Машина с хлебом стала приезжать в небольшой обветшалый магазинчик один-два раза в месяц. Непонятно откуда люди узнавали об этом событии и ночью выстраивались в очереди, записывая химическим карандашом номера на ладонях. Еще реже привозили ржавую селедку, просроченные консервы. Однажды привезли газеты — незадачливого продавца едва не убила разъяренная толпа. Людям была нужна еда, кусок хлеба, а до того, что творится на Большой земле, как здесь с некоторых пор называли районный и областной центр, им уже не было дела, как не было дела живущим на Большой земле до этих опустившихся, изможденных людей.

Люди боялись оглядываться в недавнее прошлое. Туда, где процветала птицефабрика — главная достопримечательность и источник доходов местного населения, где была и хорошая школа, и Дом культуры, и детский сад, и сносный магазин со стандартным набором продуктов и бытовых мелочей. Старались забыть о том, что была и библиотека с широким ассортиментом литературы, которую улыбчивая библиотекарша рекомендовала своим читателям, давно изучив их вкусы. В наступившие, лишенные здравого смысла времена птицефабрику вдруг посчитали убыточным хозяйством, работы в поселке не стало. Все взрослое население оказалось перед фактом вынужденного безделья. Найти работу даже в ближайшем райцентре было делом не из легких. На что жить? — теперь это был самый злободневный вопрос, ответа на который большинство так и не могло найти. Ко всему добавлялись чисто бытовые неудобства, постепенно тянувшие жителей поселка не к прогрессу, а в век пещерный. Свет часто и надолго отключали, словно и не нужен он был здесь никому. Летом еще куда ни шло, а вот зимой только свечи и спасали, да и за ними нужно было ехать в город, а на это не у всех были силы и средства. Благо, воду по старинке брали из колодцев, а то бы и без воды, пожалуй, остались.

Постепенно все, кто не хотел заурядной судьбы человека выживающего, уезжали в город. Там была хоть какая-то надежда устроиться, а значит, заработать хотя бы на кусок хлеба. Сначала на них навешивали ярлыки предателей, крыс, бегущих с терпящего бедствие корабля. Тут помогать надо, а они уезжают, трудностей испугались, слабаки! Это еще жила вера в то, что все переменится к лучшему. Не угасала надежда, что наступит конец безобразию и несправедливой нищете, в которой все погрязли не по своей воле и из которой так желали вырваться. Но время шло, а птицефабрику никто возрождать не собирался, единственный магазин не открывался. С каждым годом детей в поселке становилось все меньше. Культурная жизнь сводилась к разговорам на улицах, коротким приветствиям. Озлобились люди, потеряли всякий интерес друг к другу, даже родственники практически не общались. О чем говорить-то? Все настолько серо, настолько безрадостно, что лишний раз неохота и рот раскрывать. Одно и то же. Мужики постепенно поспивались, женщины состарились раньше времени. Старики смирились со своей участью. Сгорбленные, немощные, они оказались заложниками этой беспросветности, надеясь на то, что хоть дети их найдут свое место в жизни, уехав отсюда. Поселковую молодежь так вообще по пальцам сосчитать можно было. Не всем, кто покинул родные места, повезло на новом месте, однако из тех, кто уехал, не вернулся никто. Слухи об успехах и неудачах уехавших каким-то непостижимым образом то и дело доходили до местных всезнаек. Сначала они без особого энтузиазма, но обсуждались, с некоторым оттенком злорадства, а вскоре забывались. Уже и судачить о ком бы то ни было не имело смысла. Поселок постепенно превращался в место доживания забытых Богом и детьми дряхлых старушек, стариков и пропойц, неизвестно как всегда находивших способ изрядно промочить горло.

Взросление Мары пришлось именно на этот период разрушения. Какое-то время она не понимала серьезности и безысходности происходящего. Она видела, что на столе все реже появляется что-то кроме картошки, овощей, зажарки на сале, от которой только горечь во рту. Одежда у девочки совсем обносилась, но она стойко переносила и эти лишения. Просто потому, что видела, как нелегко приходится бабушке и маме не плакаться, держаться хотя бы на этом уровне. Было бы нечестно жаловаться, когда все вокруг переживали те же проблемы, так же страдали. Мара была готова трудиться, чтобы как-то помочь своей семье, но в поселке не было работы и для взрослых. Что уж тут говорить о подростках. Стараясь видеть хоть что-то хорошее в том, что происходило, Мара не унывала. Она была счастлива, когда мама, уходя на работу, ласково гладила ее по волосам. Перехватывая ее сухую ладонь, Мара припадала к ней губами.

— Сердечная ты моя, — целовала ее Катерина. — Вот посмотрю с утра в твои сияющие глаза и на целый день словно добрым светом заряжаюсь, радостнее на сердце делается. Спасибо тебе, солнце мое.

