Подумал так, а старик говорит:

– Духом не падайте, дойдем с Божьей помощью.

Шел в забытьи, дороги не разбирал, поскользнулся и упал. После падения сознание прояснилось, и понял Ухват, что конец. Погиб. Ряды заключенных разомкнулись, обошли упавшего, а старик остался стоять. Порядок известен: последний ряд пройдет, и охрана, замыкающая колонну, подойдет и, если зэк не поднимется, пристрелит и сообщит потом по начальству: «Убит при попытке к бегству».

Подошел лейтенант, толкнул ногой. Ухват слышал, как старик что-то втолковывает служивому, и тот, удивительное дело, не орет, не бесится. Убедительно говорит старик, даже как-то властно. Подняли лейтенант со стариком уголовника. А у переезда уже ждали серые фургоны. Погрузили арестантов и в город на закрытых машинах ввезли.

Так Ухвата старуха-смерть стороной обошла.

А оказалось, старик-то непростой.

– Как же, батя, нас с тобой лейтенант-то не пришил? Что ты такое ему сказал?

– Молился я дорогой, – охотно объяснил старик. – Все с Божьей помощью. Солдатик-то ведь тоже человек. Разнообразна и полна душа человеческая, и в каждой можно найти искру Божию и Любовь.

– А я ведь сам попович, батя. Повидал вашего брата, попов. Отец мой в Бога не верил, служил по расчету, деваться некуда было – профессия. Дома пил, мать гонял. Деньги таскал из церковной кружки себе на водку. Я и сам семинарию окончил. Да, не удивляйся. Только не верил никогда, лицемерием это считал. Презирал. По другой дорожке после пошел, как-то само собой получилось. Закрутило… Попов с детства не люблю. А сегодня… Что-то есть в тебе, отец… Настоящий ты и в самом деле веришь. Вот я и думаю – а вдруг есть он? Скажи мне, батя, как дальше жить-то? Как жить с тем, что я натворил, если все же есть он, Бог-то?

Батюшка ответил не сразу. Уголовник ждал.

– Справедливым будь с теми, кто рядом. Доброты своей не стесняйся, от Бога она.

По стенам сарая чуть слышно ударял несильный осенний дождь.

Во время неспешного разговора попа с Ухватом Шнурок не спал. От нечего делать он стал высматривать щели в стенах сарая, коих нашлось немало. Облазив сарай по периметру, он пришел к совершенно фантастическому выводу: их никто не охраняет. Это был невероятно счастливый для побега случай.

Не поверив собственной догадке, он разбудил шпану, а те, в свою очередь, подняли на ноги весь сарай. В несколько минут разобрали пару-другую досок в крыше и беспрепятственно, подобно муравьям, потекли наружу и растворились в ночи один за другим.

Последним покидал сарай Ухват.

– Давай вместе, батя. Что тебе здесь? Вишь, как подфартило!

Священник только головой покачал:

– Я не пойду. Да и ты бы не ходил, болящий, пропадешь.

– Ну тогда молись за меня, батя. Прощай.

И уголовник скрылся в ночи, а в отверстую дыру в потолке заморосил дождь.

Утром явилась охрана и, отперев сарай, обнаружила одного-единственного продрогшего арестанта.

Пытаясь загладить собственную халатность, охрана в спешном порядке решала, как быть с оставшимся бедолагой. Его напоили горячим чаем с хлебом, и теперь он сидел перед начальником особого отдела тюрьмы, на столе у которого лежала папка с делом заключенного.

– Вознесенский Сергей Владимирович, – провозгласил крепкий, средних лет военный и с интересом взглянул на заключенного: – Так отчего ж не побежали со всеми, Сергей Владимирович? Преступная халатность охраны, скажем прямо, была ведь вам на руку?

– Мне с бандитами не по дороге, – ответил священник.

Начальник помолчал, листая дело, покачал головой:

– Несколько сроков у вас, смотрю. Сначала – ссылка, затем – лагерь. И вот опять продлили. Упрямый вы человек, батюшка, как я погляжу.

– В чем же, гражданин начальник, мое упрямство? – удивился заключенный.

– В ссылке вы продолжали вести религиозную пропаганду. Вот здесь сказано – целую общину возле себя организовали, службы совершали. Так?

– Ну а как же иначе, ежели меня Бог на это дело поставил? У вас своя служба, у меня – своя. Люди в моем слове нуждаются, и бросить их я не могу.

– Вона как! – Военный покачал головой, усмехнулся. – Ну а в лагере что ж? Не одумались?

