– Вы что? Вы в это верите?! – возмутилась мать.

– А чем ещё это объяснить. – Свекровь с победным видом откинулась на спинку стула. Было видно, что она довольна наконец-то подвернувшемуся поводу придраться к невестке. – Наверное, Гюнай кому-то сделала что-то плохое. Может быть, она не порядочна?

– Я мать вашего внука! – взбеленилась Гюнай. – Как вам не стыдно такое говорить?!

– А что это, милочка, за стихи? – Свекровь ехидно улыбнулась. Гюнай побагровела и пробормотала:

– Это вы про те, которые я писала в шестнадцать лет?

– Нет, дорогая, это я про те, которые ты пишешь сейчас.

– Не понимаю, о чём вы.

– А вот об этом, – не удержалась свекровь и полезла в карман за скомканной бумажкой, на которой старательным почерком Гюнай были выведены строчки: – Ты держишь меня за руку, и я прощаю тебе эту муку, твой облик навечно со мной, хочу всегда быть с тобой… Что это за кошмарная пошлятина? – Свекровь Гюнай преподавала русский язык и литературу в школе, поэтому привыкла высказывать критику творчества прямо в лицо автора, ну или в его тетрадь. Гюнай разрыдалась и вырвала стихотворение из пальцев свекрови, а её мать закричала:

– Что это вы роетесь в вещах моей дочери?! – От этого крика бабушка Халила проснулась.

– Что, что случилось? Нийя кышкырырсан?[12] – Она плохо говорила по-русски.

– Ничего, ничего, спите, – поспешно сказала свекровь, для которой эта женщина, в свою очередь, тоже была свекровью. – Ладно, об этом потом. Вы знаете, к какому врачу её вести?

– У меня есть знакомый, – включилась бабушка Гюнай. – Он вас примет без очереди, он работает в частной клинике. Я позвоню кое-кому.

Гюнай потащили к знакомому врачу, прежде чем она успела осушить слёзы. Над главным входом висела вывеска: «Медицинский центр Ахмед. Вы просто ахнете от нашей медицины».

– У них хозяин – Ахмед Ибрагимов, – пояснила бабушка Гюнай.

В приёмной теснилась толпа народу. Некоторые посетители торчали тут с самого утра и уже приобрели полуобморочный вид, причём не только больные, но и здоровые. Врач слыл общительным человеком, обожающим своих друзей и родственников, поэтому с самого утра принимал только их, причём, надо отдать ему должное, совершенно бесплатно. Остальные ждали столько, сколько позволяло терпение. Те, кто приходил не впервые, принесли с собой термосы и еду. Те, кому для обследования требовался пустой желудок, потихоньку зверели.

Появление Гюнай внесло некоторое оживление. Дети начали дёргать матерей за юбки и показывать на неё пальцем: «А что случилось с тётей?» Кто-то прошептал: «Вай, биябырчылыг[13]». Гюнай залилась слезами пуще прежнего, родственницы окружили её стеной. На шум из кабинета вышла медсестра, оглядела посетителей и объявила:

– Гюнай.

Молодой человек, страдавший язвой желудка и приходивший уже в третий раз, устроил грандиозный скандал и потребовал вернуть ему деньги. Покорное стадо, ожидавшее снисхождения от врача, очень удивилось такой наглости.

– О, Наргиз, дорогая! – Врач обрадовался, увидев старую знакомую. – Сколько лет, сколько зим. Редко видимся с тобой, вот обидно, что только по таким плохим поводам. Что с твоей внучкой? Гюнай, где ты, краса-а-а… Хм. Да. Понятно. Сколько тебе лет?

– Двадцать пять.

– Сильные стрессы были?

– Н-нет.

Врач почесал лоб. В глубине души он был доволен, что ему довелось наблюдать такой интересный случай, и решил из профессионального тщеславия докопаться до сути проблемы.

– Ну что, – бодрым голосом заключил он, потирая руки, как муха. – Сдаём все анализы, посмотрим, что к чему. Вы, главное, не переживайте.

И э-э-э… – Он замешкался, потому что почувствовал: от него ждали конкретных рекомендаций. – Спать побольше, не переутомляться, не нервничать. Есть лёгкую пищу, но вовремя. Всё будет хорошо.

Так началось паломничество Гюнай по разным кабинетам. За кругленькую сумму результаты анализов подготовили в рекордно быстрый срок, но проанализировать сами результаты никто был не в силах. Строго говоря, всё оказалось в полном порядке, не считая мелких нарушений, которые всё же не могли привести к таким катастрофическим последствиям. Знакомый бабушки, разведя руками, послал Гюнай к эндокринологу, тот, в свою очередь, направил её к невропатологу, который долго и озадаченно выстукивал её колени, словно надеялся найти там клад, а затем посоветовал идти к гинекологу, от чего Гюнай наотрез отказалась, хотя гинеколог и была женщиной. На все обследования ушло не меньше недели, так что попытка следовать рекомендации врача и не перенапрягаться была обречена на провал. Больше всего злило Гюнай то, что она не могла пойти на сальсу – не в таком же виде, да и сил не оставалось. Халил как-то раз, взглянув на жену повнимательнее, сказал:

– Ты переутомляешься, наверное, что-то плохо выглядишь.

