Исламбек остановился и прямо посмотрел в лицо командиру. Пленник не выглядел побежденным. Он был на своей земле, и весь пейзаж – горы, высокие узкие тополя позади, поле тюльпанов вдалеке, – все это подходило к его диковатому восточному образу и будто бы поддерживало его.

– Ваша власть недолгая, – сказал он. – Народ не станет терпеть иноверцев. Вас все равно перебьют.

– Ну этого ты уже не увидишь, Исламбек, – громко сказал командир. Сказанное больше предназначалось красноармейцам. Исламбека было не переубедить.

– За меня отомстят, – ответил он.

– Жаль мне тебя, – покачал головой командир. – Мог бы жить как все, с семьей. Как, например, твой брат Арсланбек.

На это арестованный негромко огрызнулся по-своему и гортанно засмеялся.

Асе было неприятно смотреть на пленного, но она не могла оторвать глаз от него. Было что-то зловеще-притягательное в горящем взгляде, от которого веяло ненавистью. И только заметив у дальних палаток Вознесенского, Ася отступила и, отвернувшись, пошла навстречу мужу. Она не могла избавиться от мысли, что Исламбек какими-то нитями теперь связан с ней, с ее сыном, с ее мужем. Что невидимая чаша весов удерживает их всех в равновесии, и убери кого-то с этой чаши, все нарушится, все исчезнет. Не дойдя до Вознесенского, она оглянулась. Пленного увели.

– Вознесенский, его убьют? – спросила она вечером, когда они, по своему обыкновению, гуляли по городу.

– Да.

– Я не хочу. Я не хочу, чтобы его расстреляли. Лучше бы ты дал ему уйти за кордон!

– Что ты такое говоришь, Ася? Он никогда не уйдет, не отступится. Его жизнь в этой борьбе, в этой войне. Раньше с царем воевали, теперь с нами. Это их профессия, образ жизни. Исламбек по-другому не жил никогда. Забудь.

– Мне страшно, – призналась она. – Кровь за кровь… У меня такое ощущение, что его смерть принесет нам новые несчастья.

– Я вижу, ты засиделась дома. Стала рассуждать как аристократка. Суеверной сделалась… Нам в часть нужна стенографистка. Пойдешь?

– Пойду! – не задумываясь, ответила Ася.


Между тем Бухара жила своей вековечной жизнью. Убрали поздние фрукты, собрали грецкий орех. Поверх обычного платья для тепла и мужчины, и женщины надели чапаны.

Стало прохладно. Но разве прохладу туркестанской осени сравнишь с погодой хотя бы ярославского сентября? Вознесенские скучали по родным местам, но знали – не скоро Алексея переведут в Россию. Неспокойно было в Бухаре.

* * *

Ася стала работать в части у мужа стенографисткой. Научилась быстро записывать и печатать на машинке. Когда возвращались с Алексеем домой, издали высматривали старую чинару, на которой обязательно в это время висели Маруся с Юликом, ожидая их возвращения. Вечерами они частенько отправлялись гулять по городу – Юлиан верхом на плечах отца и Ася с Марусей.

Однажды Зульфия принесла из города новость – Арсланбек бежал.

– Куда бежал? – не поняла Ася. – Откуда бежал?

– Взял старшего сына и ушел за перевал. А всех жен оставил. В его доме теперь стон стоит.

– Как же так? Пятерых жен с детьми оставил, пусть как хотят?

– Ну да. Жену-то он себе новую возьмет, а сын – наследник. Их было два наследника в семье – Исламбек и Арсланбек, а теперь Исламбек расстрелян, остался один Арсланбек. Арсланбек стал главным. Забрал золото семьи, спрятанное в горах, и ушел за перевал.

– Ловко.

Впрочем, бегство Арсланбека несколько успокоило Асю, у которой из головы не шли слова Исламбека о мести. Отряд разгромлен, брат убежал – мстить некому. Страх уже несколько притупился и стал забываться, когда однажды вечером чинара возле дома Зульфии оказалась пуста.

У Аси сердце кольнуло. Никогда мальчик не пропускал момент их возвращения. Что-то случилось.

– Бегают где-нибудь, – предположил Алексей.

Она ничего не сказала, но когда во дворе им навстречу выбежала перепуганная Маруся, Ася поняла, что предчувствия не обманули.

– У Юльки жар! – выпалила Маруся. – Весь горит и дышит тяжело!

Юлиан лежал на сундуке, покрытом одеялом. Рядом сидела Зульфия, прикладывала к лицу ребенка мокрое полотенце.

Увидев мать, мальчик молча протянул руки. Из его груди вырывался сиплый хрип.

Ася держала сына за горячие ладошки.

– Что это, Алеша? – тревожно спросила Вознесенского. – Он вчера еще был совсем здоров! Что это?

