– Ай бырат, – провыл он. – Стекло опусти. – Шеф хрюкнул и помотал головой. Живот справа отодвинулся, и в машину заглянула лоснящаяся рожа в фуражке.

– Опускай, тебе говорят, – прогнусавила рожа.

– Уф-ф, это просто полиция. – Сабина слегка расслабилась. Но шеф отчего-то психанул и попытался завести машину.

– Я твой номер записал, – предупредил полицейский.

– Лучше просто поговорите с ним, – посоветовала Сабина. Шеф покосился на синемордого типа, обтиравшего бородой окно, вздохнул и опустил стекло. Машину наполнил аромат гниения. Полицейский зашёл слева и спросил:

– Чем это вы тут занимаетесь?

– Разговариваем, – неубедительно соврал шеф.

– Скажи «чтоб я умер»? Ты кого обмануть хочешь?

– Я всё видел, – торжествующе ткнул пальцем в сторону шефа бородатый. – Бесстыдники. При мёртвых людях!

– Ну и что? – вмешалась Сабина в своей обычной сварливой манере. – В законе нигде не сказано, что нельзя целоваться в машине на берегу Ганлы Гёль.

Полицейский и «мертвец» переглянулись: они и сами не знали, что тут можно, а чего нельзя. Наступил момент, когда победить должна была самоуверенность.

– Нельзя. Придётся штраф платить. Заплатите, и всё, я вас отпускаю.

Шеф, приободрённый уверенностью Сабины, заявил:

– У меня нет денег.

Толстое лицо полицейского вытянулось:

– Что значит – нет денег?

– Кошелёк дома забыл.

– А у неё?

– Я всё днём потратила.

Полицейский был готов заплакать.

– Ну, дайте хоть что-нибудь!

– У меня есть жвачка, – сжалилась Сабина. – Хотите?

– Фруктовая? Давай, – с грустью согласился полицейский и протянул ладонь. Сабина отдала ему пачку жвачки, почти нетронутую, и полицейский с «мертвецом» отошли.

– Всё, поехали отсюда. – Взяв себя в руки, шеф завёл машину и дал газу.

– Вот жадные люди, – печально промолвил полицейский, глядя им вслед и жуя жвачку.

– Пусть упадёт на их головы камень с меня размером, – поддакнул бомж, который работал с полицейским в паре, и тот за это не выгонял его с кладбища. Они развели на берегу маленький костерок и сели погреться, не обращая внимания на трёх людей, которые молча тащили к воде что-то большое и продолговатое. Так же тихо они опустили предмет в воду и поспешно удалились.

А в Кровавом Озере последний выживший сом, весом в центнер, основательный, как лох-несское чудовище, обнюхивал незнакомый предмет, от которого заманчиво пахло пищей.


Бану свято верила в то, что после чемпионата она больше никогда не покажется в школе. Она проклинала себя за непонятно откуда появившуюся в ней бесхребетность, когда через три дня после чемпионата собиралась на танцы. Её терзания по этому поводу прекратились, когда она увидела Веретено, повеселевшего после завершения всех этих мытарств. Едва увидев Бану, он подскочил к ней с криком «Щёчки, щёчки, щёчки!», в припадке умиления схватил её за щёки и начал трепать. Так же быстро он убежал, не дожидаясь реакции.

Бану приложила к лицу ладони, опасаясь, как бы оно не деформировалось от такого обращения. Веретено своим поведением иногда ставило её в тупик, и Бану казалось, что в его просторном теле уживаются сразу несколько человек – и все разного пола. Один из них явно тяготел к материнству.

– Привет, Бану! – Она обернулась на голос и чуть не застонала: её догонял Вагиф, явно вознамерившийся танцевать с ней до конца жизни, как будто одно совместное выступление обязывало его жениться на ней. – Ну как, отдохнула?

– Ага, – соврала Бану, у которой ноги были стёрты чуть ли не до крови.

– Мне так понравилось участвовать в чемпионате… – Вагиф начал перебирать все запомнившиеся моменты мероприятия. – Но больше всего мне понравилось, как платье упало с этой… женщины базальтового возраста.

Бану живо представила себе, что почувствовала бы та женщина, если бы услышала про «базальтовый» возраст.

– Ты, наверное, хотел сказать, бальзаковского?

– Да, точно!

– И платье с неё вовсе не падало. – Конечно, если бы Бану знала, какая история предшествовала падению платья, она бы не защищала Чинару.

– Да ладно! Я сам видел! – Вагиф уже готов был поклясться самому себе, что видел то, чего он не видел.

– Привет, Вагиф! – К ним подошла Гюнай. Её сморщенные руки тряслись. Вагиф беспокойно дёрнулся, потому что он до сих пор не привык к её новому возрасту.

