– Ну-ну, Эмма, – снисходительно обронила Ариэль, – ты занимаешься этим, и занимаешься уже больше года. У нас в семье все женщины хороши в постели. Как ты думаешь, почему мы так удачно выходим замуж? Не расстраивайся. Да, сейчас он с ней. Зато всю оставшуюся жизнь он будет с тобой. Это всего лишь дело времени. Ты всегда будешь лучшей, и даже неплохо, когда мужчине есть с чем сравнивать. Но это не значит, что ты не можешь пустить небольшую дезинформацию. Как ни трудно в это поверить, многие женщины страшатся первого раза.

Это рассмешило Эмму. В семействе Кларк ни одна женщина не боялась секса.

Мать коснулась ее лба прохладными мягкими губами и снова растянулась на постели со словами:

– А теперь иди. Скоро вернется отец.

На следующий же день Эмма рассказала Сидни массу страшилок о том, как это больно, и надавала ей уйму вредных советов. Она не стала выпытывать у Сидни подробности после того, как все произошло, но блаженное выражение на лице Хантера-Джона в их с Эммой первый раз лучше всяких слов поведало ей все, что она хотела знать.

Сидни уехала из города после того, как Хантер-Джон порвал с ней на выпускном. Ее буквально уничтожило открытие, что их школьный роман был просто развлечением, что им с Хантером-Джоном никогда не быть вместе, что их общие друзья не смогут дружить с ней после школы. Им предстояло влиться в высшее общество Бэскома и делать то, чего хотели от них родители, поддерживать фамильную честь. А Сидни была всего лишь Уэверли. Ее переполняли боль и гнев. Никто не понимал, что она не знала правил игры. Она любила Хантера-Джона и воображала, что у них это навсегда.

Эмма пожалела бы ее, если бы не было очевидно, что Хантер-Джон страдает ничуть не меньше. Тем летом ей пришлось приложить массу усилий, чтобы затащить его в постель. Даже после того, как они переспали и Хантер-Джон был вне себя от восторга, он не перестал твердить об отъезде в колледж, а иной раз даже заявлял, что Сидни была права, когда решила уехать. Его ничто не держало в этом городе.

И Эмма поступила единственно возможным, как ей тогда казалось, образом.

Она без ведома Хантера-Джона прекратила принимать таблетки и забеременела.

Хантер-Джон остался дома и женился на ней. Он никогда не сожалел об этом вслух, и несколько лет спустя они даже решили – на этот раз совместно – обзавестись еще одним ребенком. Хантер-Джон работал на своего отца, а потом, когда тот отошел от дел, взял бразды правления семейным бизнесом в свои руки. Когда его родители перебрались во Флориду, Эмма с Хантером-Джоном переехали в фамильный особняк Мэттисонов. С виду жизнь их казалась безоблачной, но Эмма до сих пор не могла понять, кому принадлежит сердце Хантера-Джона, и это терзало ее.

Что, собственно, и возвращает нас к самому худшему дню в жизни Эммы Кларк.

В тот пятничный вечер Эмма все еще не подозревала, что стоит на пороге грандиозных перемен, хотя все признаки были налицо. Ее волосы не желали завиваться. Потом на подбородке у нее выскочил прыщ. Потом на белом платье, которое она планировала надеть на «черно-белый» благотворительный бал, обнаружилось непонятно откуда взявшееся пятно, и Эмме пришлось удовольствоваться черным платьем. Оно было умопомрачительно роскошное, как и все ее туалеты, но хотела-то она появиться на балу не в нем и потому чувствовала себя не в своей тарелке.

Когда они с Хантером-Джоном подъехали, с виду все было прекрасно. Просто идеально. Благотворительные балы традиционно давали в Харольд-мэноре, особняке эпохи Гражданской войны, который входил в список национальных исторических достопримечательностей и в котором всегда проводились светские рауты. Эмма и сосчитать не могла, сколько раз она там бывала. Это было изумительное, совершенно сказочное место, точно затерявшееся вне времени. Сорочки мужчин были так накрахмалены, что стояли колом, а дамы обменивались нежнейшими, точно пирожные, рукопожатиями. На подобных мероприятиях женщины семьи Кларк чувствовали себя в своей стихии, и Эмма мгновенно очутилась в центре внимания – как, впрочем, и всегда. Но сегодня что-то было не так, как будто люди говорили о ней, старались оказаться к ней поближе, но не ради ее прекрасных глаз.

