И вот он уже ведет ее к куче чистых обрезков ткани в углу комнаты. Ими прикроют пол, когда придут маляры.

«Я запомню это навсегда, — подумала Сильвия. — Каждую мелочь. Как впивается в голую спину грубая мешковина. Как пахнет свежей краской. Как воркуют за окном голуби».

Запомнится и этот мужчина: светлые бисеринки пота на сильных смуглых плечах; здоровый запах мужского тела, напоминающий и аромат свежескошенной травы, и свежевыпеченного хлеба. Не человек — глыба!

Она почувствовала, как он вошел в нее, и сладость этого ощущения была как возвращение домой после долгого отсутствия. Глаза Сильвии наполнились слезами. Лежа на плече Никоса, она на какой-то миг вздрогнула от неожиданности. Перед ее затуманенным взором мелькнула яркая вспышка. Это последний луч солнца упал на бриллиант ее свадебного кольца, отбросив яркий сноп разноцветных бликов.

«Пойми меня, Джеральд, дорогой! — мысленно обратилась она к покойному мужу. — Я ведь не то чтобы люблю его больше, чем тебя. Совсем нет… все дело во мне. Я в конце концов начала узнавать того человека, которого ты любил. Ту женщину, которую Никос любит сейчас…»

— Никос! — воскликнула она в изнеможении.

Прижавшись губами к виску Сильвии, так что его горячее дыхание шевелило ее волосы, он заставил ее чувствовать себя тринадцатилетней. Она снова в ванне, стоявшей на четырех ножках-«лапах» у мамы на кухне. Теплая вода так приятно омывает шею и затылок, лаская нежные соски начинающих наливаться грудей, касаясь всех тайных мест ее тела, колышет мягкие волосы между ногами, словно это морские водоросли.

Никос обволакивал ее всю, проникая казалось во все ее тайные места… Господи, что можно сравнить с этим волшебным чувством?

Какое несказанное наслаждение!

«О, Никос… да… да…» — беззвучно шептали ее губы.

И вот все закончилось. Сильвия, лежа в объятиях Никоса, чувствовала, как холодит воздух ее липкие от пота руки. Горячее учащенное дыхание Никоса мало-помалу успокаивалось.

В этот момент он неожиданно сжал ее плечо: мышцы рук сразу сделались твердыми, как камень.

— Выходи за меня, Сильвия, — хрипло прошептал он ей на ухо.

И сразу тот прекрасный мир, который они только что вместе сотворили, разлетелся, рассыпался, словно разорванное ожерелье.

Почему, мучительно думала она, почему все в нашем реальном мире должно быть таким сложным и запутанным.

«Я боюсь, — решила она. — Боюсь жизни. И когда рядом со мной появляется кто-то, к кому можно прижаться, я тут же спешу сделать это. И тем самым становлюсь опять слабой и зависимой. Как роза, не способная стоять без подпорки…»

— Не могу, — ответила она, высвобождаясь из его объятий и садясь на груду обрезков.

Холодный воздух обвевал ее обнаженное разгоряченное тело — ей стало холодно.

В глазах Никоса, черных и глубоких, засверкали звезды.

— Почему? — спросил он. Ей на миг показалось, что его рот — огромная рана на потемневшем Лице.

— Моя дочь… — начала она и остановилась, не закончив фразы.

«Что я собиралась ему сказать? — спросила себя Сильвия. — Что это будет несправедливо по отношению к Рэйчел?»

Но ведь дело было совсем не в этом.

Подняв ладонь, Сильвия погладила Никоса по щеке, почувствовав, какая она шершавая от въевшейся в нее за день пыли. Глаза защипало от слез, горячих и колючих. Горло перехватили спазмы.

«Я не могу выйти за него замуж. Но есть одна вещь, которую я обязана сделать, — решила она. — Рассказать ему про Розу. Это мой долг. После стольких лет молчания».

Да, она скрывала от него свою тайну ровно тридцать два года! Сейчас пришло время доверить ее Никосу. Уж это он заслужил, не так ли?

Пусть, думала Сильвия, он ее потом возненавидит — скорее всего так оно и будет… что ж, по крайней мере, он все узнает… может, даже повидает Розу… поглядит на нее со стороны… и сумеет побольше узнать о ее жизни…

Но, конечно, ему придется смириться с тем, что сама Роза никогда не должна узнать правды, и потому встречаться с ней было бы крайне опасно.

Ничего, Никос не только умный, но и тонко чувствующий. И он все поймет сам.

