, и Сонечка не сразу поняла – что?

– Идем ко мне, – шепотом позвала Маша и повела подругу мимо прикрытой занавесками двери горницы в свою комнатку. – Мама только что уснула. Всю ночь не спала, расстроилась вчера.

Тут только Сонечка догадалась – пахнет лекарством – сердечными каплями.

– Из-за Алексея? Так и нет письма?

Маша закрыла за собой дверь и подошла к столу, на котором лежали собранные для посылки вещи.

– Нет писем от Алешки. Но мы ждем, и я уверена была…

– Такое бывает! – горячо поддержала Сонечка. – Возможно, ранен, в госпитале, или же письмо затерялось…

– Мы тоже так думали до вчерашнего дня. Но вчера мы получили бумагу… официальную бумагу, Софи. Алексей считается пропавшим без вести.

– О Боже!

Соня порывисто обняла подругу и с готовностью всплакнула вместе с той, но втайне облегченно вздохнула: не Владимир! И горе, совершенно искреннее горе, перевитое с тайной радостью, неприятно разлилось в душе.

– Он найдется, Мари. Будем молиться. Помнишь, как мы маленькие были и молились перед экзаменом?

– Да, да, мы все молимся, но ведь испытания… Если это нам испытания, Софи? Боюсь, мама не выдержит. Трое сейчас там.

– От Владимира… было письмо?

Сонечка вновь втайне порадовалась, что разговор так удачно перешел на Владимира. Она уже забыла то злополучное расставание и теперь вновь искренне верила, что новая встреча неизбежно и счастливо соединит их.

– От Володи… да. Хочешь прочесть?

– Конечно! Вот… я ему связала. Посмотри, ничего?

– Думаю, он будет доволен.

Соня с жадностью принялась читать.

Володя писал о войне бодро, легким слогом. Он описывал походный марш, которым полк его переправлялся из одного пункта в другой.

Впереди на конях: командир полка, штабные офицеры, старший врач. За ними – наша команда музыкантов – пешая. Дальше – батальоны: первый, второй и т. д. Оглянешься – и не видишь конца густым, широким массам солдат. Идем 45 минут, затем 5 или 10 отдых. Солдаты сидят или лежат на тех местах, где остановились. Мы спешиваемся, разминаем ноги. Слышится команда «Подъем!». Все строятся и идут дальше. Во время движения, когда чувствуется, что солдаты начинают уставать, командир полка дает знак – играть музыке. Сразу начинается громко наш походный марш. Громкие звуки музыки покрывают все другие, они захватывают, вливают бодрость в уставшее тело. В душевном подъеме возникает готовность все преодолеть. Только здесь, на фронте, я ощутил по-настоящему, какое значение имеет в армии музыка.

– Что же он ничего о себе не пишет? – огорченно спросила Соня.

– Ты знаешь, Софи, мне кажется, Володя пишет только хорошее, чтобы не огорчать родителей. Он их всячески подбадривает, знает, что им тяжело. Другое дело – Артем. Тот работает в госпитале, он волей-неволей касается ужасного. Вот недавно обмолвился – «участились случаи самострелов среди солдат».

– Самострелов?

– Это когда солдат отстреливает сам себе пальцы на руке, чтобы не воевать.

– Кошмар!

– Мы можем только догадываться, что им приходится испытывать там…

– Мари… знаешь, я хочу тебе признаться в одной вещи. – Софи оглянулась на дверь, Маша придвинулась ближе к подруге. – Я долго думала о том, что сейчас война и все они… солдаты, офицеры… Все они испытывают лишения, а мы сидим здесь…

– Я понимаю, о чем ты, – подхватила Маша. – Но что мы можем? Ведь не можем мы с тобой отправиться воевать?

Соня вздохнула:

– Конечно, воевать нас не возьмут. Но я читала в газетке, в Петербурге открыли курсы сестер милосердия. Я бы смогла! Если бы только отец…

– Соня, об этом не может быть и речи. Данила Фролыч ни за что тебя не отпустит, ты сама это знаешь.

– И все же есть случаи, когда женщины воюют наравне с мужчинами!

– Софи, даже не думай об этом!

Соня покраснела от досады. Подруга права. Тысячу раз права. Отец суров и не потерпит никакого своеволия. Он откупил от мобилизации старшего сына, и теперь то же предстояло со средним. Вчера, не стесняясь начальника воинской команды, отец на площади возле своего трактира ругал воинских начальников, великого князя и германского кайзера заодно:

– Они пирог не поделят, а я – свое отдай? Благо бы воевать умели, губошлепы! Развели тягомотину! Тянут резину!

