— Я грязная! — прорыдала она. — Мама говорит, что я грязная. И грязь никогда не отмоется. Не хочу, чтобы ко мне прикасались, слышишь?..

Макса охватила паника. Неужели к ней приставал какой-нибудь парень и..? Господи, не может быть! А что если все-таки да? И Бернис, значит, узнала. Из-за этого весь этот сыр-бор загорелся…

Как ему хотелось сгрести дочь в охапку, завернуть в махровое полотенце и отнести в кровать, как он делал, когда Мэнди была маленькая. Но теперь, увидев ее стоящей на этих худеньких коленках, дрожащую и несчастную, он понял: ей нужно не столько утешение, сколько чувство собственного достоинства. Он принес махровую простыню и держал ее на вытянутых руках, чтобы Мэнди могла выйти голой из ванны и встать в полный рост, не боясь, что кто-то станет разглядывать ее наготу (в свои пятнадцать она была очень застенчива). И только когда она обмоталась простыней, Макс обнял ее, шепча, что всегда будет ее любить, чтобы не случилось, и грязной для него она не будет никогда в жизни.

Только после того как Обезьянка немного успокоилась, Макс отправился на поиски Бернис.

Она оказалась в комнате, где стирали белье. Голова повязана шарфом. Руки в желтых резиновых перчатках. Выражение лица самое зловещее. Подобно автомату, она запихивала в стиральный агрегат одежду, постельное белье, наволочки… У ее ног высилась груда грязного белья — еще больше его было в синей пластмассовой корзине, стоящей на сушилке.

— Что там стряслось с Мэнди? — закричал он, увидев жену.

К этому моменту беспокойство его достигло своего апогея: теперь это был уже не просто мальчишка из ее класса, который приставал к ней после уроков. Нет, он представлял себе какого-нибудь извращенца, демонстрировавшего перед его дочерью свой член, или пожилого мужчину, пытавшегося ее изнасиловать.

Бернис посмотрела на него все с тем же зловещим выражением.

— Ее отослали сегодня из школы с запиской от медсестры. Вши. Она вся завшивела. — Рот Бернис скривился в гримасе отвращения. Она сделала шаг назад, словно и муж, который не побрезговал дотронуться до Обезьянки, тоже теперь кишит вшами.

И тут Макс все понял. Как же должна была Бернис унизить дочь, чтобы довести ее до такого состояния! Чтобы та почувствовала себя грязной и никому не нужной. И все из-за чего? Из-за того, в чем сама Мэнди даже не виновата!

Чаша его терпения переполнилась. И он сделал то, чего не делал никогда в жизни и наверняка никогда не сделает в будущем.

Он влепил Бернис пощечину.

И сразу почувствовал себя последним негодяем. Но куда стыднее ему было оттого, что он потерял столько лет, оставаясь мужем этой женщины, которую он не любил и которая не любила его.

Да, он не уходил из семьи из-за Обезьянки. Какая глупость! Разве их отношения с Бернис не вызывали боль в душе дочери? Конечно, вызывали. Значит, надо рвать — и немедленно. Чтобы спасти хоть то немногое, что еще уцелело — и в его сердце, и в сердце дочери.

И вот он у Розы.

И его опять мучает страх. А что если и на этот раз будет осечка? Что если, освободившись наконец от прежних уз, он не сумеет завоевать Розино сердце?

Куда ему податься отсюда? Что же, неужели ему суждено стать одним из тех стареющих мужчин, которые специально отращивают бакенбарды подлинней, покупают самые модные костюмы и ошиваются в барах, где высматривают для себя девиц вдвое моложе себя?

Он снова поглядел на Розу, на ее сияющее лицо.

Вот кто ему нужен. Единственная женщина, с которой он хочет быть.

И если у него есть хоть малейший шанс, он согласен ждать. Так долго, как потребуется.

Макс стал понемногу успокаиваться. На душе у него сделалось легче, он почувствовал прилив новых сил.

— Спасибо, — поблагодарил он Розу.

— За что? — удивилась она. — За то, что позволила тебе остаться у меня? — Роза даже рассмеялась. — Если по-честному, то с тех пор как Пэтси уехала, мне было даже как-то одиноко. Так что вдвоем нам будет гораздо веселее.

— Речь идет всего о нескольких днях, — напомнил Макс. — Пока я не подыщу себе жилье.

— Да оставайся столько, сколько захочешь, — улыбнулась Роза. — Только давай сразу договоримся об одной вещи. Видишь ли, я не слишком большая чистюля, как ты уже, наверно, успел заметить. И попросила бы тебя не пытаться на меня воздействовать в этом плане. Из-за того, что ты здесь, ничего менять я не собираюсь.

