Таррин Фишер - Рыжая (ЛП)

— Хочу обратно своего ребенка, — я жую Твиззлерс и жду.

Он молчит секунд десять.

— Зачем?

Я фыркаю.

— Потому что, хочу, чтобы она знала, что есть конфеты в порядке вещей.

— Что? — его голос звучит отрывисто.

— Не «чтокай». Верни мне ребенка. Завтра же утром, — и я вешаю трубку.

Хочу своего чертового ребенка. Хочу своего ребенка.

Прошлое…

Суд оказался самым невероятным событием в моей жизни не только потому, что моим адвокатом стала бывшая девушка моего мужа, но и потому, что меня еще никогда ни в чем не обвиняли. Впервые в жизни у меня были настоящие проблемы.

Я не соглашалась с тем, что Оливия будет моим адвокатом. Боролась, пока Калеб не спросил меня в лоб:

— Ты хочешь выиграть или нет?

— Почему ты так уверен, что она выиграет это дело? И почему ты думаешь, что она захочет? Забыл, как она притворялась, что не знакома с тобой, когда ты потерял память?

Она хочет тебя вернуть — она вполне может проиграть намеренно.

— Я знаю ее, — ответил он. — Она будет бороться изо всех сил… особенно, если ее попрошу я.

Вот и все. Вопрос закрыт. Не решена только моя проблема. Она как стеклянное новогоднее украшение в руках моей основной соперницы. Я вынуждена доверять ему, доверяя ей, больше некому. Обычно отец вытаскивал меня из неприятностей, но в этот раз, я попала в неприятности из-за него, а он взял и умер от сердечного приступа.

Я не доверяла ей. Она огрызалась на меня. Считается, что адвокаты должны подбадривать клиентов — даже если им приходится лгать о шансах на победу. Оливия же избрала единственной целью своей жизни заставить меня поверить, что я иду ко дну. Я замечала, что когда мой муж оказывался рядом, она становилась угрюмой и напряженной. Даже когда он обращался с вопросом непосредственно к ней, она притворялась, что занята чем-то и не смотрела на него, когда отвечала.

Я ненавидела ее. Ненавидела каждый день в течение всего года, который ей понадобился, чтобы с меня сняли все обвинения. За весь год был только один день, когда я не испытывала к ней ненависти.

День, когда она вызвала меня давать показания, стал худшим в моей жизни. Все были против — считали, что из-за этого мы проиграем дело.

Все в фирме единогласно советовали ей позволить мне свидетельствовать против себя. Но Оливия отвергала все советы, пока готовила меня к даче показаний. Я замечала взгляды, которыми обменивались на мой счет. Даже когда старший юрист Берни подошла к ней, Оливия послала ее.

— Черт побери, Берни! Она справится с этим, — сказала она. — Я веду это дело и хочу, чтобы она давала показания.

Я была в ужасе. Моя судьба в руках злой, коварной женщины. Я не могла решить, это хорошо или плохо, была убеждена, что она специально пытается проиграть дело. Я поделилась с Калебом свое точкой зрения, когда он просматривал почту в кухне. Он даже не взглянул на меня.

— Делай, что она говорит.

Что?

— Что ты имеешь в виду под «делай, что она говорит»? Ты даже не слушаешь меня.

Он отложил письма и подошел к холодильнику.

— Я слышу тебя, Лия.

— Я ей не доверяю.

Он достал пиво и повернулся ко мне, но по-прежнему не смотрел на меня.

— А я доверяю.

И все. Мой единственный союзник — женщина, которой гораздо выгоднее, чтобы меня засадили за решетку.

Она натаскивала меня для дачи показаний, задавала вопросы, которые будет задавать обвинение. Задавала свои собственные вопросы, кричала на меня, когда я вела себя нервно, материлась, когда я запиналась в ответах. Она была сурова и несгибаема, но некая часть меня это ценила. Маленькая-премаленькая часть меня — в целом же я ненавижу эту суку и хочу, чтоб она сдохла. Но я доверяла Калебу, а он доверял Оливии. Я либо с треском провалюсь, либо выйду из здания суда свободной женщиной.

В день дачи показаний я была одета в невзрачную одежду. Я надела то, что Оливия принесла мне: платье с узором из нежных персиков и сирени, волосы я собрала в хвост, а в уши вдела жемчужные сережки-гвоздики. Надевая их, я задалась вопросом, принадлежали ли они ей. Жемчужины были поддельными, так что, скорее всего да. У меня дрожали руки, пока я разглаживала платье и разглядывала себя в зеркале. Я выглядела уязвимой. Чувствовала себя уязвимой. Может быть, в этом заключается ее план. Калеб сказал, что доверяет ей.