— Послушай, дорогой, — начала она. — Я должна кое-что тебе рассказать… собственно, надо было сделать это уже давно… — Сильвия почувствовала, что у нее не хватает дыхания. — Насчет моей дочери. Нашей дочери.

Никос тоже сел. Лицо его напряглось, глаза смотрели настороженно.

— Наша дочь, — выдохнул он. — Да, я всегда это знал. Конечно, Рэйчел совсем не похожа на меня. Светлая, и черты лица твои. Но в глубине души я чувствовал: она моя дочь. О, Сильвия, если бы ты знала, как сладостно услышать слова правды.

— Не Рэйчел, — поправила она его.

Никос поглядел на нее как на безумную.

На один краткий миг Сильвия подумала, что она действительно сошла с ума. Откуда еще могло прийти это странное чувство, будто она сжимается, становясь все меньше и меньше?

— Тогда кто? — хрипло прошептал Никос.

— Ее зовут Роза.

И она рассказала ему. Все. Об отчаянии и страхе, которые охватили ее. Об этой ужасной больнице. О пожаре. О безумном решении, которое она приняла. Решении, превратившем ее жизнь в один кошмарный обман. О том, как долгие годы она страстно мечтала о том, чтобы прижать свою дочь к груди, даже просто увидеть.

Закончив свой рассказ, Сильвия почувствовала, что совсем обессилела, будто снова все это пережила. Только сейчас было еще хуже, потому что на нее в упор смотрел пораженный Никос. В его глазах отражалась ее вина.

Возненавидит ли он ее теперь?

Может быть, это было бы и к лучшему. Во всяком случае, лучше, чем снова лгать.

И сможет ли он ненавидеть ее больше, чем она сама себя ненавидела все эти годы.

В комнате сделалось холодно: лучи заходящего солнца переместились и ушли куда-то за перегородку. Сильвия попыталась встать, но ноги дрожали и не слушались ее. Все виделось ей как в тумане, словно она смотрела через ветровое стекло, покрытое дождевыми струями. Комната поплыла у нее перед глазами.

И тут произошло самое невероятное.

Она почувствовала, как Никос потянул ее к себе, прижал к груди сильными руками. Грудь его тяжело вздымалась. По лицу текли слезы.

— О, Сильвия… Бедная моя Сильвия…

«Неужели возможно такое чудо?» — подумала она, пораженная и благодарная.

Слова Никоса, казалось, облегчили ей душу, и теперь она могла хоть отчасти успокоиться. Он понял ее! Он простил ее! И если так поступил он, то, может, тогда и она сумеет хоть немного простить себя.

Голосом, который шел откуда-то из самых глубин его существа, Никос произнес:

— Слава Богу. Слава Богу. Мой ребенок. Моя дочь. Мы найдем ее, Сильвия. И вместе расскажем ей обо всем. Еще не поздно…

«Нет-нет! — запротестовало все в ней. — Он не понял».

То, что говорил Никос, представлялось ей невозможным.

Она должна была рассказать ему… Но слова не шли с языка. Самой себе она казалась невероятно хрупкой. Как сосуд — одного неосторожного движения было достаточно, чтобы он разлетелся на тысячи осколков. Ей хотелось кричать, в ярости обрушить кулаки на этого человека. Но она не могла ни пошевелиться, ни вздохнуть. Ей оставалось только смотреть на Никоса беспомощно, с отчаянной мольбой в глазах.

Но нет, это вина не Никоса, а ее!

«Господи, помоги мне! — беззвучно произносили ее губы. — Это я дала ему возможность уничтожить и себя, и обеих моих дочерей».

27

Парень в черной кожаной куртке сверкнул на Рэйчел глазами:

— Да кто вы такая в конце концов! Рассказываете мне тут о моей старухе. Да это ж мой ребенок у нее в животе! Я сам знаю, как мне позаботиться о Тине!

— Черта с два, вы это знаете! — не удержалась Рэйчел.

Она тут же откинулась на спинку вертящегося кресла — взбешенная, потерявшая над собой контроль.

«Перестань немедленно! — упрекнула она себя. — Ты не имеешь права так распускаться. Твое дело — твердо отстаивать интересы своей пациентки».

Но последние несколько недель Рэйчел чувствовала, что ходит по туго натянутому канату. Напряженная, встревоженная. Готовая взорваться из-за любой мелочи.

«Что ж, — напомнила она себе, — так оно и есть. Я действительно иду по канату. Дэвид поклялся мне отомстить. Он говорит, что в истории с Альмой виновата только я одна, и настраивает всех в больнице против меня».