– Я привезу фельдшера, – бросил Алексей и ушел.

Зульфия принесла кумган с горячим питьем, но едва Ася попыталась влить ребенку хоть глоток, он начал задыхаться и кашлять.

Маруся заплакала.

– Маруся, принеси уксус! – приказала Ася, не позволяя себе расслабиться ни на миг. – Принеси чистой воды и налей в блюдо.

Она протерла горячие ручки и ножки ребенка, но он продолжал пылать.

Время повисло над домом Зульфии, не хотело двигаться. Казалось, Алексей отправился за фельдшером очень давно, но их все не было.

Фельдшер прибыл поздно ночью. Осмотрев больного, покачал головой:

– Похоже на скарлатину. Но возможно, и дифтерит. Чтобы поставить точный диагноз, необходимо подождать. Если появится сыпь, то…

– Ждать? Но чем же помочь ребенку? Ему трудно дышать, у него жар!

– Нужно подождать. Пока подавайте жаропонижающее.

К утру стало ясно, что у Юлиана дифтерит. Облегчения не наступало. Ася не отходила от постели слабеющего сына. Едва она пыталась подняться за какой-нибудь надобностью, мальчик открывал глаза и еле слышно просил:

– Мамочка, не уходи!

Вознесенский вновь привез фельдшера. Тот ввел противодифтеритную сыворотку. Но и следующий день не принес облегчения. Юлиан страшно ослабел. К вечеру он уже никого не узнавал, лекарства принимать не мог. Из груди его вырывался мучительный хрип, который слышен был даже на террасе, где нервно курил Вознесенский. В доме все стихло. Не слышно было шумных детей Айгуль и Усмана – никто не бегал во дворе. В доме поселилась беда.

Ася отправила Марусю к соседке, сама достала из-под белья глубоко запрятанные две иконы – Спасителя и Богоматери. Она молилась, а хрипы сына сотрясали воздух.

Она просила о чуде, но знала, что недостойна чуда. Она отодвинула веру, спрятала ее глубоко, приняв условия жестокой игры под названием жизнь. Она подчинилась – убрала иконы, без которых не представляла себя с раннего детства. Бог дал ей ребенка и теперь забирает его. Но ведь он мог забрать и ее, Асю!

«Почему же ты всегда оставляешь меня и подвергаешь новым испытаниям? – вопрошала она. – Зачем? Лучше оставь это невинное дитя и забери меня!»

Слезы она выплакала за эти долгие дни, их не осталось. Она лишь повторяла, глядя сухими глазами в синюю тьму ночи: «Почему ты оставляешь мне жизнь всякий раз, когда я оказываюсь на краю пропасти? Зачем мне жизнь без него?»

День оказался еще тяжелее, чем ночь. Ребенок таял на глазах. Ася стояла на коленях рядом с постелью и держала сына за руки. К вечеру не осталось надежды.

Личико сына совсем посинело, глазки закатились. Ася дотронулась до ножек – они были холодные.

Вошел Вознесенский, сел напротив. Вот оно, пророчество Исламбека. Кровь за кровь. Этому нет конца. Но почему – ребенок?!

Они оба были рядом, когда Юлиан сделал последний вздох. Алексей закрыл ребенку глаза.

Долго сидели молча. Ася – как каменная, Алексей – обхватив голову руками. Затем она поднялась и, пошатываясь, подошла к столу.

Ася зажгла свечи и достала Священное Писание.

– Я хочу, чтобы все было как нужно, Алеша. Почитай над ним Псалтырь. Больше некому.

Губы Вознесенского беспомощно дернулись. Он посмотрел на жену воспаленными от бессонницы глазами:

– Не могу я, Ася. Какой из меня теперь псаломщик? У меня руки по локоть в крови!

Она с минуту смотрела на него, не понимая.

– Ничего, Алеша, ничего. Читай.

Ася двигалась, как во сне. Она доставала чистую одежду сына, из простынки сделала саван, обмыла ребенка. Все эти скорбные необходимые действия производились под тихое чтение Псалтыри.

Похоронили Юлиана на солдатском кладбище за городом. Первое время Ася не могла совсем находиться дома, каждый день уходила на кладбище, погружаясь в тоску о сыне всем существом. Несколько месяцев короткой здешней зимы Ася прожила как в чужом сне – не узнавая мест, людей, не имея желаний. Она не ходила на работу. Не могла заставить себя пойти на базар. Это могло продолжаться бесконечно, если бы не Зульфия.

Однажды она зашла и застала свою постоялицу без движения лежащей на кровати. Ася смотрела в одну точку и не отреагировала на появление хозяйки.

– Совсем плохо, Асия! Поднимайся!

Ася и не подумала послушать Зульфию. У нее не было никакого желания двигаться.

