«Боже! Что он хочет этим сказать? О чем он сейчас думает?»

— После того как ты рассказала, я следил за ней. Все это время. Как шпион. Я ходил за ней по пятам, — горячо заговорил Никос. — Я знаю, где она работает. Где живет. Однажды я даже притворился, что случайно наткнулся на нее, чтобы иметь возможность обменяться хотя бы парой слов. Во многом, мне кажется, она похожа на тебя. Умная и гордая, как ты. А какой огонь в груди! Но вот улыбается она редко. Не знаю, счастлива ли она…

— И ты считаешь, что если она несчастлива, то это из-за меня, да? Из-за нас? О, Никос, разве ты не видишь? Для нее было бы гораздо хуже, если бы она узнала! Она бы возненавидела меня. Еще бы, я же бросила ее, отдала в руки чужих людей… И взяла другого ребенка — вместо нее.

— Но ты ведь не забыла ее. Как могла, ты заботилась о ней. Ты сделала все, чтобы у нее были хоть какие-то деньги.

— «Деньги», — презрительно бросила Сильвия. — Как легко было мне сделать для нее этот подарок. И как трусливо я себя вела. Этот ханжеский счет в банке… Как будто деньгами возможно откупиться от того, что я натворила!

Луна в этот момент заволоклась тучей — и сад, где росли ее розы, погрузился в глубокую тень.

«Сколько раз может разрываться человеческое сердце?» — подумала Сильвия.

— Я видела ее лишь однажды, — призналась она Никосу. — Тогда она была совсем маленькой девочкой. Я дожидалась ее, когда она выходила из школы. Просто хотела… как и ты… увидеть ее. Убедиться, что с ней все в порядке. Во всяком случае, именно так я говорила себе тогда. А когда я наконец, ее увидела, то… в общем, тогда-то я и поняла, какую страшную ошибку совершила. Я была в смятении. Мне нужно было дотронуться до нее, чтобы убедиться, что это не сон. Что она рядом. Мой ребенок. Моя девочка, которую я носила в себе. Пойми меня, Никос! Я люблю Рэйчел и ни на секунду не жалею, что выбрала ее в дочери. Я и воспитывала ее как родную дочь. Не сделай я тогда своего страшного шага, я бы никогда не узнала Рэйчел! Подумать только, что я не любила бы этого чудесного человека!..

Никос обнял ее за плечи. Она чувствовала, как его загрубевшие пальцы вжимаются в тело через тонкую шелковую ткань, причиняют ей боль.

— А я говорю, Сильвия, что еще не поздно. Роза имеет право знать правду. И уж потом пусть решает, как ей ко всему этому относиться.

Сильвии показалось, что спальня у нее на глазах разваливается на куски — обломки сыпались на нее, царапали лицо, руки…

— НЕТ! — крикнула она, отталкивая от себя Никоса и вскакивая на ноги. — Я не могу себе этого позволить! Разве ты не понимаешь? Пусть я сделала неправильный шаг, пути назад у меня уже нет. Теперь мне надо думать о Рэйчел. Для меня сейчас она даже роднее, чем Роза! После стольких лет… И люблю я ее как свою плоть и кровь. Представь, что с ней будет, если она узнает? Узнает, что я украла ее из семьи, притворяясь столько лет, будто я ее настоящая мать! Ты только подумай, Никос…

Поднявшись, Никос встал рядом. Черные звезды его глаз были обращены на нее. Она чувствовала их обжигающее пламя, но все-таки не могла оторваться от его взгляда. «Да это же Розины глаза!» — вдруг озарило ее. Большие, грустноватые, с этим их словно бы голодноватым выражением… Разве не те же самые глаза смотрели на нее тогда с испуганного лица девочки на школьном дворе, когда она сунула свою сережку в маленькую руку.

— Я продолжаю настаивать, — повторил Никос, и голос его был печальным и отрешенным. — Тебя я вовсе не собираюсь винить. Думаю, ты и так сама себя достаточно наказала. Жизнь ставит перед каждым из нас множество путей, и никто, кроме Господа Бога, не способен решить: правильный ли сделан выбор. Наверно, с моей стороны эгоистично желать, чтобы взрослая уже женщина как бы вновь стала маленькой девочкой. Но это желание сильнее меня. И я ничего не могу с ним поделать. Ты говоришь, что сделала свой выбор. Я в этом не уверен. В жизни часто случается так, что мы вдруг понимаем, что не знаем, почему мы поступаем так, а не иначе. А потом вдруг видим, к чему это привело. — Он замолчал, словно голос его не слушался, потом нашел в себе силы продолжать. — Она нужна мне, Сильвия! — он скандировал каждое слово. — У тебя есть дочь. У меня — никого. Отдай мне Розу. Отдай мне мою дочь!