Хантер-Джон ничего не замечал, но, вообще-то, он никогда ничего не замечал, и Эмма принялась искать глазами мать. Мама скажет ей, что она красавица и что все в порядке. Хантер-Джон поцеловал жену в щеку и направился прямиком к бару, где уже теснились его приятели. На подобных мероприятиях мужчины, словно клубки пыли, сбивались в уголках, подальше от шелеста юбок и оживленного щебета дам.

В поисках матери Эмма неожиданно наткнулась на Элизу Бофорт. В школе они были лучшими подругами. «Дружи с Бофортами, – поучала Эмму мать, – и всегда будешь знать, что говорят о тебе люди».

– О боже, я просто не могла дождаться, когда же ты приедешь, – приветствовала ее Элиза. Помада с одного края губ у нее стерлась, поскольку она слишком часто прикрывала рот ладонью. – Я хочу знать все подробности о том, как ты об этом услышала.

Эмма озадаченно улыбнулась.

– О чем услышала? – спросила она, глядя поверх плеча Элизы.

– Как, ты ничего не знаешь?

– А что я должна знать?

– Сидни Уэверли вернулась в город.

Элиза почти прошипела эти слова, точно они были бранными.

Глаза Эммы впились в Элизу, но на лице ее не дрогнул ни один мускул. Так вот почему все вели себя так странно? Потому что Сидни вернулась и им не терпелось увидеть, как отреагировала на это Эмма? Это обеспокоило ее – по многим причинам, главной из которых было то, что люди полагали, будто она должна как-то отреагировать, будто это вызовет у нее тревогу.

– Она приехала в среду и живет у сестры, – продолжала между тем Элиза. – Сегодня она даже помогала Клер на банкете в Хикори. Ты что, в самом деле ничего не знала?

– Нет. Ну, вернулась и вернулась. И что?

Элиза вскинула брови.

– Не думала, что ты так спокойно это воспримешь.

– Она никогда ничего для нас не значила. И мы с Хантером-Джоном очень счастливы. У меня нет причин беспокоиться. Мне нужно найти мать. Пообедаем на следующей неделе? Ну, целую.

Она наконец обнаружила мать – та сидела за столиком, потягивая шампанское, и оживленно разговаривала со знакомыми, которые подходили поприветствовать ее. Царственная и элегантная, Ариэль выглядела лет на десять младше своего истинного возраста. Как и у Эммы, у нее были светлые волосы и роскошная грудь. Она ездила на машине с откидным верхом, носила бриллианты с джинсами и не пропускала ни одной встречи с одноклассниками. Южанка до мозга костей, она, казалось, плакала не слезами, а водой прямо из Миссисипи, и ее всегда окружал еле уловимый аромат тополя и персиков.

Ариэль вскинула глаза, и Эмма мгновенно поняла, что мать все знает. И не просто знает, а очень этому не рада. Нет, нет, нет, взмолилась про себя Эмма. Ничего страшного не произошло. Не раздувай из мухи слона, мама. Ариэль поднялась и, оставив отца Эммы одного, улыбнулась дразнящей улыбкой, призванной заставить его с нетерпением дожидаться ее возвращения.

– Выйдем на террасу, – сказала она, крепко взяв дочь под локоть и решительно увлекая ее на улицу.

Проходя мимо небольших групп людей, вышедших покурить, они улыбались; улыбки сигнализировали, что все в порядке.

– Ты, без сомнения, уже слышала о Сидни Уэверли, – произнесла Ариэль, едва они уединились в уголке. – Не волнуйся. Все будет хорошо.

– Я не волнуюсь, мама.

Ариэль и бровью не повела.

– Вот чего я от тебя хочу. Во-первых, ублажай Хантера-Джона изо всех сил. Во-вторых, привлекай к себе больше внимания. В следующие выходные я дам в вашем доме прием в твою честь. Пригласи всех своих близких друзей. Пусть все видят, какая ты красавица. Пускай Хантер-Джон увидит, как тебе все завидуют. В понедельник мы с тобой отправимся по магазинам, и я куплю тебе новое платье. Ты бесподобна в красном, и Хантер-Джон любит, когда ты надеваешь красное. Кстати, почему ты в черном? Белое тебе куда больше идет.

– Мама, возвращение Сидни меня не беспокоит.

Ариэль обеими руками взяла дочь за подбородок.

– И совершенно напрасно, золотко. Первая любовь не забывается. Но если ты будешь постоянно напоминать мужу, почему он выбрал тебя, то никаких трудностей не возникнет.