– Что вы имеете в виду, гражданин начальник?

– Хлебнули баланды-то, почистили парашу? Небось уголовники пайку отнимали? Было?

– Как не бывать? Человек слаб…

– Ну и что? Скажете – тоже люди? Нуждаются в вашем слове?

– А как же? – искренне удивился отец Сергий. – В лагере я познакомился с прекрасными людьми! С прекрасными… В Вологде у нас в бараке профессора были, инженеры, врачи. Когда профессора читали лекции, их слушали даже урки. Что вы! И они все нуждались в слове Божьем…

Начальник покачал головой:

– Удивляюсь я вам, Вознесенский. Вот тут в деле донос на вас от одного из ваших «прекрасных людей». Все подробно расписано, как вы в лесу литургию служили, как из черники давили «вино» для причастия… Просто поэма!

– Да, было. Благостные минуты. В лесу, а как в храме! – согласился старик, и начальник особого отдела снова покачал головой. У начальника был старый больной отец, возраста приблизительно этого зэка. К старости тот совсем выжил из ума, не узнавал внуков и невестку, стал отчего-то злым и всех подозревал в каких-то каверзах против своей особы. Боялся старик только его одного – своего сына и тихо жаловался ему на домашних, когда он приходил со службы и обедал. Находиться с отцом в одной квартире стало сущим мучением, и сам начальник часто размышлял об истоках этой старческой ненависти и маразма. Доктор ссылался на возраст и пережитые отцом потрясения – потерю жены и дочери. И вот перед ним другой старик. Разве этот не пережил потрясения? Ярославская епархия в минувшее десятилетие находилась под особым вниманием ГПУ-НКВД. Именно здесь был центр внутрицерковного сопротивления, не хотели ярославцы идти за новым, «красным» патриархом Сергием.

А этот горе-протоиерей еще и летопись вел, фиксировал речи опального патриарха Тихона. Как его должны были на допросах трясти! Вытрясали небось причастность к заговору. Не сознался. А в лагере? О! Там о церковников только ленивый ноги не вытирает, это дело известное. Так ведь улыбается и весь даже как-то светится старик! Все ему нипочем. А может, у него свой, особый вид старческого маразма?

Начальник захлопнул папку, завязал шнурки.

– Как же вы, батюшка, можете утверждать, что Бог существует, если вы лично его никогда не видели? Это какое-то задуривание мозгов. К чему? Людям о насущном думать надо, а вы им – сказки. Ведь доказать-то вы ничего не можете!

– Математически вычислить Бога невозможно, так же как и доказать его отсутствие, – согласился арестованный. – Если бы это было возможно, то человечество давно привело бы эти доказательства. Господь познается только душой, духом человека. Притом если душа стремится познать Бога и это познание – милость Господа и дар его.

– Ну, допустим, вы познали его и, более того, он вас с определенной целью на землю послал. Ну тогда почему он спокойно взирает, как вы, извиняюсь, баланду лагерную хлебаете и унижения терпите? Или что это, по-вашему, тоже – особая благодать?

– А как же?! – воскликнул отец Сергий. – На все лишь надо взирать духовными очами, и все будет на пользу духа.

Начальник отдела встал, прошелся. С некоторых пор почки стали доставлять неприятности, это злило. Под форменным кителем приходилось носить связанную из собачьей шерсти жилетку. А ведь ему всего-то сорок пять! Что уж говорить об этом старике? Неужели не хочется старому сидеть тихо за печкой, в тепле? Небось кости болят, простатит мучает, желудок нормальной пищи требует… Ведь что, в сущности, значат наши убеждения, если на весах против них – тарелка горячего супа?

Он снова вспомнил своего отца, как тот немедленно появляется на кухне, едва кто-то из домашних звякнет ложкой о тарелку. Голод, пережитый в первые послереволюционные годы, так крепко врезался в сознание старика, что теперь он постоянно не прочь поесть.

– Власти вам дают шанс, Сергей Владимирович, надеются перевоспитать вас. Учитывая многочисленные просьбы вашего сына Артема Сергеевича, учитывая заслуги вашего покойного сына, комиссара Красной армии… Вам лишь нужно пересмотреть ваши взгляды или хотя бы не высказывать их открыто… Ведь вы пожилой уже человек, сгинете ведь в лагерях!

– Что ж, вы предлагаете мне на пороге вечности выпачкать душу предательством? – серьезно спросил священник и посмотрел на военного чистыми глазами.