Ах вот в чем дело, дошло до Рэйчел. Просто этот наглый парень напомнил ей Дэвида, хотя внешне совсем на него и не похож. Но что-то в его черствости, в полном пренебрежении к судьбе своей девушки, роднило его с Дэвидом.

Парень встал из-за стола и угрожающе распрямил плечи. Ноги его были широко расставлены, словно он приготовился к драке. Спадающие на прыщавый лоб сальные черные волосы придавали ему воинственный вид.

Рэйчел тоже вскочила на ноги. Она смотрела прямо ему в глаза. Нервы ее были натянуты как струны.

— Не время строить из себя невесть какого героя, — резко бросила она ему в лицо. — Ваша подруга явилась ко мне, потому что попала в беду. Серьезную беду, чтоб вы знали. Она может потерять ребенка. Поэтому я требую от вас откровенного разговора. Вы оба употребляли наркотики?

— Да ни в жизни… — глаза парня поплыли куда-то в сторону, и он облизнул пересохшие губы.

— Но я видела пятнышки от уколов на ее руках. Она, правда, говорит, что это было уже давно, хотя мне они вовсе не кажутся старыми. А что скажете вы, Эйнджел?

— Я уже сказал, леди. Тина и я, мы с наркотиками завязали.

Рэйчел обогнула свой стол, с трудом протиснувшись в узком пространстве между стеной и шкафчиком с картотекой. Остановившись прямо перед Эйнджелом, она почувствовала застарелый запах табака и пота.

— Не верю я вам, — твердо заявила Рэйчел, стараясь заставить его посмотреть ей в глаза.

— А не веришь, так иди тогда к трепаной матери.

По лбу у Рэйчел растекся теплый плевок — лицо Эйнджела перекосилось в гримасе ярости. Он продолжал изрыгать грязные ругательства.

— Не твоего дерьмового ума это дело, поняла? — Бешенство превратило его глаза в узкие щелочки. — На чужую территорию не лезь! А то, подумаешь, явилась тут и взялась нас, местных, учить, чего нам надо делать. А мы и без тебя знаем — ученые! — Улыбка обнажила его кривые нечищенные зубы, напоминающие бутылочные осколки. Эйнджел сделал еще полшага вперед — теперь вонь из его рта стала невыносимой. Своим грязным ногтем он с издевательской нежностью провел по ее щеке, процедив: — Знаешь, чего я думаю? Ты просто завидуешь нашим девочкам! Потому что они все брюхатые, а ты нет. У тебя и трахальщика, наверное, нету. А если и есть, то детишек все равно по нулям? Хочешь, я и тебе брюхо сделаю, как Тине? Ну как, леди?

Внутри Рэйчел что-то оборвалось. На один краткий миг все для нее перестало существовать, кроме страшного гула в ушах. Перед глазами повисла красная пелена.

Схватив проволочную корзинку, доверху набитую накопившимися со вчерашнего дня бумагами, она швырнула ее в прыщавое лицо.

И тут же попятилась назад, ужаснувшись своему поступку.

Эйнджел буквально окаменел. На его плече осталось сложенное вдвое письмо на голубоватом толстом листе бумаги. С лица слетали, подобно снежинкам, бумажные обрывки, ложившиеся у его ног в высоких толстых башмаках с ободранными носами. На глазах у него навернулись слезы — не столько от боли, сколько от удивления и обиды, показалось Рэйчел.

Она глядела на него, вся дрожа, с гулко бьющимся сердцем.

«Да ведь он бы меня не тронул, — лихорадочно думала она. — Просто выпендривался — и все. Почему это я вдруг сорвалась?»

Рэйчел глядела, как парень развернулся и молча пошел к двери. На пороге, прежде чем выйти, он поднял вверх средний палец — жест, считающийся неприличным даже в среде таких же подонков, как он сам. Дверь захлопнулась за ним с такой силой, что со стены слетел на пол ее диплом.

Рэйчел уронила голову на руки. Поникшая, сидела она за столом и, борясь с приступом тошноты, ругала себя. Господи, как она могла так сорваться?

Неожиданно она поняла, в чем дело. Это все из-за Альмы Сосидо. Все ее существо протестовало против того, что произошло с хрупкой и беззащитной девочкой. И не хотела повторения трагедии.

Она подумала о своем последнем визите к Альме: безжизненная кукла, а не та красивая девочка-подросток, которая поступила к ним на последнем месяце беременности. Целых три месяца в одном и том же состоянии — и никакого улучшения. Глаза закрыты. Худая грудь еле вздымается, словно автомат внутри вот-вот перестанет работать. Единственные звуки в палате — хрип респиратора и тихое попискивание кардиомонитора над кроватью.