– Как ты?

– Так да. Тихо-тихо.

– Как твой ребёнок?

– М-м-м, не знаю. – У Гюнай сделался безумный вид, она выкатила глаза, словно с трудом понимала, о чём идёт речь. – Он остался с Халилом, а я у мамы живу.

– А что случилось? Я видел на «Фейсбуке», вы что, поругались?

– Он не знает, кто я. – Не дожидаясь новых вопросов, Гюнай пошла в зал, откуда разносился голос Учителя.

– Привет, Бану! – Это Байрам бежал в мужскую раздевалку.

– Привет, – смущённо пробормотала себе под нос Бану, потому что не могла вспомнить этого парня.

– Ты что, уходишь? – спросил Вагиф, сверля глазами спину Байрама, на которой болталась куртка.

– Да! Учитель хочет пышки, сейчас побегу куплю. Бану, тебе взять?

– Нет! – ответила шокированная Бану. Байрам притормозил было у двери, глядя на неё, но тут к нему подбежал кот, и страдавший айлурофобией Байрам выскочил в ненастье.

В коридоре появилась выряженная пуще прежнего Чинара, в сопровождении блондинистого красавца-иностранца, который был младше неё лет на двадцать. Из зала к ним выкатилась дородная тётенька и полезла к Чинаре целоваться.

– Где ты его откопала?

– Ты не поверишь. В одном клубе.

– А ты там что делала без меня? Старое ты бревно!

– Помнишь, после чемпионата ко мне один хмырь подошёл?

– Ещё бы я это не помнила. Ты мне так и не сказала зачем.

– А он был владелец этого клуба. Предложил мне там выступать.

– Да ты что?! – Подруга Чинары приложила к обведённым карандашом губам квадратные пальцы. – И ты что, согласилась?

– Конечно. А что? Я же всегда об этом мечтала.

– Молодец, хорошо и сделала! – Подруга с плохо скрываемой завистью посмотрела на иностранца. – А Учитель тебе, получается, уже не нужен?

– Нет, зачем мне эта… рухлядь, бери себе, – великодушно разрешила Чинара.

– Вот тебе и базальтовый возраст, – пробормотала Бану, оценив красоту и молодость спутника Чинары, который стоял столбом и застенчиво улыбался.

Мимо них с Вагифом, похожая на крадущуюся крысу, просеменила женщина (а может, девушка), которую Бану видела на танго.

– Привет, Сабина! – Вагиф знал её, потому что тоже ходил на танго.

– Привет. – Сабина высокомерно посмотрела на обоих.

– Ты теперь на сальсу тоже ходишь?

– Да вот, решила.

– А с работой получается?

– Я уволилась.

– Ай да?! Правда? Зачем?

– Мне там все надоели, – отрезала Сабина и пошла в зал.

– Что э… со всеми случилось? – удивлённо спросил Бану Вагиф.

– Они превратились в зомби. По гаитянским законам тот, кто их обратил, попадает под статью номер двести сорок девять. – И, оставив Вагифа размышлять над тем, что ему теперь делать с этой странной информацией, Бану поспешила к началу занятия. За ней потянулась цепочка следов чьих-то мокрых босых ног.


Бясьди была минималистом в их профессии – Фатьма поняла это, как только переступила порог её маленькой квартирки на Гянджлике. Сама Бясьди выглядела слишком просто: неопределённый возраст, коротко остриженные белые волосы, которые она всё время забывала или не успевала подкрасить у корней, никакой косметики, никаких браслетов, перстней и амулетов на шее. Её жилище было обставлено старой, хотя и хорошо сохранившейся советской мебелью, безликой и унылой. Здесь не было никакого намёка на домашний уют. Из больших окон, не прикрытых ничем, кроме тонких тюлевых тряпок, лилось слишком много солнечного света. Фатьма даже заподозрила бы, что пришла не по тому адресу, если бы не была знакома с Бясьди лично.

– А, Фатьма. Знала, что ты придёшь. Заходи. Сейчас тебе чаю налью.

Даже чай у Бясьди был унылый: она подала его в каких-то щербатых кружках, как будто так трудно было купить хорошенькие китайские фарфоровые чашки с блюдцами, по три маната штука, ничем не отличить от настоящих, которые Фатьма видела в фильмах про богачей и аристократов.

И – о ужас! – она подавала его с кусковым сахаром! Фатьма печально глянула в глубину своей кружки, чай был чёрным, как вода в колодце, и она его едва пригубила.

– Ты почему знала, что я приду?

– Слышала про твою племянницу, Аллах рехмет элясин.

– Так тебя попросили сделать джаду на неё? – У Фатьмы задёргался глаз.