Вечером к Кругловым заявился новый исправник, пенял отцу за его неосторожные слова и предупредил:

– Впредь поаккуратней бы, Данила Фролыч. Вы, конечно, человек в городе значительный, но и время теперь особенное. Как бы чего не вышло…

– А мне время не указ! – отрезал отец. – Что думаю, то и говорю. В чужой стране нечего делать, а в своей делов невпроворот! Довоюемся, скоро жрать нечего будет! По миру пойдем! Обнищала Рассея донекуда! Сколь еще в войну-то играть станем?

– Ну, вы-то, Данила Фролыч, не скоро по миру-то пойдете, – усмехнулся исправник, разглаживая усы. – Ваши-то дела небось в порядке?

– Потому, что я – хозяин и свои интересы блюду. А в войне Антанты, господин исправник, я своих интересов не вижу. Народу-то сколь положили! Мужиков-то! Скоро девку замуж не за кого отдать станет!

И здесь отец указал пальцем на нее, на Соню. Она поставила перед гостем графин с водкой и юркнула в соседнюю комнату. Вот уж чего не любила, так это когда отец начинал разговоры с посторонними об ее замужестве. Уйти-то ушла, но далеко отходить не стала, все же интересно было послушать, поскольку исправник коснулся случая в Буженинове.

– Барыня тамошняя тоже разговоры неосторожные вела. Только дело это плохо кончилось, Данила Фролыч. Слыхали небось?

– Слыхал… – неохотно отозвался отец. – Что ж она теперь? Оправдали?

– Была отпущена под домашний арест, только того… умом тронулась от горя-то. Хозяин устроил ее в лечебницу, а сам подался то ли в Крым, то ли на воды… Замок, дорогой мой Данила Фролыч, выставлен на торги. А вы говорите – хозяин… Тоже ведь хозяйка была и за что пострадала? За язык свой.

– Каждому рот не заткнешь, – отрезал отец. – Это год назад, может, Остенмайериха что-то ляпнула по бабьей глупости, да ее в шпионки и записали скорей. А тепереча таких шпионов не переловишь, господин исправник. Все кругом войной недовольны, не я один, поди-ка. Али не так?

– Так, – согласился исправник, и по изменившемуся голосу Соня догадалась, что он пропустил рюмку водки. – Беспорядков много… Недовольства, бунты… Только ведь, дорогой Данила Фролыч, одно дело – Ванька какой-нибудь, что валенки катает, выскажется, другое дело – вы, человек всеми уважаемый… Уж я вас прошу, вы уж…

– Да ладно, – смягчился отец, – неужто я не понимаю?

Дальше разговор пошел менее внятный, но из того, что удалось услышать, Соня сделала вывод, что отец в сестры милосердия ее не отпустит ни за что.

Зато на другой день после разговора с исправником отец неожиданно собрался в Бужениново и согласился взять с собой Соню.

Поехали на санях и мчались так скоро, что у Сони щеки замерзли. Воротники снега на елях и высокие сугробы на увалах богато искрились, морозно скрипели полозья саней.

Отец сам правил и, оглядываясь на дочку, щурил глаза и весело подначивал:

– Что, Сонька, хочешь хозяйкою замка стать?

Сонечка, видя хорошее расположение духа отца, засмеялась, поддержала. Любила, когда отец шутит.

– Вот куплю замок и тебе в приданое припишу. Тогда уж такого жениха тебе отыщем… Все ахнут.

Соня не слушала речи про женихов, она знала, что только одному она станет невестой. И больше ей никто не нужен. Хочет этого отец или не хочет – все равно. А в замок она напросилась, чтобы узнать хоть что-то о своей подружке Инночке. С самого лета о той не было в Любиме никаких вестей. О происходящем в замке, конечно, говорили много, но вот что стало с гувернанткой – не мог сказать никто. Теперь, сидя рядом с Машей, она вспомнила свою поездку с отцом и не знала, как рассказать подружке о том, что ей удалось узнать в Буженинове. С одной стороны, верить рассказам прислуги – никуда не годится. С другой – иных сведений все равно взять неоткуда. Поэтому…

– Маша, я с отцом ездила в Бужениново и…

– Что же ты молчишь?! Ты видела Инну?

– Нет, но я разговаривала о ней с прислугой.

– Что-то удалось узнать?

