– Ты что-то выглядишь как-то устало.

Гюнай лишь виновато улыбнулась. Она и вправду почувствовала себя усталой после того, как он отошёл, и от слишком громкой музыки у неё разболелась голова. Дома она написала стихотворение:

С тобой увиделись мы вновь!

И сердце разгоняет по венам кровь.

Я думала, что знаю себя,

Но теперь я смотрю в твои глаза

И вижу, что я другая.

И рядом с тобой я на пороге рая.

Но это всё несбыточные мечты,

Потому что уже другую любишь ты.

Потом она заперла тетрадь со стихами в ящик, хотя вероятность того, что, наткнувшись случайно на её стихи, Халил прочёл бы их, стремилась к нулю.

Ночью Гюнай почему-то несколько раз вскакивала и пила воду. Ей казалось, что в квартире слишком жарко натоплено. Все кондиционеры, трудившиеся в полную силу, Гюнай выключила, но всё равно продолжала мучиться от жары и жажды. Она вошла в кухню и распахнула окно. Было новолуние. Морозный воздух ворвался в дом, пригласив с собой уличные звуки – негромкие, потому что квартира находилась на девятом этаже, но отчётливые. Постояв у окна, пока не замёрзла, Гюнай юркнула обратно под одеяло, заснула тревожным чутким сном, и ей снилось, что она снова в школе и должна писать на доске домашнее задание по математике, которого не сделала. Она даже попыталась решить все примеры в уме, но путалась. Написанные ею цифры постоянно менялись, а иногда превращались в какие-то непонятные символы. Словом, Гюнай проснулась совершенно разбитой и сразу поплелась в ванную, чтобы освежиться. Она чуть не захлебнулась, потому что уснула, умываясь. Отплевавшись, Гюнай посмотрела на себя в зеркало, и во рту у неё стало горько и сухо, а по телу побежали мурашки, как будто её поймали за каким-то непристойным занятием. Онемевшей рукой Гюнай протёрла зеркало, словно надеялась, что его поверхность, непостижимым образом деформировавшаяся за ночь (оно, наверное, поплыло от жары, тупо подумала Гюнай), станет ровной и гладкой. Но картинка в зеркале не изменилась. Гюнай стояла и таращилась на своё обвисшее лицо, густую сетку морщин, набрякшие веки, поредевшие ресницы. Она посмотрела на руки – кисти стали похожи на засохшие опавшие листья платана, на которые очень приятно было наступать ногами в детстве, ведь они издавали такой смачный хруст.

Тут, как назло, проснулся муж. Гюнай едва успела захлопнуть дверь ванной комнаты перед его носом и запереть её.

– Ты там надолго? – уныло поинтересовался Халил, переминаясь с ноги на ногу.

– А ты не стой под дверью! – Голос Гюнай стал визгливым от потрясения.

– С тобой всё нормально? – обеспокоился Халил.

– Да, да!

Но когда Гюнай решилась выскочить из ванной, пряча лицо в ладонях, оказалось, что муж всё это время нёс караул за дверью. Гюнай в ужасе замерла, ожидая, что он схватит её за запястья и силой отнимет руки от лица, но Халил вместо этого ворвался в ванную, потому что ему ужасно хотелось в туалет. Истерически засмеявшись, Гюнай побежала дальше. Первой инстинктивной реакцией было схватиться за телефон, что она и сделала. Повертев его в пожухлых руках, Гюнай лишь через несколько минут сообразила позвонить матери. Мать не поняла практически ничего, она решила, что у Гюнай случилась истерика на почве боязни постареть, и это удивило её, ведь дочь всегда так мало волновалась по поводу своего внешнего вида. Тем не менее она тотчас собралась и приехала. К этому времени Халил уже ушёл на работу, так и не заметив, что произошло с его женой. А Гюнай, бегая из угла в угол, вдруг заметила, что жалюзи в спальне покрылись пятнами черной плесени. И она вспомнила, что говорили старики: «Если в дом пришла чёрная плесень, сожги дом со всем содержимым, ни одной вещи с собой не бери, уходи с того места и не возвращайся».


Двадцать первого декабря, в день конца света, Бану, как всегда, пришла на бульвар, чтобы проверить, на месте ли море. Возле берега царило зловещее оживление, и Бану краем уха услышала что-то про утопленника. На широких ступенях, что спускались к воде, двое мужчин укладывали третьего. Бану никогда раньше не видела труп, поэтому она поспешила туда, чтобы восполнить пробел в житейском образовании. Вокруг мертвеца стояли несколько человек, случайные свидетели. Они, судя по всему, не были знакомы с ним, но кто-то уже обронил словосочетание: «Несчастная любовь», и все с сочувствием закивали головами. Бану пригляделась к утопленнику: это был совсем молоденький мальчик, лет семнадцати, и его глаза были выедены то ли солёной морской водой, то ли слезами. Мазут покрывал его тело. Бану поразило только это, и она подумала, что даже любовь к Веретену не заставила бы её прыгнуть в такую грязную воду.