Гюнай словно приросла к полу. Он что, слепой или ненормальный? Ответ был гораздо проще – Халил погряз в своей рутине настолько, что способность воспринимать новое и необычное у него атрофировалась, он стал эмоциональным импотентом. Работа, официальная и добавочная, высосала из него остатки сил, его трепыхание с целью заработать побольше денег, чтобы стать счастливым и благополучным, напоминало попытки насекомого, попавшего в паутину, выбраться, отчаянное размахивание крылышками, умножающее липкие путы. Он купил большой телевизор, но ему некогда было его смотреть. Он дарил жене красивые выходные платья, но ему некогда было выйти с ней в свет.

«Может, всё не так заметно? – Гюнай изучала себя в зеркале. – Если накраситься посильнее… Сойду за сорокалетнюю. В конце концов, никто не знает, сколько мне лет. А Он… Он меня и не помнит вообще».

С каким-то кровожадным остервенением она принялась выщипывать брови, пока они не превратились в шеренгу удивлённых одиноких волосков, не понимающих, что они вообще делают на этом лице. Следующим решительным шагом было создание густой чёлки, которая хоть и не подошла Гюнай, но прикрыла её покрытый канавами морщин лоб. Так. Обвисшую шею можно спрятать под водолазкой, правда, Гюнай не выносила водолазок и свитеров со стоячими воротниками – они душили её. Потом Гюнай накрасилась как можно ярче, наклеила ресницы и стала похожа на печальную престарелую проститутку, собирающуюся в свой прощальный рейд по беспокойным ночным улицам. Она себе понравилась. В конце концов, молодость никогда не была её главным достоинством.

Ребёнок, глядевший ей вслед из-за решётки кроватки, как заключённый вслед освобождённому, вдруг открыл рот и неподобающе отчётливо произнёс в пустое пространство:

– Мама старая.

Бану гневалась. Они с Вагифом никак не могли прийти к консенсусу по поводу музыки для выступления. Партнёр был одержим какой-то странной манией подражать всем подряд, особенно чемпионам мира по сальсе. У одной пары он хотел позаимствовать музыку, у другой – весь танец. Бану, страдавшая болезненным индивидуализмом, выходила из себя и шипела: «А что в этом танце будет от нас?» Когда они наконец с большим трудом нашли песню, устроившую обоих, и предоставили её на одобрение Веретена, оно заявило, что музыка слишком сложная. Тут у Бану опустились руки, и она подумала, что пусть будет так, как он скажет. Только Веретено ничего конкретного не говорило. Ему и правда было безразлично, кто победит, – любимчиков он не заводил, несмотря на то что в определённых обстоятельствах мог оказывать кому-то особое внимание (например, если надо было уломать человека поучаствовать в чемпионате).

Однажды, в ходе жаркого творческого диспута, Бану так рассвирепела, что даже повысила голос, чего никогда не делала в разговорах с посторонними и малознакомыми людьми. Веретено выскочило из кабинета, как чёрт из табакерки, и, посмотрев на Бану с Вагифом, предупредило:

– Если вы не победите, она тебя убьёт!

– По-вашему, я так жестока?

– Ага. Маленькая садистка! – Веретено произнесло это с удовольствием, его тёмные глаза радостно засверкали.

И Бану постаралась стать очень ласковой с Вагифом. А то этому Веретену ещё бог знает что может прийти в голову. Пустые черепа – отличный приёмник для любых случайных мыслей, витающих в нездоровом воздухе большого города, а Веретено в этом смысле очень походило на кошек: если что-то втемяшивалось в его голову, вытрясти это оттуда было уже невозможно.

В тот день Бану вошла в кабинет, чтобы заплатить, как обычно, за следующий месяц – сказать по правде, она готова была вносить какую угодно оплату хоть каждый день, лишь бы только иметь возможность приходить лишний раз к Учителю. Пока он принимал посетителей, которые лезли к нему с самыми абсурдными вопросами, Бану разглядывала кабинет, облокотившись о косяк двери, и всегда находила в нём что-нибудь новое. Одно время на столе стояли два рога в металлической оправе на подставочке, так что Бану с трудом сдерживала себя, чтобы не спросить: «Какие чудесные рога, это вам друг подарил?» Потом, видимо, кто-то так и сказал, потому что рога исчезли, уступив место подарочному письменному набору, которые очень любят приверженцы дешёвой роскоши. Ещё в комнатке стоял облезший буфет, забитый конфетами, стаканами, почётными грамотами Веретена, его фотографиями в обнимку со старыми хрычами и прочим хламом. Другой шкаф был глухим и вызывал у Бану жгучее любопытство: она практически не сомневалась в том, что там хранится скелет.