Мара была готова летать, услышав такие слова. Она не будет грустить, просто потому, что ее близким важно видеть ее неунывающей, энергичной, верящей только в хорошее. Девочке казалось, что только так можно выжить. Она была полна радужных планов на будущее. Они помогали ей не впадать в хандру, поддерживать надежду на нормальную жизнь, в которой снова будут книги, смех, светлые лица близких. Ведь не может быть иначе. Для чего-то же она появилась на свет. И, конечно, не для того, чтобы прозябать, носить обветшалую одежду и постоянно бороться с голодом, попросту забывать о существовании еды, иначе становилось совершенно невыносимо. Мара научилась пребывать в хорошем расположении духа, несмотря на лишения, которые выпадали на ее долю. Однако, как оказалось, трудности и потери были у нее еще впереди.

Первым по-настоящему тяжелым испытанием для девочки стала смерть бабушки. На фоне этой потери такими пустяками выглядели поношенная одежда, скудные обеды, состряпанные матерью на скорую руку, закрытая, кажется, навсегда, библиотека и ненавистные рыжие волосы. Проплакав целый день, девочка едва перенесла похороны. Бабушку любили все, потому людей, пожелавших проститься с ней, пришло очень много. Они едва передвигались по небольшому, ставшему тесным дому. Глухой шепот казался Маре зловещим шипением. Она с несвойственной ей ненавистью смотрела на всех этих дряхлых стариков и старушек: они были живы, а вот ее любимой, самой лучшей на свете бабушки больше нет. Мара знала, что никогда не забудет, как ее плохо сколоченный гроб опустили в глубокую яму и принялись засыпать землей. Эти звуки будут еще долго стоять в ушах Мары, а еще — плач матери. Никогда она не плакала при детях. Как бы ни было тяжело, но Катерина всегда держалась. Слезы доставались подушке, ей приходилось молча и преданно принимать всю горечь, тоску молодой женщины. Для Мары заплаканное, постаревшее, отрешенное лицо матери было откровением. Стараясь успокоить ее, девочка обнимала сотрясающиеся от беззвучных слез плечи. Но Катерине это проявление участия словно мешало, легонько подернув плечами, она дала понять, что ей не нужны эти прикосновения. Мара была удивлена, но не подумала обижаться. Теперь она знала, что такое горе, наблюдая, как оно делает человека другим, совсем другим, и часто этому другому больше ничего не нужно от жизни. Не нужна любовь, не нужна радость, не нужно есть и пить, не нужно откликаться, когда к тебе обращаются. Человек уходит в себя, замыкается, и одному Богу известно, как скоро он оправится от горя и снова станет прежним, хотя бы внешне…

Маленький дом без бабушки стал просторным, в нем не хватало негромкого шлепанья ее старых тапочек, песен, которые она так любила напевать, занимаясь делами. Комната, где она спала и проводила совсем немного свободного времени, теперь была закрыта. Заходила туда только Мара. У нее хватало силы воли не начинать плакать при виде аккуратно застеленной кровати с тремя большими подушками, накрытыми кружевным покрывальцем ручной работы. Многое здесь было сделано самой хозяйкой: салфетки, занавески, вышитые полотенца в красном углу под образами. Мара с любовью оглядывала опустевшее жилище и, как это всегда делала бабушка, подходила к иконам. Пристально глядя в глаза Николаю Чудотворцу, Матери Божьей и ее многострадальному сыну, девочка тихо горячо молилась, прося Боженьку взять бабушку в рай. Мара делала это неумело, подбирая слова, далекие от канонических текстов, но просила от души, прижимая руки к колотящемуся от волнения сердцу. Мара не знала, что решит Бог, которого так почитала бабушка, но была уверена, что он ее услышал и обязательно обратит внимание. Так говорила бабушка: «Проси и будешь услышана, покайся с открытым сердцем и будешь прощена». Мара просила, вытирала набегающие слезы и снова просила спокойной, сытой жизни для бабушки хоть на небе. Все просьбы только для нее, так настрадавшейся и натрудившейся здесь, на земле. Еще Мара умоляла Всевышнего дать возможность хотя бы в снах встречаться с человеком, так много значившим для нее. Мара боялась, что пройдет время, и она забудет бабушкины черты, как она забыла своего отца. Это казалось страшным, несправедливым. Мара просила душевного покоя для младшего брата, не до конца понимавшего происшедшее, для матери, которая никак не могла прийти в себя после потери. После каждого такого общения с Богом Мара выходила из бабушкиной комнаты, ощущая умиротворение. Она закрывала дверь, до последнего момента вглядываясь в лик Сына Божьего, сурово смотревшего ей вслед с иконы. Всегда в его взгляде Мара читала понимание, она была уверена, что ее слова услышаны, но для нее не будет сделано исключения, никаких поблажек.