И тогда Соня честно рассказала все, как было, ничего не добавляя от себя и не приукрашивая. Когда они приехали в замок, к ним вышел управляющий и весьма неохотно согласился показать владения. Между прочим, это тот самый, бывший приказчик Карыгиных, Антип Юдаев. Пока отец смотрел верхний этаж, Соня познакомилась с ключницей, что бродила по нижнему холлу, раскладывая отраву для крыс. Эта ключница утверждала, будто бы у гувернантки были шуры-муры с архитектором. Кругом, дескать, она с ним ходила.

А после похорон дочери хозяев гувернантка укатила. А куда – никому не сказала.

Больше ничего вразумительного от старухи Соня не добилась, дождалась отца, и они уехали. Назад отец возвращался в другом настроении, ругал управляющего, бывших хозяев замка, а дома заявил матери, что немецкий дом ему вовсе не понравился, потому что устроен он не по уму и русскому человеку абсолютно не подходит.

«Разве что какая взбалмошная барынька купит скуки ради», – сказал. И о замке больше в семье Кругловых не заговаривали.

– Значит, у Инны был роман, – задумчиво проговорила Маша. – А мне она так и не написала ни разу. Обиделась из-за Алексея.

– На тебя обиделась, а я-то при чем? Мне-то она почему ничего не сказала? Когда-то клятву давали… Вот я бы не стала от подруг таиться.

– Как знать, – все в том же задумчивом настроении сказала Маша. – Как знать… Неужели это тот самый архитектор? Помнишь?

– Может, и тот… Только это теперь не важно. Куда она пошла, что с ней? Почему она поступила так, будто и не было у нее близких подруг?

– Подожди, Софи. Давай мы с тобой не станем торопиться осуждать Инну, время покажет. Если не сказала ничего, значит, были на то причины. Только бы… только бы с ней ничего плохого не случилось! Мне что-то страшно за нее. Я сон недавно видела…

Маша не договорила, потому что в эту самую минуту в окно со стороны улицы залепили снежком. Соня отодвинула занавеску. За калиткой, притаптывая валенками снег, маячил Митя Смиренный. Увидев девушек, разулыбался и махнул рукой. Маша погрозила пальцем, как нерадивому ученику. Митя слепил новый снежок и повторил свое хулиганство.

– Ты смотри-ка! – ахнула Сонечка. – Митя-то у нас ухажером стал! Он теперь так и будет в окошко кидать, пока ты не выйдешь?

– Да ну его! Надоест ему и уйдет.

– Нет, давай выйдем! – загорелась Сонечка. – Что мы сидим с тобой, как две тетерки? Он нас хоть развеселит немножко!

Сонечка растормошила подругу, заставила одеться, и вот уже они втроем – по дорожке к Валу, как в детстве… На Валу затеяли пальбу снежками, потом снежную бабу лепили, и даже втроем хоровод устроили вокруг нее. И Сонечка видела, как Митька посматривает на Машу, а та не замечает, разговаривает с ним совсем как с братьями.

– Митя, застегни пуговицу! Надень варежки сейчас же!

И еще Сонечка заметила, что от этого Машиного невнимания и покровительственного тона Митя терялся, и взгляд у него становился такой… умоляющий, что ли… Соне жалко стало парня, но и Машу она понимала тоже – трудно увидеть мужчину в соседском мальчишке, которого ты знаешь с детства и который никуда не уезжал, а всегда находился перед глазами.

Маша с Митей проводили Сонечку до моста, и она оглянулась – посмотреть, как они пойдут. Парень попытался взять Машу за руку, но она руку выдернула, стала толкать его в спину. Они так и пошли – Маша толкала его впереди себя, а он упирался. И Сонечке стало грустно. Время уходит! Лучшее ее время уходит, а она одна! И этому нет конца! Жизнь остановилась и топчется на месте – нет пути ни вперед, ни назад! А в настоящем нет ничего сколько-нибудь ценного! Если бы только он оказался здесь! Если бы…


…Летом того же года благочинный священник Троицкой церкви Сергий Вознесенский был возведен в сан протоиерея. Теперь батюшка служил в Богоявленском городском соборе и поначалу немного скучал по привычным стенам ставшего своим храма, по колокольне с часами и открывающейся сразу с паперти панораме Заучья. Впрочем, необходимость службы для батюшки всегда стояла выше личных пристрастий, и он передал приход новому священнику, присланному из Ярославля, а летопись достопамятностей забрал с собой в собор, ибо новый священник признался, что не любитель письменно излагать события и пусть бы этим занимался кто-нибудь другой… Отец Сергий не возражал.