* * *

Потом, поздно вечером, Эмма изнемогала от желания поскорее очутиться в постели с Хантером-Джоном. Она пыталась убедить себя, что эта горячность не имеет никакого отношения к возвращению Сидни. Когда они вернулись домой, она заглянула к мальчикам, которые мирно спали в своих комнатах, и рассеянно пожелала спокойной ночи няне. Раздеваться она начала, едва переступив порог спальни, и вскоре уже стояла посреди комнаты в одних туфлях на каблуках и жемчужном ожерелье, которое Хантер-Джон подарил ей в прошлом году на ее двадцать седьмой день рождения.

Хантер-Джон появился несколько минут спустя с сэндвичем и бутылкой пива. От бальной еды, как он ее называл, у него всегда только разыгрывался аппетит. Эта история повторялась всякий раз, когда они возвращались домой с приема, и, хотя Эмма не слишком одобряла эту его привычку, ссориться из-за такого пустяка не стоило. В конце концов, он приходил с едой к ней в постель, а не поглощал ее в одиночку на кухне.

Обнаружив жену обнаженной, он, похоже, не удивился. Когда же это успело стать предсказуемым, а не желанным? Впрочем, Хантер-Джон улыбнулся, когда она неторопливо приблизилась и забрала у него пиво и тарелку с сэндвичем. Эмма поставила их на столике у двери и за лацканы смокинга повлекла мужа к постели.

Хантер-Джон засмеялся и позволил ей толкнуть его на кровать.

– И чему я этим обязан? – поинтересовался он, когда она потянула вниз язычок его молнии.

Она оседлала его, молча глядя ему в глаза, и немного замешкалась, не нарочно, вовсе не намереваясь распалить его. Однако он знал, на какие ухищрения она способна, и решил, что она медлит намеренно, чтобы доставить ему удовольствие, и эта мысль возбудила его. Его руки попытались совладать с ее бедрами, и он задвигался под ней, однако она оставалась неподвижной.

Эмма обожала секс и знала, что у нее талант, что в постели ей нет равных. Но вдруг ее мать права? Вдруг это все, что у нее есть? Не будь у нее этого дара, был бы Хантер-Джон сейчас здесь? Нужно ли ей волноваться, что Сидни вернулась?

– Хантер-Джон! – прошептала она, склоняясь, чтобы поцеловать его. – Ты меня любишь?

Его смех перешел в стон, так сильно его возбудило то, что он считал предварительной игрой.

– Ладно, признавайся: что натворила?

– Что?

– Купила что-нибудь? – спросил он снисходительно. – Что-нибудь дорогое? Вот из-за чего весь этот спектакль?

Он решил, что ей что-то от него нужно. Впрочем, откровенно говоря, так оно и было. Всегда. Она всегда добивалась от него того, что ей было нужно, таким способом. Всего, кроме одной вещи. От нее не ускользнуло, что Хантер-Джон оставил ее вопрос без ответа. Он не сказал, что любит ее.

Однако в прошлом он любил Сидни, а это значило, что следовало сделать так, как велела ей мать. Бороться за то, что у нее есть.

– Я хочу купить себе красное платье, – призналась она, чувствуя себя птицей, угодившей в терновый куст, колючую боль, страх, гнев. – Красивое красное платье.

– Мне не терпится увидеть тебя в нем.

– Увидишь. А потом увидишь меня без него.

– Вот это мне нравится.

* * *

В понедельник днем Клер у себя за столом в кладовой положила трубку телефона, но из руки ее так и не выпустила.

Когда чувствуешь, что что-то не так, но не можешь понять, что именно, самый воздух вокруг тебя изменяется. Клер ощущала это. Пластик телефона был слишком теплым на ощупь. Стены слегка запотели. А если бы она вышла в сад, то увидела бы, что утреннее сияние расцветает в самый разгар дня.

– Клер?

На пороге стояла Сидни.

– А, привет, – сказала Клер. – Когда ты вернулась?

Сидни с Бэй опять ходили в гости к Тайлеру, уже четвертый день кряду.

– Несколько минут назад. Что случилось?

– Не знаю. – Клер сняла ладонь с трубки. – Я только что получила заказ на организацию приема в доме мистера и миссис Мэттисон в эти выходные.

Сидни скрестила руки на груди, потом опустила их. Она немного поколебалась, но все же спросила:

– Это те Мэттисоны, которые живут в большом доме тюдоровского стиля на Уиллоу-Спрингс-роуд?

– Они самые.

– Времени на подготовку почти не осталось, – осторожно заметила Сидни.

– Да. И она пообещала двойную цену за срочность, но только если у меня будет достаточно подручных.

– Мне всегда нравилась миссис Мэттисон, – сказала Сидни, и в ее словах вдруг проскочило что-то необычное, какая-то искорка; похоже, в ее душе наклевывалось нечто похожее на надежду. – Ты взяла этот заказ? Я бы тебе помогла.