– Твой сын теперь на небесах. Аллах принял его к себе! А ты тоской смущаешь дух сына, не даешь покоя! Ему хорошо, а ты делаешь, чтобы было плохо.

– Я хочу, чтобы он забрал меня с собой.

– Не гневи Аллаха. Каждому свой срок.

– Ты знаешь, я много раз была на волосок от смерти. Всякий раз я хотела остаться жить ради ребенка. А теперь – зачем?

– Когда-нибудь ты узнаешь это.

Ася поднялась:

– Ты в самом деле так думаешь?

Узбечка часто закивала.

– Но что же мне делать? Я ничего не хочу, ничто мне не мило!

– У тебя муж есть. Работа есть. Ходи на работу. Руки-ноги есть. Марусю замуж отдай. Ваш Федул снова ее в поле на лошади возил. Смотри, Асия, плохо будет! Девушка, что тот персик – переспеет, никто есть не станет!

Ася пересилила себя, поднялась, навела в комнатах чистоту, напекла лепешек и по русскому обычаю раздала соседским детям – на помин.

Вечером, когда пыль от копыт привела к их воротам красноармейца Федулова, Ася пригласила его в дом и поговорила с ним при закрытых дверях. Оказалось, красноармеец имеет серьезные намерения и девушку соблазнять не собирался. И если сама Августина Тихоновна и, конечно же, товарищ комиссар позволят, то он с радостью сделает предложение. Что и произошло в скором времени, в великому удовольствию краснеющей и смущенной Маруси.

Свадьба была скромной, но, однако же, молодые получили подарки – бронзовый кумган с блюдом от Вознесенских, от Зульфии – ковер ручной работы, а от Айгуль и Усмана – казан для плова. Подарки погрузили на серого приземистого ослика, и Федулов увез молодую жену в расположение части.


Каждый день теперь супруги Вознесенские ходили на солдатское кладбище. И почти каждый день на этом кладбище появлялись новые могилы с красными звездами. Кладбище росло. Могилка Юлиана, только недавно бывшая на краю, теперь оказалась в самой середине.

Здесь лежали молодые ребята, Вознесенский знал их всех. Он молча плакал, обходя ровные ряды. Асины глаза оставались сухими – она застыла внутри себя и сама себе напоминала высохшее дерево, зачем-то оставленное у восточных городских ворот.

– Для чего это все, Вознесенский?

– Это наша жизнь, Ася.

– Нет, это не жизнь! Мы убиваем, нас убивают. Кому от этого лучше? Где выход?

– Так было всегда, и ты это знаешь.

Пустынное, однообразное кладбище – без деревьев и цветов. Покой и равнодушие витали здесь.

– А знаешь, Алешка, я больше не хочу жить.

– Не смей так говорить!

– Не сердись. В самом деле не хочу. Я устала, я не могу больше! А ты – хочешь?

Она смотрела на него и думала, что он должен чувствовать то же, что и она. Каждый день приносит новую кровь и ложится новым пятном на отягощенную совесть.

– А я хочу! – Вознесенский взял ее за плечи и встряхнул. Посмотрел прямо в глаза. – И хочу – с тобой! И мы будем жить, Аська, слышишь? И ты еще родишь мне сына, и мы вернемся в Любим, и мы с ним будем уходить на рыбалку, а ты – провожать нас до оврага.

Но эти слова не находили в ней отклика. Она оставалась одна со своим большим горем, и муж не мог пробиться к ней и обогреть ее.

Они стояли, потерянные, возле русского кладбища с красными звездами вместо крестов, а с минаретов города протяжно кричали муэдзины.


К Новому году в Любиме навалило столько снега, что бревенчатое здание начальной школы только трубами своими обозначало в окружающем пейзаже свое присутствие. Из окон класса, где работала Маша Вознесенская, дети видели белую снеговую стену. Сторож не успевал расчищать дорожку, и на помощь ему частенько приходил отец Дмитрий. Школа, пуская в прозрачное небо ровные вертикальные дымы, плыла в океане снегов подобно ковчегу, на который Ной забыл позвать каждой твари по паре, а взял только одних детей – полуголодных, кое-как одетых, ничего не знающих ни о самом Ное, ни о том, кто пришел после.

Тридцатого декабря в школу привезли елку. Кое-как протащили в снежный тоннель и оставили оттаивать в коридоре. По школе пополз волшебный запах праздника – оттуда, из Машиного детства, когда еще Рождество приходило вперед Нового года, а не наоборот, как теперь.

Установили елку только после обеда, детвора собралась наряжать: в классе на партах ждали своего часа самодельные украшения – рыбки и зайцы из папиросной бумаги, звезды из фольги, бумажные длинные цепи и маленькие восковые свечки.