Я пыталась поймать ее взгляд, когда села на скамью и сложила руки на внезапно ослабших коленях. За все недели подготовки я научилась понимать ее по глазам. Я знаю, что, если они распахнуты, а брови слегка приподняты, значит, у меня хорошо получается.

А если она смотрит, будто сквозь меня, значит, мысленно ругает меня и мне нужно поскорее изменить тактику. Мне было противно, что я изучила ее так хорошо. Я одновременно ненавидела и была благодарна за то, что знаю ее так хорошо. Мне всегда было интересно, умеет ли Калеб понимать ее по глазам, так же, как и я. Вероятно. Не знаю, что хуже — уметь понимать Оливию по глазам или чувствовать гордость за то, что умею это делать.

Она встала передо мной вместо того, чтобы ходить туда-сюда, как обычно это делают в фильмах, и выглядела расслабленной в своем светло-коричневом костюме. На ней было яркое, сине-голубое ожерелье, от чего ее глаза светились.

Я вздохнула и ответила на ее первый вопрос.

— Я проработала в OPI Gem три года.

— И какую вы занимали должность?

Я посмотрела на ожерелье, перевела взгляд на ее глаза, обратно на ожерелье, затем снова на глаза…

Это был не совсем синий цвет. Что же это за оттенок?

— Я занимала должность вице-президента по внутренним делам компании…

И так целых сорок минут. Ближе к концу, она начала задавать мне вопросы, от которых я вся вспотела. Вопросы о моем отце. Мама сидела рядом с Калебом. Она пристально смотрела на меня, сжав ладони под подбородком наподобие молчаливой молитвы. Я знала, что это предупреждение.

Не унижай свою семью, Лия. Не рассказывай им, откуда ты пришла. Молилась богам дурно ведущих, внебрачных, облажавшихся дочерей.

Оливия не хотела, чтобы она приходила из страха, что мать запугает меня, и я не расскажу правду. Но, она настояла и пришла.

— Какими были ваши отношения с отцом вне работы, миссис Смит?

Мать опустила голову вниз, так что ее подбородок коснулся груди. Моя сестра заправила пряди волос за уши и искоса посмотрела на мать. Калеб стиснул зубы и смотрел в пол. Боги внебрачных облажавшихся дочерей метали громы и молнии в облаках.

Подавив слезы, я выпрямилась — эти ненавистные слезы демонстрируют мою слабость.

Я вспомнила, что Оливия сказала мне, когда мы спорили по некоторым ее вопросам всего неделю назад. Я сказала ей, что не собираюсь чернить имя своего отца со скамьи для дачи показаний. Ее лицо посерело, а крошечные ладошки сжались в кулачки.

— Где он, Лия? Он, мать его, втянул тебя в неприятности и умер! Ты говоришь правду или отправляешь в тюрьму.

Затем она подошла ближе ко мне и шепотом, чтобы никто не услышал, сказала:

— Используй свой гнев. Вспомни свои ощущения, когда ты уничтожала мои вещи, после того как я пыталась у тебя кое-что украсть. Если ты проиграешь это дело, я могу снова забрать его у тебя.

И этот трюк сработал. Я была так зла, отвечая на все ее вопросы — даже на самые трудные. Весь оставшийся день на ее лице светилось самодовольное выражение.

Теперь мне снова следует разозлиться. Я представила ее с Калебом. Большего не потребовалось.

Она повторила свой вопрос:

— Лия, какими были ваши отношения с отцом вне работы?

— Между нами не было никаких отношений. Мы общались только на работе. Дома я для него была чем-то вроде помехи.

После этих слов все пошло по наклонной.

— Ваш отец славился тем, что никогда не нанимал на работу никого из родни, верно?

— Да, — ответила я. — Я первая, кого он нанял.

Я отважилась взглянуть на мать. Она не смотрела на меня.

Вступительная речь Оливии также включала в себя эту информацию. Она стояла перед присяжными, сложив руки за спиной, словно предупреждала их, что обвинение, собирается представить меня хитрой, манипулирующей особой, но на самом деле я просто пешка в отчаянном плане своего отца спасти свою компанию от банкротства.

— Он использовал и манипулировал собственной дочерью ради финансовой выгоды, — заявила она.

