– Бедная моя Тина, – вздыхала старушка и качала головой. И в эти минуты Ася готова была поделиться своей молодостью и здоровьем, лишь бы вдохнуть в нее ускользающую жизнь.

Однажды Асе показалось, что болезнь отступила и Софья Аркадьевна приободрилась. К ней приехал из города хорошо одетый господин, которого она приняла у себя без свидетелей. А когда гость уехал, позвала к себе Асю и велела сесть рядом. Глаза бабушки сосредоточенно блестели. Она велела поднять себе подушки. Устроилась в них, взяла Асю за руку и сказала:

– Я, Тиночка, имение на тебя переписала. Вот документ. Ты здесь живи, жди Алексея. А вернется он, вместе решите, как с домом быть.

– Бабушка! Вы так добры, так добры! Я не знаю, как благодарить вас…

– Как же… добра… Скажешь! – недовольно оборвала ее Софья Аркадьевна. – Добра! Почем ты знаешь о моей-то доброте?

– Ну как же? Вы все готовы отдать, вы…

– Э! Нашла за что хвалить! Я что ж, по-твоему, с собой на тот свет дом-то да мебель потащу? Не надо это там. В тех местах иные богатства ценятся.

– Господь не оставит вас, бабушка. Вы для раненых…

– Много ты понимаешь – для раненых. Э-эх… В молодости, детка, мы успеваем натворить столько суетного зла, что к старости нужно делать много добра. Столько добра, чтобы успеть перекрыть все зло, что по недомыслию либо же из упрямства совершили когда-то. Я ведь, пока старела одна в этом доме, обо всем передумала. Все вспомнила. И вот ведь, как нарочно, вспоминаются не те обиды, что тебе сделали, а именно те, что ты кому-то сделала да и позабыть успела.

– Вы бы, бабушка, не думали о плохом.

– Я вот тебе говорила, что мы с дедом твоим душа в душу прожили. Соврала. Гуляка он был и скандалист. Но дело не в этом. Молодость проскандалили, а как он Богу душу-то отдал, я решила для себя жить. Дочь в дорогой пансион определила, сама – по заграницам. Далеки мы с ней были духовно, я ведать не ведала, что у нее, бедняжки, на сердце. После пансиона Наташа в имении затворилась, про балы и выезды слышать не желала. Когда приехала я однажды из своего путешествия, а она на сносях, со мною чуть удар не сделался. Отца твоего, конечно, я рассчитала и прогнала из дому. Но он в селе остался, кругами ходил. Роды-то трудные оказались, не чета твоим. Когда мне доктор объявил, что дочка-то умерла, я весь свет возненавидела. А в первую очередь твоего отца. Акушерка ребеночка-то обмыла, запеленала, я его у ней из рук выхватила и твоему отцу-то, черному от горя, в руки-то и сую. Делай, мол, с этим теперь, что хочешь!

– Не надо, бабушка! Не вспоминайте! – взмолилась Ася, видя, как у той дрожат пальцы.

– Гнев свой не знала, куда деть. Позже кормилица ребенка-то унесла, я уж и забыла о своих словах-то, в сердцах брошенных. А после похорон-то отец твой из села исчез. Да вместе с тобой!

Софья Аркадьевна помолчала.

– Плохо мне потом было, на поиски посылала. А нет бы – сразу простить. И его оставить, и тебя – себе на радость? Ну хоть перед смертью свиделись. – Софья Аркадьевна улыбнулась Асе и нашла ее руку.

– Бабушка, вы будто уж оставить меня собрались! – покачала головой внучка.

– Хватит, пожила. Теперь ты за меня живи – долго и счастливо. Алексея люби, хороший он человек. Теперь свечи вели Саввишне принести. Пошлите за батюшкой. Смертное мое в комоде, в верхнем ящичке. Гроб готовый на чердаке стоит. Положите меня рядом с Сергеем Павловичем и Наташей, матерью твоей. А теперь ступай, устала я.

Ася вышла из бабушкиной спальни. Отдав распоряжения, пришла в гостиную. Ей захотелось остаться одной. Она прошла в диванную, где ей особенно нравилась нижняя часть оконных переплетов. Туда были вставлены разноцветные стекла – красные, синие, желтые и зеленые. Если смотреть на мир через эти стекла, то и сад, и беседка, и качающиеся березы приобретали волшебный и фантастический характер. Наверняка здесь любила сиживать ее мать. Ася впервые смотрела на этот дом как хозяйка, и он казался ей особенно прекрасным. Впрочем, все в нем говорило о прежних обитателях, о Софье Аркадьевне, о ее отношении к жизни и отзывалось у Аси в душе щемящей грустной мелодией. И она плакала искренне, навзрыд – приходилось терять по-настоящему близкого человека. Жизнь зачем-то свела их, чтобы разлучить. Но это не были слезы отчаяния, скорее – слезы благодарности за встречу.

