— Я ведь не про происхождение говорю, — заметила мать, — можно всю жизнь в шелках да бархате ходить, а мозги куриные иметь. Иную же в тряпье обряди, а в толпе не затеряется. Королевскую стать издалека заметно.

— Понял твои намеки, матушка, — усмехнулся Алексей, — значит, рылом не вышел твой сынок? Мы ж из пролетариев, черная кость, а они — их высочества, голубая кровь…

— А ты себя не опускай, — рассердилась вдруг Марфа, — голубая кровь, она застойная, в ней без свежего притока не обойтись. Да и чем наша порода плоха? Смотри, на картошке да капусте рос, а под потолок вымахал.

— Да молоко еще ведрами пил, — усмехнулся Алексей. — Ты не прибедняйся, когда это мы на одной картошке сидели? Ты думаешь, почему я в десант пошел? Да потому, что с детства свиней да коз наловчился по буеракам отлавливать. Вот в Чечне и сгодилось. Правда, козлы там крупнее и рога у них острее, так я и сам не пальцем делан.

— Алеша, — покачала головой Марфа, — ты ж не в полку своем…

— Прости, — усмехнулся сын, — вылетело… — И требовательно спросил: — Но все-таки стоит попробовать или не сносить мне забубённой головушки? Я ведь, по правде, не привык в очереди стоять.

— Ищи, — просто ответила мать, — если это твое, господь тебя направит, если чужое, в сторону уведет.

— Я найду! — Алексей склонил голову и исподлобья посмотрел на мать. — Нравится тебе это или нет, но я найду ее. — И сделал шаг по направлению к двери.

— Постой, — раздалось за его спиной. — Погоди, у меня есть кое-что для тебя.

Алексей повернул голову.

Мать смотрела на него печально, точно так же, как тридцать лет назад, когда провожала его учиться в Рязань. Лицо ее сильно постарело с тех пор, как ни крути, семьдесят лет все-таки, но глаза были ясными, а губы не по-старушечьи свежими. Возможно, потому, что она никогда не пользовалась помадой, мелькнула у него мысль и тотчас исчезла, потому что мать приказала:

— Поднимись в мою спальню. Возьми на комоде черную шкатулку и принеси сюда.

Он послушно поднялся на второй этаж. Спальня матери находилась в предполагаемой детской. Он криво усмехнулся. Какие дети? Ни детей, ни внуков, а уже сорок семь. У приятелей, посмотришь, детский сад внуков, жены успели состариться…

Шкатулка стояла на самом виду. Сколько он себя помнил, она всегда была заперта на замочек. Однажды в десятилетнем, самом шкодливом возрасте он попытался открыть его шпилькой для волос, но мать это сразу заметила, не ругалась, сказала только: «Руки отобью!» И было в ее глазах такое, что он навсегда забыл свои преступные помыслы. А теперь она готова открыть ее для него. Что же такое случилось, если матушка решилась на подобный подвиг?

Алексей взял шкатулку в руки. Она была легкой, значит, ни золота, ни серебра в себе не хранила. Он прислушался. Дом молчал, лишь тихо тикали ходики на стене спальни. Им было три десятка лет, но матушка ни в какую не желала расставаться с ними, хотя роль гири давно уже выполнял старинный, чугунный еще утюг.

Глаза котенка на ходиках бегали вслед за маятником туда-сюда, и Алексей подумал, что это очень смахивает на его жизнь. Мечется он из стороны в сторону, то в одну крайность залетает, то в другую… Он погладил ладонью крытую черным лаком крышку шкатулки. Она оказалась неожиданно теплой. Совсем как губы у этой Дарьи. Удивительное дело, замерзла, как ледышка, а губы теплые… Дыхание перехватило, и потребовалось усилие, чтобы привести его в норму.

Алексей вышел в коридор. И хотя разум твердил ему, что ничего хорошего не выйдет, он снова сядет задницей в лужу, но ноги несли его к тем дверям в конце коридора, где этой ночью спала она, женщина, встреча с которой заставила его вновь сорваться с тормозов и мчаться ни свет ни заря в эту чертову деревню, чтобы застать ее, успеть сказать… Но не застал, не успел…

Дверь в спальню оказалась открыта. Алексей остановился на пороге, прислонился спиной к косяку. Кровать была заправлена покрывалом, подушки сложены по-деревенски одна на другую. Она провела ночь в его постели, в той, которую он всегда мечтал разделить с любимой женщиной…

Он шепотом выругался и затворил дверь. Этот дом, который он знал от первого до последнего кирпичика, до последней дощечки, дом, который он строил четыре года, в одночасье стал ему чужим и ненужным, когда он понял, что любимая женщина никогда не переступит его порог…