– Я заплатить.

– Ага. Номер свой скажи.

– Сорок восемь.

– Ну как вы с Вагифом? – Веретено приняло деньги и спрятало их в ящик стола, а затем очень старательно вывело имя Бану в журнале. – Получается?

– А вы как думаете?

– Я хотел, чтобы ты с Фаридом танцевала. Но он уже окончательно влюблён в свою партнёршу. Вообще, – тон Веретена опять стал менторским, как всегда, когда он вдруг пускался в избитые рассуждения о бытии, – никогда нельзя влюбляться в партнёра по танцу, это очень мешает.

– Поэтому иногда я танцую ещё хуже, чем обычно, – кивнула Бану с невинным видом.

– Когда – иногда? – Веретено посмотрело на неё с некоторым испугом.

– Когда танец – больше чем танец.

– А когда он больше?

– Для меня – всегда. Танец – всего лишь метафора.

– Что? – Веретено испугалось, услышав незнакомое слово, звучавшее, как проклятие.

– Метафора, – с жестоким удовольствием отчеканила Бану. Веретено помолчало некоторое время, а потом сказало:

– Хорошее колечко. Только снимай его, когда танцуешь, а то оно руки царапается.

– Слушаю и повинуюсь, мой господин!

Веретено скорчило удивлённую рожу, но было ясно, что он против такого обращения, в принципе, не возражает.

Кольцо в виде большого цветка, сработанное из серебра, тем вечером так и не снялось с пальца Бану, хотя всегда было ей велико. Не помогло даже мыло.


«Проклятые джадугяры!»[14] – Фатьма выдёргивала из горшков погибшие растения и жгла их в том же самом подносе, который служил ей для сжигания гармалы обыкновенной, которую Фатьма знала под именем «узярлик». Едкий дым расползся по комнатам, и целый месяц потом Фатьма не могла избавиться от этого запаха, хотя и держала окна открытыми весь февраль – столь сильным было проклятье. По разным причинам она всё откладывала разговоры с некоторыми людьми, которые, как она знала, могли раздобыть «гурд ягы». Прокрастинация была ей незнакома, равно как и само новомодное слово, но интуиция подсказывала, что результаты расследования могут оказаться ещё неприятнее, чем она ожидала. Ей не давал покоя человек, которого она видела на фотографии. Иногда он даже снился Фатьме, ничего особенного в этих снах не происходило, но после них Фатьма просыпалась ровно в четыре часа утра – всегда в одно и то же время – в холодном поту, с ощущением, будто всю ночь решала уравнения, в которых абсолютно все части были переменными. Она могла бы пойти на сальсу да и посмотреть на него, но боялась чего-то. Каждый раз, когда Фатьма думала об этом черноволосом мужчине, на неё накатывало предчувствие, что её приход в школу танцев станет ошибкой, за которую придётся заплатить неоправданно высокую цену.

Покончив со сжиганием ни за что ни про что расставшихся с жизнью цветов, Фатьма устроилась на кухне и медленно выпила одну за другой шесть чашек чая с айвовым вареньем, которое хранилось у неё с позапрошлого года. Обычно чаепитие помогало ей собраться с мыслями. Она уже знала, кого любила Афсана. Можно было бы понять, если бы она решила покончить с собой именно из-за безответной – разумеется! – любви, но джаду никак не вписывалось в эту энтимему. Если бы подклад совершила соперница – это означало бы, что у Афсаны как минимум имелись кое-какие шансы на взаимность. Фатьма любила свою племянницу и считала её хорошим человеком, но лгать себе она не привыкла и прекрасно понимала, что в этом случае у девушки не могло быть ни единого шанса. Значит, соперница исключалась. К тому же свёрток был спрятан прямо в доме, прямо в комнате Афсаны, значит, это сделал кто-то, имевший доступ в квартиру. Противно подозревать ближайших друзей и родственников, но такое бывает. Может быть, проклятье наложили на всю семью, и на Афсану как на самую ослабленную пал первый удар? Эта мысль Фатьме совершенно не понравилась. Она решительным движением отодвинула от себя чашку и схватилась за городской телефон. Пора было сделать несколько звонков. От вспышки решимости Фатьмы большая коричневая сколопендра, неторопливо шествовавшая по деревянному потолку, вдруг сорвалась и плюхнулась прямо в чашку. Фатьма невозмутимо вытащила её двумя пальцами и посадила в самый большой горшок с фикусом.