Сильвии показалось, что какая-то часть ее души уже умерла. Но она знала, что должна ответить на мольбу Никоса.

— А если я откажусь? — хрипло прошептала она помертвевшими губами.

Никос молча, не двигаясь, смотрел на нее. Его обнаженный торс был залит лунным светом. Сильные руки беспомощно висели вдоль тела.

— Тогда, — произнес он наконец, — я поступлю так, как должен поступить.

В сознании Сильвии, словно в разбитом зеркале, промелькнули образы былого — искаженные, рассыпавшиеся на мелкие кусочки. Вся ее жизнь. И жизнь ее дочерей…

«Боже, что я наделала!» — содрогнулась она в ужасе.

Сильвия инстинктивно прикрыла лицо рукой, словно защищаясь от удара. Раньше она считала, что самое страшное для нее — та ложь, которая все эти годы жила в ее сердце. Оказывается, однако, есть нечто куда более страшное.

Правда.

32

Рэйчел проследила за тем, как мать ставит на стол свежеиспеченный пирог. Трехслойный, политый сверху черным шоколадом, в обрамлении множества белых кружевных салфеточек, он возлежал теперь на бабушкином блюде веджвудского фарфора с серебряной каймой.

— Это сюрприз! — воскликнула сияющая Сильвия. — Ты же не думала, что я могу забыть, а?

«Забыть»? О чем это она? И тут, охваченная внезапным чувством вины, Рэйчел вспомнила:

«Боже! Годовщина моей собственной свадьбы, а я забыла. Мы оба с Брайаном забыли. Так вот, значит, почему мама пригласила нас сегодня на ужин…»

Она с неприязнью посмотрела на пирог — хоть бы он исчез совсем! И зачем это мама напоминает ей о замужестве, которое оказалось не слишком удачным? Но еще больше Рэйчел злилась на очередное проявление материнского благородства: всю жизнь оно служило для нее немым укором, подчеркивая разделявшую их обеих пропасть.

На Рэйчел нахлынули воспоминания. Она увидела себя маленькой девочкой. Вот она возвращается из школы — теперь ей предстоит урок музыки. Надо играть на пианино эти осточертевшие «У Мэри был ягненок» и «Жил в долине фермер». Играть, пока не онемеют пальцы и не захочется умереть. Но маме почему-то никогда не надоедало слушать — она даже подпевала или притоптывала в такт ногой. Сначала Рэйчел думала, что она сидит рядом, выполняя свой материнский долг. Но потом, через какое-то время, поняла: маме на самом деле нравится слушать, как ее дочурка наигрывает на пианино эти унылые песенки. Сильвия хотела, чтобы Рэйчел выросла такой же, как она: нежной, покладистой, обожающей в жизни все прекрасное — музыку, искусство, цветы… Однако Рэйчел, повзрослев, не пошла по стопам мамы, выбрала для себя иную дорогу.

— Ну зачем это ты, мама! Не надо было… — Рэйчел не стала уточнять, сраженная, как всегда, материнской заботой. — В общем, не надо было — и все.

Улыбнувшись Рэйчел, Сильвия опустила руку, в которой держала специальный нож с фарфоровой ручкой для разрезания пирога.

— Знаю, знаю, дорогая. Но мне хотелось…

Сегодня, подумала Рэйчел, мама кажется еще более воздушной, чем всегда. Шелковая, вишневого цвета блузка подчеркивает белизну кожи; в тщательно уложенных волосах поблескивают серебряные пряди.

В присущей ей деликатной манере Сильвия продолжала:

— С этим ужасным судебным делом ты совсем измоталась. Я понимала, что у тебя не останется ни времени, ни сил заниматься вашей годовщиной. Но для таких случаев как раз и существуют матери, правда?

Что-то кольнуло Рэйчел в сердце. А будет ли она сама когда-нибудь матерью? Вряд ли…

Она посмотрела на Брайана, сидящего рядом с ней на стуле с высокой спинкой. Чиппендэйл — тут вся мебель была стильная. К ней совсем не подходит его наряд — застиранная рубашка с открытым воротом, потертые вельветовые брюки. Нарочитая небрежность в одежде Брайана — словно глоток свежего воздуха в чопорной атмосфере столовой с ее симметрично расставленными подсвечниками, темными панелями и жесткими складками портьер. Длинные волосы спадают на воротник. В них тоже заметна седина, но ему она как-то идет, внушает уверенность. Его образ, подумала Рэйчел, приобрел своеобразную законченность: Брайан стал с годами самим собой. Исчезла былая угловатость — так закругляются углы обложки у зачитанной книжки. Он немного прибавил в весе, а черты лица сделались более мягкими.