После этих ее слов я уже не могла сдерживать свои тщательно контролируемые эмоции и сразу же разрыдалась.

Она кашлянула, возвращая меня к реальности.

— Ваш отец просил вас подписать документы, не просматривая их?

— Да.

— Что он обычно говорил, чтобы не дать вам просмотреть документы?

Обвинение выдвинуло протест. Оливия перефразировала вопрос.

— Как обычно вы подписывали документы для отца?

— Он говорил, что подпись нужна ему срочно и оставался в кабинете, пока я подписывала все.

— Вы когда-нибудь говорили отцу, что вам неудобно подписывать документы, не читая их?

Еще одно возражение. Задавайте наводящие вопросы.

Оливия казалась раздраженной. Судья отклонил протест. Она повторила вопрос, выгнув одну бровь. Я не хотела отвечать на этот вопрос. Ответив, я буду выглядеть безответственной и глупой. Лучше глупой, чем сесть в тюрьму, рявкнула Оливия, когда я вчера озвучила свои сомнения. Я проглотила гордость.

— Нет.

Я поерзала на скамье, стрельнув взглядом в сторону Калеба, чтобы увидеть его реакцию. Он бесстрастно смотрел на меня.

— Значит, вы просто подписывали документы? Документы, которые могли выпустить смертельное лекарство на рынок и убили троих человек?

Я открыла и закрыла рот. Этого мы не репетировали. Я была на грани слез.

— Да, — произнесла я.

— Я хотела угодить ему, — сказала я тихо.

— Простите, миссис Смит, вы не могли бы говорить громче, чтобы присяжные слышали вас.

Ее глаза сияли как ее чертово ожерелье.

— Я хотела угодить ему, — громко повторила я.

Она повернулась к присяжным, чтобы они увидели выражение ее лица, гласящее «Вау, это очень важно».

К тому времени, как Оливия заняла свое место, мама прикрывала рот рукой и плакала.

Вероятно, она больше никогда со мной не заговорит. По крайней мере, у меня остается моя сестра. Она папина любимица, но она знала о натянутых отношениях между мной и отцом. Когда я закончила давать показания, я поймала взгляд своего адвоката. Ее глаза больше не сияли, теперь они казались уставшими. Я поняла, что, наверное, очень тяжело делать то, что она только что сделала — особенно, если ей хотелось, чтобы я очутилась за решеткой и она могла получить моего мужа.

Ожесточенно, она вела себя так ожесточенно. Вероятно, она стала таким хорошим борцом, благодаря тому, что в прошлом она была голодранкой. Я посмотрела на нее, чтобы проверить одобряет ли она мой ответ. Она явно одобряла. На секунду, нет, даже на долю секунды мне захотелось обнять ее. Затем это чувство прошло, и я снова хотела, чтобы она сдохла и гнила в земле.

Мне хотелось позлорадствовать после того, как я выиграла суд. Хотелось, чтобы она знала, что он мой, и всегда будет моим. Она должна знать. Мы праздновали победу в ресторане. Оливия приехала поздно. Честно, я даже не знаю, зачем она пришла. В чем бы она ни была виновата перед Калебом, она свою вину искупила. Она выиграла мне свободу, и я была безумно рада, что наши пути разошлись — я была уверена, что никогда ее больше не увижу. Но, тем не менее, она здесь, на моем празднике победы, бродит в своем коротком платье и туфлях на каблуках.

Я направилась к ней, намереваясь выразить свое неудовольствие ее присутствием здесь. Я бросила взгляд на Калеба, который был чем-то занят в другом конце комнаты. Мне не хотелось, чтобы он видел, как я с ней разговариваю. Мне хотелось, чтобы она ушла, прежде чем он увидит, что она приходила.

Когда она заметила, что я иду к ней, улыбка исчезла с ее лица. Следует отдать ей должное — сучка выглядела экзотично.

В руке она держала бокал шампанского и, когда я подошла, она вопросительно приподняла бровь и скривила губы. Она свысока посмотрела на меня. Я привыкла к этому во время суда, но сегодня это взбесило меня. Сегодня мой день… и Калеба.

Я и слова не успела сказать, как она взглянула на меня и сказала:

— Возвращайся к мужу, пока он не осознал, что все еще влюблен в меня.

Я испытала шок.

Почему

Она

Так

Думает?

Это неправда. Она одержима им. Кто может винить ее? Я посмотрела на Калеба. Он все, что мне нужно. Он защищает меня. Уважает. Он единственный мужчина, который пообещал, что никогда не причинит мне боль.