Сделали, как велела хозяйка, – зажгли несколько восковых свечей, позвали попа. Даже на смертном одре Софья Аркадьевна оставалась распорядительницей – все предусмотрела, обо всем позаботилась.

И утром умерла. Это утро все перевернуло в жизни обитателей имения. Ася рассказывала Маше, а сама в который раз как наяву переживала случившееся.

В утро похорон внизу послышался шум. Будто кто мебель двигал. Сначала не придали значения, подумали – дворник готовит нижнее помещение к выносу гроба. Но вскоре шум шагов и громкие голоса на лестнице заставили думать иначе. Дверь распахнулась, и в проеме показались незнакомые люди. Это были грабители, Ася сразу определила их этим словом. Во взглядах и лицах, в одежде – небрежной, подобранной случайно, с чужого плеча, – во всем проглядывались разбойники. Все, а их было трое, были вооружены. Не найдя чем поживиться внизу, они поднялись наверх. Это все Ася осознала потом. А тогда вторжение нежданных гостей настолько возмутило ее, что она потребовала объяснений.

– А ты, барынька, не шуми, – предложил ей высоченный детина в распахнутом кафтане и тельняшке. – Цацки давай, золотишко там, и мы уберемся подобру-поздорову.

Сопровождающие его парни бесцеремонно заглядывали в ящики стола, открывали стеклянные дверцы горок. Ссыпали в мешок столовое серебро, снимали со стен старинное оружие.

– Вас даже смерть не смущает? – презрительно поинтересовалась Ася. Она уже слышала от бабушкиных соседей о безнаказанных грабежах и бесчинствах, но оказалась не готова к этому.

– Не смущаеть, – хмыкнул верзила. – Хороните себе, кто ж вам мешаеть? Золотишко-то давай, жду…

– Что ж творите-то, окаянные! – взвилась Саввишна, появившись из холодной с двумя длинными полотенцами (гроб опускать) и не понимая, что происходит. – Посуду не трожь! – вскрикнула она. – Посуда-то парадная, для обеда!

Верзила легонько отодвинул ключницу, толкнул к столу. Маруся тоненько завыла, прижимая к себе младенца. Саввишна ухватилась за обеденный стол, удивленно обернулась на грабителей, взглянула на гроб, где лежала безразличная к разграблению собственного дома, некогда столь грозная хозяйка. Всхлипнула ключница и запричитала.

– Не стыдно так со старой женщиной? – не сдержалась Ася. – Забирайте, что найдете, и уходите. Золота у нас нет – хозяйка все пожертвовала на нужды военного госпиталя, что тут размещался.

– Ну, выносите, выносите покойничка-то, – поторопил один из грабителей. – Некогда тут с вами…

После похорон они вернулись в разоренное гнездо. Обе горки были пусты. В столовой валялись осколки синего с позолотой сливочника из того самого сервиза, который всегда стоял на чайном столе Софьи Аркадьевны. Увидев эти осколки, Ася опустилась на пол и заплакала горько, безутешно. Вместе с сервизом николаевского фарфора пропали ее мечты о красивом доме. В один день она потеряла только что обретенную бабушку и дом, о котором грезила всегда. Оставаться здесь было опасно. Нужно было что-то решать.

Вид разоренного господского дома особенно подействовал на старую Саввишну. Из деятельной, энергичной ключницы она в один миг превратилась в тень. Ася еще копошилась, перетаскивая оставшиеся вещи в домик управляющего, а Саввишна с безразличием двигалась по дому, изредка тяжело вздыхая и качая головой.

Приехал сосед и рассказал, что недалеко от его имения крестьяне подожгли господский дом. Сам он задумал ехать за границу и Асе советовал позаботиться о себе.

С тяжелым сердцем она собирала вещи свои и ребенка. Что ждет их в дороге? Как доберутся они до Любима в смутное время, когда все куда-то едут и бегут? Решено было, что Маруся поедет с ними в качестве няньки Юлиана.

– Ты, Тина, не бросай девку, – просила Саввишна. – Выведи ее в люди. Стара я для нее, да и сил вовсе не осталось.

И только когда сборы были закончены и сторож-дворник привел подводу и стал перетаскивать на нее поклажу, Саввишна поманила Асю в дом и повела за собой в холодную, где за сундуком был устроен тайник.

– Не все барыня госпиталю-то отдала, – сказала ключница и достала небольшую шкатулку резного дерева. Внутри шкатулки лежали несколько золотых вещиц – булавка с зеленым камнем, золотой, на цепочке крестик, несколько колец и брошь из рубинов. – Возьми. Свое-то хозяйка отдала на госпиталь, а бабкино не посмела. Пригодится.