Встретившись с ней взглядом, он поспешно отвернулся. Сердце Рэйчел тоскливо сжалось.

Ей так хотелось сейчас сказать ему: «Послушай, Брайан, я люблю тебя. Всей душой. Разве ты не видишь? И не надо нам с тобой ни поздравительных открыток с сердечками, ни цветов, ни этих пирогов. У нас с самого начала было все по-другому, не как у всех.»

Рэйчел вдруг почувствовала себя совсем выпотрошенной.

— Пожалуйста, — обратилась она к Сильвии, — мне самый маленький кусочек. Я за ужином так много ела, что не знаю, смогу ли справиться даже с самым крохотным ломтиком.

Отрезав тем не менее довольно внушительный кусок пирога и протянув его дочери, Сильвия назидательно заметила:

— Ты слишком худенькая. И есть тебе надо больше.

— Кто бы другой говорил, а не ты, мама, — с улыбкой парировала Рэйчел. — Если я и худая, то лишь потому, что стараюсь следовать твоему примеру.

При этих словах Сильвия покраснела, а глаза заблестели еще сильнее.

— Я тут недавно обедала с Эвелин Голд, — со смешком произнесла она. — В общем, может, это и забавно… она так растолстела. Ты себе не представляешь. Прямо корова! И хотя это с моей стороны не слишком благородно… все-таки мы подруги как-никак, но я не могла не почувствовать некоторого превосходства.

— Мне казалось, что Голды перебрались во Флориду, — заметила Рэйчел.

— Так оно и есть. Они приехали на недельку, чтобы повидаться с Мейсоном.

Рэйчел оживилась. Боже мой! Мейсон… Да она же не встречалась с ним целую вечность. Ну не вечность, конечно, а года два — это уж точно. Надо будет обязательно ему позвонить. Приятно будет с ним поболтать.

После короткой паузы Сильвия, обращаясь к дочери, спросила:

— Да, кстати, а дату уже назначили?

— «Дату»? — удивилась Рэйчел, не сразу поняв, о чем говорит мама. Конечно же, она имела в виду начало судебного процесса, о котором ей сейчас меньше всего хотелось думать. Но мама вправе знать о ее делах. — Пока еще нет, — ответила она как можно более беззаботным тоном. — Мой адвокат сказала, что потребуется еще какое-то время. Она называет это «снежным комом». Бумажным, разумеется. В наше время защитники буквально забрасывают друг друга разными бумагами, так что иногда случается, что кто-нибудь один оказывается погребенным под этим «снегом».

— «Сказала»? Так что, у тебя защитник — женщина? — удивленно спросил Никос, подавшись вперед.

Рэйчел переключила внимание на него. Сегодня он казался более угрюмым, чем обычно. И старше — в своем темном костюме с жилеткой. За ужином он почти не разговаривал, а если и произносил несколько слов, то делал это как бы нехотя. Неужели в их отношениях с мамой, подумала Рэйчел, возникли какие-то сложности?

Ей хотелось надеяться, что это не так: уж слишком хорошо Никос влиял на маму. За те несколько лет, что он был рядом, она прямо-таки расцвела, как одна из роз в ее саду. На щеках румянец, в глазах блеск. Наверняка, говорила себе Рэйчел, они спят вместе. И разве не чудесно, что у мамы есть кто-то, кто о ней заботится?

Впрочем, наверное, глупо так думать о маме, словно она девочка, за которой надо присматривать. Уж кто-кто, а она вполне доказала, что может постоять за себя.

— Да, женщина, — ответила Никосу Рэйчел, со смешком добавив: — Случается, что мы поднимаемся выше уровня медицинских сестер или секретарш. Не часто, но все же…

— Да, конечно, — улыбнулся в ответ Никос. — Но я не это имел в виду… просто твоя мама не очень-то много рассказывала мне об этой печальной истории.

— Это не ее вина, а моя, — заметила Рэйчел. — Я старалась рассказывать ей как можно меньше, — и обернувшись к Сильвии, прибавила: — Мне не хотелось расстраивать тебя больше, чем следует, мама.

Что-то мелькнуло в затуманившихся зеленых глазах Сильвии — и они засверкали холодным блеском. Рэйчел, вздрогнув, отвела взгляд.

— Нет нужды что-либо от меня скрывать, — проговорила Сильвия мягким, как обычно, голосом, в котором, однако, проскальзывали теперь стальные нотки. — Я не рассыплюсь на куски. Мне приходилось испытывать в жизни вещи и пострашнее.