Она пошла дальше, туда, где впервые заметила отступление моря, и увидела обезумевших птиц, летавших над обнажённым песком. Толстые наглые вороны ходили по приоткрывшемуся дну, словно всегда были хозяевами на этой территории. Море отступило ещё на полметра, но почему-то никто из людей, что приходили на бульвар каждый день, не заметил этого. Собачники ругались с ненавистниками собак и друг с другом, женщина-йог бежала против ледяного ветра в одной майке, тучные дамочки, пытающиеся похудеть, медленно плелись, глядя себе под ноги. Никто не смотрел на море, а оно медленно, но верно сбегало из города. «Наверное, ему надоело принимать в себя всё наше дерьмо», – злорадно подумала Бану. Скоро она перестала думать о море – Веретено заняло все её мысли.

Он подавал слишком много знаков – и в то же время совсем ничего не происходило. Он постоянно называл Бану «красавица», и она готова была поклясться, что остальным он этого не говорил. Ну то есть говорил. Но всем по одному разу. А ей всегда. А ещё иногда он обращался к ней по-азербайджански, специально дразнил её, потому что был осведомлён о плохом знании Бану государственного языка. «Мян азербайджан дилини пис билир?!»[10] — смеясь, спрашивало Веретено. Синтаксически это предложение звучало так же неграмотно, как всё, что он говорил по-русски, но в этом случае он намеренно коверкал грамматику. Бану бесилась из-за того, что он над ней подшучивал, но, с другой стороны, когда он говорил по-азербайджански, да ещё неграмотно, то окончательно казался Бану человеком из другого мира (каким и был). Их полная социальная и интеллектуальная несовместимость ещё сильнее распаляла её. Бану представляла себе, будто она, единственная выжившая в кораблекрушении, попала на остров в океане, а Веретено – абориген, никогда не видевший в глаза книги и бегающий везде совсем без одежды, примитивный, но притягательный, словно падший ангел.

Бану давно уже забросила роман, который хотела написать. Это мог быть фэнтезийный боевик, основанный на почти реальных событиях и повествующий о борьбе двух группировок, образованных так называемыми Хакерами Сновидений. Ради этого романа Бану записывала все свои сновидения, а их у неё было немало. Но с тех пор, как Веретено впервые пришло к Бану в предрассветный час, она начала встречать его в каждом сне, и все видения приобрели характер, неподходящий для её книги. Она попыталась утолить свою тоску написанием стихов, но почти все они были выброшены, не будучи даже дописанными до конца: любые слова казались Бану беспомощными и ничтожными перед непостижимым очарованием Веретена. В поисках новых слов она бродила по городу. Толпа людей могла настигнуть Бану в любом месте, кроме Ичери Шехер – Старого Города, крепости, узкие улочки которой отдалённо напоминали ей Венецию. К счастью, Бану жила совсем близко от исторического центра города и могла уходить в это вечно прохладное царство тишины когда заблагорассудится. В детстве крепость казалась ей огромной и запутанной, она и представить себе не могла, что сможет остаться там без папы или мамы и не заблудиться навеки. Теперь Бану старше, и лабиринт, которого много раз с тех пор коснулись нечестивые руки алчных застройщиков, оказался совсем не большим, а все намеренные попытки девушки заплутать и потеряться приводили к одному-единственному итогу: она всегда каким-то образом выходила на главную улицу, что вела к Девичьей Башне. Так что Бану пряталась в самом сердце старого города и чувствовала себя как Гамлет в скорлупе ореха. Среди закопчённых стен, увитых проводами, словно плющом, среди искусно вырезанных каменных украшений и лачуг, покрытых отслаивающейся сырой штукатуркой, исписанной чьими-то именами, мысли выравнивались, становились как морская гладь в безветренный день, а тяжёлые и вязкие воспоминания мало-помалу превращались в мечты. Скоро Бану уже знала в лицо всех крепостных кошек, которые сопровождали её, словно инфернальная свита, задрав хвосты и пронзительно мяукая. Внутри крепостных стен тихо шевелилась тайная жизнь, выдававшая себя только запахами кухонь и случайными прохожими. Людей Бану встречала редко, они неожиданно выныривали из-за угла, всякий раз пугая её, и пугались сами. Однажды она действительно испытала серьёзный страх, когда проходила мимо тёмной подворотни и, заглянув туда из интереса, неожиданно увидела в упор смотрящего на неё из черноты неподвижного человека. Иногда Бану набредала на подростков, которые кучками сидели на перекошенных ступеньках перед подъездами и провожали её любопытно-подозрительными взглядами, потому что здесь она была чужая, и на детей, что путались под ногами со своими старыми сдувшимися мячами.