– Не беспокойся, Саввишна, за Марусю. Все будет хорошо. Приедет Алексей, мы вернемся.

– Дай-то Бог…

Ася обняла ключницу, к которой привязалась за эти два года как к родной.

Рано утром они были на станции, где едва втиснулись в поезд, направляющийся на Москву.


Ася не была в Любиме два года, а казалось, что десять лет. В городе появились новые лица, новые настроения. Какие-то иностранные военные, Ася позже узнала, что это солдаты-румыны; фронтовики, многие из которых были теперь инвалидами; незнакомые парни в кожаных тужурках; рабочие, строящие за городом железную дорогу. Над зданиями земства и Думы развевались красные флаги.

Подруги отправились навестить Соню Круглову. На Обноре у мельницы все так же бабы полоскали белье, скрипел под тяжестью подводы наплавной мост. По мосту шла одетая в тряпье нищенка с ребенком на руках. Нищенка ступала по самому краю моста, но натекающая под тяжестью подводы вода мочила ей ноги в лаптях.

– Нищих стало больше, – сказала Маша. – Только вот подают им теперь мало – карточки ввели, голодно. В городе создали ревком, больно грозное название. Так вот этот ревком ходит по домам и забирает все, что найдет, – зерно, оружие.

– У вас были?

– У нас ничего не взяли, а вот у Кругловых – конечно. Тут вообще, Инночка, такое творится… Арестовали кучу народу, все больше из бывших дворян, купцов, офицеров, вернувшихся с фронта. Говорят, этот ревком раскрыл заговор.

– Заговор? Кто же зачинщик?

– По слухам, один из бывших офицеров. Тебе его фамилия ни о чем не скажет, у него якобы нашли список заговорщиков и план мятежа. Так вот среди заговорщиков – купец Карыгин, ну и, конечно, полно офицеров. Есть Володины однокашники.

– Карыгин – в заговоре?

– Не только он, там еще много народу оказалось из бывшего земства, из разных партий – эсеры, кадеты, меньшевики. Ты не представляешь, что тут творилось! В уездной газетке писали, что…

– Гляди-ка, что это там?

Возле чайной толпился народ, двери были распахнуты настежь. Девушки вернулись на площадь, подошли.

– Что тут? – спросила Маша у бабы с коромыслом, в котором плавали поверх воды два ровных деревянных кружка – чтобы вода не расплескалась.

– Дак чайную у Круглова отнимают.

– Кто отнимает?

– Дак ясно кто – большевики.

В распахнутые двери чайной было видно все, что там происходит. Отец Сони, Данила Фролович Круглов, стоял у прилавка своей чайной, сложив на груди тяжелые руки, и исподлобья угрюмо наблюдал за происходящим. Двое парней вытаскивали из подсобных помещений посуду, утварь, продукты.

Мужчина в кожаной куртке диктовал сидящей у стола девушке в красной косынке:

– Миски фаянсовые, двадцать штук. Бочонок вологодского масла, одна штука. Кружки пивные, глиняные, двадцать штук. Столы дубовые, пять штук. Лавки дубовые же, десять штук.

– Давай, давай, Ленька! Может, с моего добра-то богаче станешь, – не сдержался Данила Фролович.

Кожаный невозмутимо продолжал диктовать:

– Ложки деревянные, тридцать штук. Ложки алюминиевые, двадцать штук. Стаканы…

– Отольются тебе, Ленька, мои слезыньки. Помяни – отольются! – пообещал Круглов.

– А ты, дядя Данила, меня не стращай. У меня приказ сверху – добро у богачей реквизировать и отдать народу! Мы, дядя Данила, новый мир строить собираемся. Богатых там не будет. Все равны.

– Ну строй, строй, Ленька. Много ты понастроишь моими ложками. Я-то свое добро сызнова вот этим горбом наживу, а ты, голозад, богаче никого не сделаешь и сам не станешь, помяни мое слово!

– Это почему же? – усмехнулся Кожаный, оглядываясь на своих помощников. – Или я глупей тебя?

– Вкалывать ты не любишь, Ленька. Я же тебя как облупленного знаю. Ты прежде-то норовил в Питере на отхожем промысле в люди выбиться. Да не вышло. Теперь вот вернулся и думаешь за чужой счет разбогатеть?

– Вы, гражданин Круглов, эту демагогию-то бросьте. Не мешайте людям работать.

– Это кто здесь работает? – возмутился Круглов. – Вы не работаете, вы грабите средь бела дня!

– Так ведь вы, гражданин Круглов, сами-то на блюдечке не принесете.

– Ах, вам на блюдечке? Нате, возьмите, граждане-товарищи!

Данила Фролович дотянулся до полки, где картинно были расставлены чайные чашки с блюдцами, и одним движением смахнул все на пол. Гора посуды одним движением была превращена в груду осколков.