— На мой вкус все отлично. Более того, просто великолепно.

— А теперь я хотела бы исповедаться. Можно? — смущенно проговорила Роза.

«Боже, — с удивлением отметил он про себя, — да она, кажется, покраснела!»

— Просто поскольку ты об этом упоминал… Дело в том, что перед отъездом Пэтси оставила мне марихуановую сигаретку. Подарок на прощание или что-то вроде этого. Она так и валяется у меня в ящике для нижнего белья. Я такая трусиха, что боялась сама попробовать. Хочешь, выкурим вместе?

— Какого черта нам бояться? Возьмем и попробуем, — улыбнулся Макс.

Железная тяжесть, давившая все это время на сердце, начала отпускать его. Что это? Уж не надежда ли? Он так давно не испытывал подобного чувства, что почти забыл, какое оно. Ведь прошла целая вечность с тех пор, как он перестал надеяться.

«А может, для меня и на самом деле не все еще потеряно? Может, я не такой старый, чтоб не суметь начать все с начала?» — думал он.

Через минуту он уже принимал из рук Розы зажженную сигарету. Она начала первая, и теперь его очередь. Макс взял сигарету в рот и глубоко втянул внутрь густой сладковатый, напоминающий аромат духов дым.

25

Неожиданный порыв музыки, похожий скорее на ураганный ветер, налетел на Рэйчел.

Она тут же проснулась, рывком села на кровати. «Ага, — мгновенно сообразила она, — это же мой радиобудильник». Она вспомнила, что поставила его на шесть утра. Сколько же сейчас? Воспаленным глазам трудно рассмотреть расплывающиеся красные цифры в верхнем окошечке. Неужели половина десятого? Боже! Нэнси и Кэй с ума, наверное, сошли, не понимая, почему ее до сих пор нет на работе. Надо спешить. Придется, решила она, пожертвовать утренним душем и перехватить что-нибудь на бегу.

Она щелкнула переключателем и Пол Маккартни с его «Роки Ракун» сразу исчез. Встав с кровати, Рэйчел почувствовала, как свербит у нее в горле, словно его стенки выложены плексигласом; виски ломило от головной боли.

И тут на нее нахлынули события прошедшей ночи — ноги сразу ослабели, и Рэйчел без сил опустилась на кровать, готовая вот-вот разрыдаться.

Дэвид. Ее месячные. Тяжелый разговор с Брайаном.

Она действительно хотела все ему рассказать. Как Дэвид на нее накинулся. Дэвид, а не какой-то незнакомец. И почти начала, когда заметила, как побледнело от ярости лицо Брайана… Господи, подумала она, а что если часть этого гнева обратится на нее?! Да если Брайан узнает всю правду, он впадет в неистовство. Тогда он будет знать, почему все эти годы она не могла забеременеть. То есть поймет, что она врала ему! И она передумала…

Но что это? Половина кровати, где должен был спать Брайан, совсем холодная. Значит, он встал уже давно. Ей смутно помнилось, как он уложил ее спать, заботливо подоткнув одеяло. Где же он сейчас?

— Брайан! — позвала она.

Ответа не было.

Она схватила его подушку, прижала к себе. В голову ей пришла леденящая душу мысль. Если Брайан когда-нибудь уйдет от нее, тогда каждое утро ей суждено просыпаться, как сейчас. Совершенно одной.

«Но он не собирается от меня уходить, — напомнила она себе. — Просто, наверное, куда-то вышел ненадолго. Погулять. Или пробежаться трусцой. Или купить что-нибудь в магазине, пока я спала. Ему не хотелось меня тревожить, понимая, что мне не повредит поспать подольше».

Боже, как же она могла забыть. Ведь в это время он всегда выходит из дома за утренней газетой, потом заходит к «Леви» за горячим бубликом. Она слишком редко бывает дома по утрам в часы, когда муж завершает свой моцион. Будь это чаще, она бы ни за что не забыла, куда ходит Брайан.

Рэйчел заставила себя подняться с кровати, хотя все тело одеревенело, и она чувствовала себя совершенно разбитой. К тому же заболел низ живота. Спазмы — да еще такие сильные, как редко бывало.

Она тут же нырнула в ванную и нашла в аптечке тампон. Коробка оказалась почти пустой — в ней оставалось всего две штуки. Рэйчел специально не покупала новой коробки, надеясь, что, может быть, она ей в ближайшее время больше не понадобится.