Смерть бабушки была только началом широкой черной полосы для семьи Мары. Вскоре у матери, как и у большинства жителей небольшого поселка, не стало работы. Катерина была одной из немногих, кого уволили в числе последних. Из разговоров взрослых девочка поняла, что на птицефабрике больше делать нечего. Потеря работы единственной кормилицей для всей семьи Мары была катастрофой, последствия которой очень скоро стали очевидными. Лето шло на убыль, все, что дал огород, было опущено в погреб в виде скромных заготовок. Матери приходилось разрываться между работой и огородом, потому не все, на что надеялись, получилось собрать вовремя. Ко всему, кто-то «помог» им собрать урожай картошки, свеклы, моркови, вырубил недозрелую капусту. Катерина только охнула и медленно села на землю, увидев однажды утром, насколько опустели их грядки. Не сказав ни слова, она с Марой собрала остатки. Девочка видела, что еще никогда их погреб не был настолько пустым. Их ждала голодная зима. Скудное пропитание свелось к постным супам, отварному гороху, ячменной сечке. Все более-менее калорийное безоговорочно отдавалось маленькому Мише. Он и без того рос слабым, болезненным, а теперь Катерина все чаще останавливала на нем испуганный взгляд. Мара перехватывала его и, как всегда, стараясь поддержать маму, обнимала ее худые, ссутулившиеся плечи:

— Не волнуйся, мам, мы что-нибудь придумаем.

Однако теперь Мара не видела, как в ответ вспыхивают ярким светом помутневшие глаза матери. Катерина молча бросала на дочь недоуменный взгляд, как будто пыталась удостовериться, что девочка в своем уме. Маре становилось не по себе от этого пронизывающего, полного непонимания взгляда. Но девочка старалась долго не раздумывать над всем этим. Она знала, что не стоит тратить время на то, что нельзя исправить. Она недавно приняла для себя такое правило и несколько раз уже имела случай убедиться в том, что оно срабатывает. Мара научилась быть собранной, обращать внимание на главное, не размениваться на мелочи. Она действительно повзрослела гораздо быстрее, чем предусматривалось природой. Жизнь без спросу вносила свои коррективы. Но Мара была уверена, что готова к любым нагрузкам, потому что выхода другого не было. Единственной целью каждого дня с некоторых пор было найти еду и продержаться до следующего. Стоило ли в этих условиях мечтать о чем-то возвышенном? Большинство не забивало себе голову несбыточным, а Мара витала в своих недетских фантазиях на тему благополучия. Только эти мысли и помогали ей коротать время, когда она оставалась дома с младшим братом, а мать уходила куда-то на целый день, возвращаясь со скудным ужином, часто в виде нескольких картофелин, к которым, как деликатес, иногда прибавлялся плавленый сырок, кусочек сала, селедки.

Этой же осенью Мара перестала ходить в школу. Седьмой класс оказался для нее последним. На желании Мары учиться был поставлен крест. Девочка знала, что все к тому идет. Она была готова к безрадостным переменам. Продолжать учебу стало невозможно: не в чем и не с чем было пойти, да и от голода Мара часто была на грани обморока. То, что давали добрые люди, жалея голодного ребенка, она приносила домой младшему брату. Миша рос и без того болезненным, поэтому Мара старалась подкормить, поддержать его. У нее самой все чаще тупо и давяще болела голова, ее тошнило, тело становилось словно ватным, непослушным, но в сложившейся ситуации ни она, ни мать не придавали этому никакого значения. Да Мара и не всегда жаловалась, только когда становилось совсем невыносимо. Она упрямо брала в руки спицы и вязала ненавистные рукавицы, носки, перчатки, как учила ее бабушка. Она учила для удовольствия, а оказалось, что это станет чуть ли не единственным источником дохода. Время от времени в сезон матери удавалось за копейки продать работу Мары в городе. Приходилось предлагать вязаные вещи на вокзале, рискуя лишиться и этого скудного заработка, потому что, как оказалось, и в городе бедствующих хватало с лихвой. Все они поделили каждый метр вокзальной и привокзальной площади, жестоко расправляясь с теми, кто пытался заработать на их территории. Катерина несколько раз чуть было не оказалась жертвой одной из таких разборок. Однажды она чудом избежала расправы. После этого мать возвратилась домой в состоянии, близком к потере рассудка. Какое-то время она ни с кем не разговаривала, не садилась за стол, приготовив ужин. Она мельком бросала взгляд на сына, дочь, уходила в бывшую бабушкину комнату, закрывалась и тихо плакала, уткнувшись в подушку. Если сразу после смерти матери Катерина не могла переступать порог этой маленькой комнатушки, то теперь только здесь находила успокоение. Мара прикладывала ухо к двери и слышала ее горькие всхлипывания и причитания. Сердце девочки разрывалось от жалости, руки сжимались в кулаки. Как она хотела помочь матери выбраться из этой нищеты, беспросветного существования. Как она хотела вернуть времена, когда у матери на лице играла озорная улыбка. Мара делала что могла, но с каждым днем понимала, что этого мало, ее усилия ни на что не могут повлиять.