И Ольга, и Лидка, и Галина женщинами были красивыми, хваткими, охочими до секса и денег. Они жили легко и беззаботно, и ни одна из них не желала обременять себя детьми. С Алексеем они расстались быстро и безболезненно, потому что каждая имела за спиной запасной аэродром в виде давнего или вновь приобретенного любовника. Претензий к бывшему мужу они не имели, потому что все три были дамами состоятельными, имевшими определенные связи, как во властных, так и в криминальных структурах. Причем Алексей не замечал большой разницы в повадках и в образе жизни как тех, так и других приятелей своих милых супруг, предпочитая держаться от этой братии на безопасном расстоянии.

— Алеша, ты где? — позвала снизу мать, и он почти бегом вернулся назад.

Она молча посмотрела на него, и ему показалось, что матушка знает абсолютно все о его тайных желаниях и сомнениях. Но промолчал, потому что она тоже промолчала.

Он присел рядом с ней на стул, а Марфа перекрестилась на образа, что-то едва слышно прошептала и сняла с шеи длинный гайтан с крестом, рядом с которым висел крохотный ключик, размером в ноготь, не больше. Раньше Алексей никогда его не видел, а может, просто не замечал, ведь и крест мать стала носить в открытую совсем недавно, лет десять всего, не больше.

Марфа открыла шкатулку и достала из нее платок. Алексей даже заглянул в шкатулку, чтобы удостовериться: более ничего в ней не было, только кружевной дамский платочек, посеревший от времени. Неужто такая великая ценность этот кусочек батиста, чтобы хранить его с подобными предосторожностями? Он хотел спросить об этом матушку, но не посмел. Странный свет горел в ее глазах. Она торжественно, словно вручающий ордена генерал, протянула ему платок.

— Возьми! Отдашь писательше, конечно, если догонишь ее.

Тут Алексей перестал скрывать свое удивление. Взяв в руки эту, верно, старобуржуйскую тряпицу, он развернул ее и впрямь обнаружил вышитые шелком три короны, а под ними голубку с цветком в клюве.

— Занятная вещица, — усмехнулся он, — но, как я полагаю, это наша семейная реликвия. При чем тут Дарья Княгичева?

— При том, — строго сказала мать, — я тебе не рассказывала. Сам понимаешь, узнай кто в прошлые времена, ни мне своих орденов не видать, ни тебе форму десантника. — Она снова перекрестилась. — Сказать тебе — не поверишь… — Марфа помолчала доли секунды и, видимо, решилась: — По правде, этот секрет мне тятя только перед смертью доложил. И с меня слово взял, что до конца жизни детям о том не скажу, но нынче другая жизнь воцарилась. Теперь за Можай не сошлют.

— Мама, — взмолился сын, — пожалуйста, не темни. Неужели ты внебрачная дочь английской королевы? Признавайся, а то я скоро рехнусь от твоих тайн мадридского двора.

— Нет, — мать не приняла его шутки. — Твой прадед, а мой дед, значит, был палачом. И его отец тоже был палачом. И тянулось это, кажись, от Ивана Грозного…

— Господи, — охнул Алексей, — не хватало мне в предках Малюты Скуратова!

— Не перебивай, — рассердилась мать. — Мне тятя сказывал, что в нашем роду те даже были, кто декабристов казнил, а дед мой табуреточку у Софьи Перовской из-под ног выбил. Но этот платочек другой девушки. Она вскоре за Софьей на эшафот пошла. Хотели они за смерть своих товарищей отомстить, однако кто-то выдал их, кажется. Говорят, шибко красивая она была, дед петлю-то на шейку ей накинул и сомлел. А после, когда в себя пришел, платок энтот вроде как в руке обнаружил. Видно, перед смертью успела ему в руку сунуть… Вскоре дед от палаческих дел отошел, а после революции в Сибирь перебрался и даже фамилию сменил, чтоб о его прошлом большевики не прознали…

— Да-а! — протянул озадаченно Алексей. — С такой биографией да в десантники! Мать, ты у меня все ГРУ и ФСБ, вместе взятые, за пояс заткнула. Так провести компетентные органы! — Он покачал головой. — И что я скажу этой Дарье? Что я правнук палача, который повесил красивую девушку, но всю жизнь хранил платочек в память о ней? Ты представляешь, какими глазами она на меня посмотрит? Это ж явная паранойя!

— Не знаю, как и что там у вас называется, — Марфа поджала губы и одарила сына сердитым взглядом, — одно скажу, просто так я б его из шкатулки не достала. Чует мое сердце, для добрых дел он сгодится, правда, что это за дела, сказать не могу, не все мне дано знать. Но беды тебе не будет, сынок. Да и невелик тот труд — платочек передать.