– Э, нет. Я что, чокнутая, делать на племянницу Фатьмы джаду?

– Что тогда?

– Не хочу ничего плохого сказать, но это Афсана заказала мне волчий жир.

Фатьма чуть не выронила кружку, удержала её, облилась чаем и отставила кружку подальше от себя.

– Скажи – чтоб мне умереть!

– Чтоб мне умереть, если не Афсана мне джаду заказала! Только она не она была.

– Как так?

– Сама не своя была, говорю. Я в ней что-то тёмное заметила. Говорю, родная, дай посмотрю тебя, а она упёрлась, ничего, говорит, не надо, всё хорошо. Ты же знаешь, как бывает. Приспичит – и всё, покоя нет, ночами не спишь, пока не получишь. Для этого мы и есть, а не для того, чтобы отговаривать людей от опрометчивых поступков.

– Я всю жизнь совершала опрометчивые поступки в своё удовольствие, – кивнула Фатьма.

– Ну я ей и дала волчий жир и всё остальное. Денег взяла яланнан[23] просто, чтобы не получилось, что бесплатно. Знаю же, каково ей было. Потом я когда узнала, что с ней случилось, я себе сказала: «Бясьди, пепел тебе на голову, что дала ей в руки такое сильное средство». Может, оно против неё обернулось. Мы же не знаем, кому она хотела его подбросить.

– Ты сказала, на ней что-то тёмное было? Воздействие?

– Точно не могу сказать. Но мне прям страшно за неё было. Может, она защититься хотела?

– Я, кажется, кое-что начинаю понимать. Спасибо, что приняла. Спасибо за чай.

– Заходи, всегда рада тебе.

– Вот выясню всё, приду, расскажу.

Фатьма не могла сказать, что была сильно удивлена. Примерно к этому всё и вело с самого начала. В словах Бясьди о том, что девушка, может быть, хотела от чего-то защититься, было зерно здравого смысла. Она решила, что ей, наверное, надо пойти в школу сальсы и самой посмотреть, что там происходит. Только она об этом подумала, как сверху на неё вывалилось содержимое клоаки какого-то голубя.

– Ах, чтоб тебя! Ладно, не пойду я туда, не пойду! – крикнула Фатьма, напугав прохожих.


Каждый вторник марта жгли костры на улицах и во дворах. Приближался Новруз. Языческие настроения охватили всех – мусульман, православных и даже атеистов. Испытание медными трубами осталось позади, и Бану с относительно спокойной душой стала готовиться к наступлению астрономического Нового года, надеясь, что если она встретит его как надо, то в её жизни тьма отступит перед светом так же, как она сделает это в природе. Она с отчаянием дробила орехи в ручной мясорубке, ожесточённо толкла кардамон, маниакально месила тесто и закатала во все сласти свою горечь и тоску по Веретену, а шор-гогалы, жёлтые и круглые символы Солнца, стали чуть более солёными от слезинок, которые Бану нет-нет да и роняла в миску с мукой. Все яйца она выкрасила в кроваво-красный цвет, а сямяни[24] выглядела так, словно по полю пшеницы прошёл смерч. Где-то Бану раздобыла алую ленту и завязала, как полагается по традиции, вокруг травяной лепёшки бантик, словно на белом платье невинной невесты или на шее жертвенного барана, которому перерезают горлышко на Гурбан Байрамы. Бану всегда казалось очень знаменательным, что и невесту, и барана украшают одинаково, но в конце концов пришла к выводу, что в этом есть логика: оба они бывают принесены в кровавую жертву и переходят вслед за тем в качественно иную форму существования. Однажды кто-нибудь перепутает и ляжет в постель с бараном, фантазировала Бану, а невесте оттяпают голову. Разноцветные маленькие свечи были куплены заранее, и день весеннего равноденствия Бану собиралась встретить во всеоружии.

Последний вторник в этом году пришёлся на канун праздника. К Бану пришли Лейла и Мансура, вернувшаяся домой на пасхальные каникулы.

– Ты сама всё это приготовила? – ужаснулась Мансура, глядя на груды печёного, которое по стилю несколько отличалось от того, которое обычно готовила мама Бану.

– Она хочет замуж, – съехидничала Лейла. – За нашего учителя танцев.

– У него уже есть жена, – пробормотала Бану.

– Никого из женщин на танцах, кроме тебя, это не смущает, – заверила её Лейла. – А давайте гадать!

– Что, привяжем обручальное кольцо к нитке, обмакнём в стакан с водой, а потом будем считать, сколько раз оно ударится о стенки? – уныло спросила Бану. – Я не понимаю, как оно вообще может ударяться о стакан. С чего бы?