«Ну и дура же я была, — пронеслось у нее в голове. — Разве я когда-нибудь забеременею? Надо было рассказать Брайану все как есть. Он имеет на это право. Право на то, чтобы знать всю правду.

Ею снова овладело отчаяние, глухое, беспросветное. Но на этот раз она приказала себе не поддаваться ему: хватит! «У тебя есть любимая работа. Есть другие люди. Ты обязана думать о них, а не только о себе».

Рэйчел умылась холодной водой, вернулась в спальню и надела свою обычную рабочую одежду: джинсы и свободный свитер. Двигалась она, правда, еще не вполне уверенно — ее по-прежнему пошатывало.

«Теперь чашечка кофе — и я в норме, — подумала она. — По пути к себе в клинику загляну в больницу. Надо проведать Альму. Убедиться, что с ней все в порядке. Впрочем, если бы что-нибудь было, мне бы наверняка позвонили».

Рэйчел глянула на телефон, стоящий на старинном похожем на школьную парту столике в прихожей, и внутри у нее все перевернулось.

Трубка не лежала на рычаге.

Ей сразу вспомнилось почему. Когда минувшей ночью она входила в квартиру и еще возилась у дверей с ключами, она услышала, как настойчиво звонит телефон. Рэйчел подумала, что это может быть Брайан, и бросилась к трубке. «Хоть бы это был он», — молила все ее существо. Но это оказался не Брайан, а Дэвид.

— Ты, сука драная, — сипел от ярости его голос. — Думаешь, отвертелась от меня, да?.. Я все равно тебя изничтожу…

Она швырнула трубку на рычаг, потом сбросила в ужасе от того, что в ней может снова зазвучать этот страшный голос. Теперь, приближаясь к лежавшей на столе трубке, Рэйчел слышала в ней приглушенные всхлипы: «Уа… уа… уа…» Словно на другом конце провода плакал ребенок.

Осторожно, будто трубка была сделана из тонкого стекла и могла разбиться на мелкие кусочки у нее в руке, она положила ее на рычаг.

Теперь она вспомнила, что именно обещала Альме. Сердце ее подскочило к самому горлу.

«А что, если с ней что-то случилось?» — мелькнула тревожная мысль.

Ведь ей же могли звонить из больницы. Звонить — и не дозвониться.

«Пожалуйста, Господи, — обратилась она к Богу с немой молитвой. — Сделай так, чтобы она была вне опасности. И ребенок тоже!»

Через несколько минут она уже сидела в такси, мчавшемся по Второй авеню к больнице Св. Варфоломея.


«…Восемь сантиметров. Девяносто процентов за то, что плод погиб. За все время роженица даже не застонала. Вам бы надо к ней поспешить, доктор. Похоже, она еще может выкинуть какой-нибудь фортель».

Слушая старшую сестру и глядя на внушительные размеры негритянки, Рэйчел чувствовала себя так, словно ее схватила за шиворот чья-то гигантская рука и затем отпустила, так что она со всего маху шлепнулась на пол. В голове у нее все перемешалось — мысли и чувства.

«Альма. Ей грозит опасность. У нее кровотечение. Жизнь ребенка под угрозой», — стучало в виске.

Рэйчел заставила себя собраться и унять волнение.

— Кто с ней? — бросила она.

— Доктор Хардман. Дежурный врач. Мы пытались дозвониться до вас… — карие глаза Мэйвис сузились, она говорила с вызовом, чтобы ее никто не мог обвинить в халатности. — Несколько раз вам звонили, между прочим. Мы же не знали, что дело плохо. Больная ничего не говорила, только твердила все, что хочет с вами побеседовать. И больше ничего. Вид встревоженный, но вроде ничего не болит. Так что откуда мне было знать, — произнесла она резко, задвигая ящик картотеки, — что с ней. У меня что, других дел нет, чтоб еще чужие мысли читать!

Рэйчел с бьющимся сердцем бросилась по коридору — лампы дневного света над головой, зеленый, под мрамор, линолеум под ногами, старый, потрескивающий при ходьбе. Скорее! Подыскивать оправдывающие ее предлоги можно будет потом. Тогда у нее хватит времени для сожалений и поисков виновных.

Наверное, ночью Альма проснулась от родовых схваток. Ей стало страшно. «Позовите доктора Розенталь», — должно быть, молила несчастная, потому что только доктор Розенталь могла принять у нее роды. И тут ей сказали, что доктора не могут найти. Тогда Альма решила, что будет ждать. И ничего не сказала о схватках… Конечно, глупо. Конечно, по-детски. Но ведь Альма, в сущности, и была ребенком, верящим, что ее доктор — сам Господь Бог.