Когда зима радовала город колючими дождями, Бану прятала голову поглубже в капюшон, надевала резиновые сапоги и с упорством бродила среди потоков воды, которые текли по старинной мостовой, образуя в ямах проточные озёрца. Однажды, возле резного сталактитового портала Дворца Ширваншахов, струи воды на потемневших булыжниках слились в его имя, оно было написано водой так отчётливо, что Бану восприняла это как знак свыше, хотя и не смогла понять, на что именно указывал знак. Она никогда не произносила имя Веретена, его шелковистое имя, которое щекотало язык и нёбо и которым так злоупотребляли все остальные. Его имя казалось Бану неким могущественным заклинанием, которое ни в коем случае нельзя произносить вслух.

Может, она замкнулась бы в своём наваждении, окуклилась бы в этой бессмысленной страсти, но Веретено, подобно чёрной дыре, притягивавшее всё, что имело неосторожность попасть в пределы его горизонта событий, выуживало из неё слова и действия такие, что в другие времена Бану оставалось бы только дивиться своей решительности. Однажды Веретено показывало ей движение – Бану велась плохо, она не привыкла танцевать, повинуясь кому-то, даже если этим «кем-то» был мужчина, от чьей близости мурашки бежали по коже, – и Веретено сказало ей:

– Видишь, я тебя тяну, а я не должен тебя с силой вести.

– А так приятно, – ответила Бану. Он немного удивился, а может, только симулировал изумление.

– Приятно должно быть во время другого, – назидательно промолвил он, но под его протокольной миной Бану разглядела отъявленное кокетство, словно луч солнца упал на мутную воду и обнаружил на дне сверкающее золотое кольцо. Бану посмотрела на себя в зеркало: отражение её лица рассекала косая трещина, отчего оно выглядело принадлежавшим двум разным людям, каждый из которых был безумен по-своему. Она провела рукой по стеклу и поняла, что трещина является всего лишь игрой её воображения.

У Фатьмы накопилось слишком много дел. Трогательный маленький свёрточек, содержавший в себе джаду, лежал на застеклённом балконе в плотно прикрытом трёхлитровом баллоне, и все любимые комнатные цветы Фатьмы в радиусе метра от него почернели, скрючились и погибли. Сама Фатьма отнеслась к этому легкомысленно: она была уверена, что ни одно проклятье не пробьёт защиту, данную ей предками. Фатьма помнила свою прабабушку, крепкую женщину с непроницаемым взглядом, от которого окружающим становилось не по себе. Прабабушка была строга со всеми и только в Фатьме почему-то души не чаяла. Сидя в громадном кресле-качалке, которое было таким же старым, как она сама, прабабушка учила возившуюся у её ног Фатьму житейским премудростям. Однажды весной, когда с вершин гор начал сходить снег, она подозвала семилетнюю правнучку к себе и сказала ей:

– Завтра на рассвете я уйду.

– Куда? Можно мне с тобой?

– На небо уйду. Тебе со мной нельзя, ты слишком маленькая.

С тех пор смерть ассоциировалась у Фатьмы с чем-то вроде кино для взрослых. А прабабушка и правда умерла на следующий день в пять утра. Фатьма даже не плакала, наоборот, она недоумевала, отчего проводы любимого человека в такое приятное место столь печальны. Глядя на запеленатый труп, она решила, что сама прабабушка отправилась в путешествие налегке, а её тело доставят попозже в качестве багажа.

В ночь похорон Фатьма проснулась, и ей показалось, что в комнату проникла кошка. Она сидела на комоде и играла чем-то, издающим мелодичный перезвон. Потом Фатьма вспомнила, что на ночь кошку всегда выпускают на улицу, как только становится тепло, она моргнула и увидела, что в комнате кошки больше нет, но к кровати Фатьмы подошла фигура, в которой девочка узнала прабабушку. Покойница присела на край постели, и матрас заметно опустился под её тяжестью. Бабушка Фатьмы, спавшая рядом, так и не проснулась и ничего не заметила.