Начальник поморщился. Он понял, что ведет бесполезный разговор.

Он подошел к окну и взглянул во двор. Тюремный двор жил своей обычной жизнью. Сновали тюремные фургоны, лязгали замки. Одну партию заключенных увозили для отправки в лагеря, другую тут же привозили, чтобы до отказа заполнить душные вонючие камеры.

Жизнь идет, а он приговорен ежедневно созерцать одну и ту же картину.

– На Соловках бывать не доводилось? – спросил, не оборачиваясь.

– Нет, не довелось.

– Ну так побываете. Завтра с пароходом отправляем партию заключенных. Думаю, оттуда вы уже не выйдете, батюшка. Прощайте.

Священник ничего не ответил, а когда начальник обернулся, то увидел, что зэк внимательно и как-то даже сочувственно смотрит на него. В глазах старика, только что веселых и чистых, кажется, собралась влага. Да, жаль бедолагу…


Проводив заключенного, начальник стал звонить домой. Еще с минуту у него перед глазами стоял образ старика, который, как он решил, испугался в последнюю минуту, услышав название «Соловки».

Ему было невдомек, что прозорливый священник, как это бывало с ним нередко в последние годы, вдруг отчетливо, картинкой, увидел будущее стоящего у окна человека – начальника особого отдела Архангельской пересыльной тюрьмы – предстоящий арест, пытки и этап, рудники и роковой обвал породы в шахте. Увидел и заплакал о нем.

Но начальник, конечно же, считал, что человек может плакать только лишь о собственной участи. Он позвонил жене и спросил, что у них сегодня дома на обед.


Летом 1939 года в Карловых Варах, старинном европейском курорте, подобрался довольно однообразный состав отдыхающих. Это были в основном немцы, в большинстве своем – военные с семьями. Офицеры несли службу, а по выходным ходили вместе с женами к бювету попить целебной водички. Военные любовались видами и даже брали экскурсии. Местное население настороженно наблюдало из окон за перемещениями незваных гостей. Черные пауки свастики развевались на площадях и под крышами домов, по брусчатке древних улиц маршировали фашисты.

Курортный сезон был в разгаре. Ежедневно в одно и то же время у бювета появлялась одна немецкая семья, которая вызывала у дам сочувственные взгляды и улыбку умиления. Семья состояла из трех человек. Старую фрау с покачивающейся, как у китайского болванчика, головой вез на инвалидной коляске респектабельного вида молодой человек. Рядом неизменно шествовала молодая дама с безукоризненной осанкой, в простого покроя скромном льняном костюме и маленькой соломенной шляпке. Семья не заводила знакомств, держалась особняком и потому вызывала у отдыхающих дам много толков. Например, кем приходится молодой фрау этот респектабельный юноша? Сыном он быть не может, у них разница в возрасте не больше десяти лет. Братом тоже, поскольку пожилая фрау слишком стара, чтобы приходиться ему матерью. Скорее всего молодой человек является для старушки внуком, а с молодой его не связывает родство. Возможно, она всего лишь компаньонка, поскольку имеет вид абсолютной старой девы.

Подобная забота молодого человека о своей бабушке не могла не вызвать слез умиления у дам, но бравые мужья охлаждали их пыл естественным вопросом: а почему такой здоровый и молодой немецкий юноша до сих пор не в составе армии? Фюрер нуждается в бойцах!

Впрочем, семья не слышала этих пересудов. Попив у бювета воды, они отправлялись на прогулку, выбирая тихие улочки с ровными пологими тротуарами, удобными для передвижения коляски.

Сегодня они решили гулять до самого обеда – погода стояла замечательная, не было изнуряющей жары, которая держалась всю последнюю неделю. Старая фрау, по своему обыкновению, молчала, покачивая головой. А молодая обратилась к молодому человеку с фразой, которая заставила его нетерпеливо покачать головой, еще не дослушав спутницу до конца:

– Петер, ты мог бы уехать во Францию под предлогом учебы и остаться там, пока…

– Тетя, мне скоро двадцать пять, сколько, по-вашему, я могу учиться?

Молодая фрау не повернула головы, она продолжала тихо говорить, сохраняя на лице улыбку приличия. Только порозовевшие скулы выдавали в ней скрытое волнение и тревогу.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Молодой человек осторожно оглянулся и продолжил, чуть склонив голову к своей спутнице:

– Да, я понимаю. Вы предлагаете мне бежать, бросив старую бабку, беспомощную мать, одинокую тетку…