Алексей молча спрятал платок в бумажник и поднялся из-за стола.

— Ладно, поехал я.

Марфа засуетилась следом, пытаясь всучить ему в руки пакет с пирогами. Пакет он взял и поцеловал мать в седую макушку.

— Пока, мама! Позвоню, если что!

Она торопливо перекрестила его спину, приложив ладонь к уху, послушала шаги в сенях, на веранде и, когда заурчал мотор машины, бросилась к окну. Машина скрылась за углом, а Марфа отошла от окна и потерянно огляделась. Все было как всегда, словно не сидела здесь вчера за столом странная гостья, а сегодня утром — сын. Из кухни была видна часть вешалки в прихожей. На ней скучал в одиночестве забытый хозяином шарф. Марфа всплеснула руками: «Опять оставил, разбойник!» И вдруг, закрыв лицо ладонями, опустилась на кухонный табурет и неожиданно для себя заплакала.

Глава 10

Даша, конечно, ожидала, что многие захотят проводить Дмитрия Олеговича в последний путь. Но то, что она увидела в Сафьяновской, превзошло все ожидания и вместе с тем лишило ее надежды добраться к дому Арефьева до начала церемонии прощания. Во-первых, уже на въезде в село стоял заслон из нескольких милицейских машин. Во-вторых, пропускали только автомобили с государственными номерами, а таких водителей, как она. направляли в объезд. Даша долго добиралась окольными путями к центру села, но так и не добралась. Вскоре дорогу вновь преградили гаишники с полосатыми жезлами, и остаток пути до дома Арефьева она проделала уже пешком.

За всю свою трехвековую историю Сафьяновская еще не видывала подобного скопления машин и такого множества народа. Все ближайшие улицы перед домом Арефьева заполнили толпы людей. С великим русским писателем пришли проститься односельчане и жители ближайших деревень, из Краснокаменска и столицы пожаловали разномастные чиновники, депутаты, писатели. актеры и масса прочих знаменитостей. Но более всего Дашу удивило обилие молодежи. Скорее всего, это были старшеклассники местной и окрестных школ. Они держались кучками возле среднего возраста женщин, видимо, учительниц.

Народ в толпе собрался разный: от пастуха в овчинном полушубке с кнутом за опояской до господина в дорогой шубе и с мобильником в руке. Конечно, народ охоч до любых зрелищ, Даша сделала некоторую поправку на любопытство, и все же должна была признать, что ее Ржавого Рыцаря любила не только она. Люди вокруг были искренне опечалены. Кто-то просто шмыгал носом и вытирал платком покрасневшие глаза, то были в основном мужчины, женщины же, не стесняясь, плакали. И вся эта плотно стиснутая масса в едином порыве стремилась в известном всем направлении: улица Павших Коммунаров, 14. Этот адрес стал известен всему миру. Россия прощалась с тем, кто долгое время был ее совестью, благодаря кому верили в то, что не все еще потеряно, забыто и растоптано…

Даша, как и все, пробиралась к дому Арефьева, работая локтями, и то и дело вскидывала голову в надежде разглядеть Олялю или Гусевых. У большинства людей в руках были цветы или венки, и Даша изменила свой маршрут. Возле цветочного киоска, расположенного рядом с сельским универмагом, тоже толпились люди, но с разочарованными физиономиями. Даша, к своей величайшей досаде, поняла, что цветов нет. Чуть дальше у забора несколько женщин делали свой нехитрый бизнес на пихтовых лапах и искусственных цветах. Впрочем, их тоже расхватывали мгновенно, но Даше нужны были живые цветы…

Без особой надежды она подошла к окошку киоска. И замерла от изумления. Сквозь стеклянную стенку она увидела, что все посудины, в которых недавно стояли цветы, действительно пусты, и лишь в одной находился большой букет крупных голландских роз, желтовато-розовых, напомнивших ей осеннее небо на закате солнца…

— Сколько? — спросила она у молоденькой продавщицы.

— Пять, — ответила та раздраженно, видимо, не первый десяток раз.

— Пять? Чего? — уточнила Даша.

— Тысяч! — рявкнула продавщица и захлопнула окот ко. — Отойди, все равно не купишь!

Пять тысяч? Билет до Москвы?! Даша непроизвольно сделала шаг назад, не успев даже поразиться столь ужасающей жадности. Даже не жадности, кощунству… Еще вчера цена этому букету была не более тысячи… Что ж, народная любовь к Арефьеву заставила его подорожать в пять раз!