– Надень на шею и не снимай, даже когда спишь. Девять дней не снимай, а потом сними и закинь в море. Тогда будешь защищена от всякого колдовства. – Фатьме опять пришлось выступить в роли переводчика.

Бану надела амулет. Он оказался очень тяжёлым. Бану подумала, что за девять дней грубая шерстяная нить натрёт на её нежной шее кровавую полосу, вроде странгуляционной борозды. Она уже начала жалеть о том, что так поспешно решила избавиться от сладостного марева любовного приворота. Теперь из её сердца словно вытягивали с мясом вросшие туда намертво ленты, и это было больно.

– Это всё? – спросила она.

– Да, – кивнула Фатьма. – Теперь ты свободна.

– Теперь такой вопрос, – Бану приняла деловитый вид. – Сколько я вам должна?

Фатьма почему-то нервно посмотрела на Хаджар, а та не отрываясь смотрела на Бану, но взгляд у неё был нездешний.

– Нет, – сказала она наконец по-русски. – С тебя я деньги не буду брать. Пусть хранит тебя судьба. – Фатьма посмотрела на Хаджар широко раскрытыми глазами, но Бану этого не заметила: она косилась на тот ящик, в котором упокоилась ее маленькая восковая копия, и снова ощутила щемящее чувство где-то в желудке.

– Ну спасибо вам. Спасибо. Спасибо, – в смущении бормотала она, потихоньку пятясь к выходу.

– Я тут задержусь, если вы не против. Доберётесь до дома одна? – спросила Фатьма.

– Да, конечно. Спасибо вам! До свидания.

Бану выскочила из дома и побежала в ту сторону, где, если память не подводила её, находилась главная дорога.

– Ну как? – спросила Фатьма.

– Тяжело было. Хорошо, что я не успела много поесть. Он сильный, его питает любовь тех, кто его знает.

– То есть его колдовство питает само себя?

– Можно и так сказать. Почти. Ты правильно сделала, что сразу ко мне пришла. Дай чай налью тебе.

Фатьме пришлось ждать, пока вскипит чайник. Когда Хаджар вошла в комнату, чашки в её руках тряслись и позвякивали, и сама она еле волочила ноги, но Фатьма и не подумала ей помочь: она знала, что этим только оскорбит старую ведьму до глубины души. Чашки у Хаджар оказались грязноватые, но Фатьма не хотела обидеть её, поэтому стойко отпила чаю и склеила себе зубы вареньем из непонятно чего, за давностью приготовления полностью утратившего какую-либо индивидуальность.

– Ей бы влюбиться теперь, – задумчиво сказала Фатьма.

Хаджар неопределённо хмыкнула.

– Хотя в кого ей здесь влюбляться. Здесь каждая девушка несёт на себе свой собственный монастырь. А тупость и высокомерие наших мужчин берегут наше целомудрие лучше, чем любые стены.

– Не нужны они нам, – проскрежетала Хаджар. – Они делают нас слабее. Питаются нашей силой. Я стала сильная, только когда перестала с мужчинами водиться. И ты тоже, как я помню, себя бережёшь.

Две ведьмы, молодая и старая, посмотрели друг на друга с уважением. Хаджар налила себе и Фатьме ещё чаю, и они выпили его в тишине, думая каждая о своём. Наконец Фатьма сказала:

– Как хорошо, что мы спасли эту девочку. Она какая-то… необыкновенная.

– Угу, – хмыкнула Хаджар в глубину своей чашки.

– А ты, прости за вопрос, конечно, почему с неё деньги не взяла? Мы же знаем, сколько стоит твоя работа.

– Нельзя с неё деньги брать, – недовольно буркнула Хаджар, намекая, что расплатиться с ней следовало бы Фатьме, не деньгами, так подношениями.

– Это почему же?

– Она из другого мира. Я увидела перед ней что-то большое. Очень большое. Чувствую я, если жива буду, ещё увижу её. А ну как она и вспомнит: в таком-то году я старой колдунье Хаджар заплатила за то, что приворот сняла? Позор мне будет. Эта змеюка Чимназ надо мной смеяться будет, чтоб ей собаки на могилу нагадили!

– Хм. Ясно. Но, конечно, на этом всё не заканчивается. Я вот думаю, как нам остальных освободить…

– А они хотят, чтобы их освободили?

– Но как же так. – Фатьма почувствовала, как кровь приливает к щекам: в ней заворочалось желание действовать. – Он убивает их своим колдовством.

– Но кое-что даёт взамен, – возразила Хаджар.

– Мы должны его остановить!

– Мы помогаем только тем, кто просит нас о помощи. Нельзя помочь насильно. И он – наш брат! Мы не должны мешать ему, пока он не мешает нам.

– Он мне не брат! Ты же видела, что он сделал с Афсаной! Я не должна отомстить за смерть племянницы?

– Мсти, пожалуйста, удачи тебе! Но это – дело, которое только ваше. Твоё и его. Афсана сама виновата, ты уж извини меня. Зачем было прыгать? Зачем джаду делать хотела?

– Ладно, а Бану? Она чуть не умерла!

Тут Хаджар, к огромному потрясению Фатьмы, как будто засмущалась и тревожно заёрзала на стуле.

– Бану, да… Хм. Бану. С ней мы хорошо поработали. Я ей одну вещь только не сказала.

– Какую? – спросила Фатьма, предчувствуя нечто сногсшибательное.

– Он приворот на неё сделал два месяца назад.

Фатьма хлопнула себя ладонью по рту.

– Ну да, а ты чего думала, она умирала? Не от приворота же! Не такой он криворукий. Умирала от того, что он приворот сделал на влюблённую девочку!

– Вай-вай-вай! Влюблённую?! Она?

– Она его сразу полюбила, это тебе старая Хаджар говорит. Но не показала виду. Уж больно гордая. Она его любила, а он так и не понял. Нет. Этот вертун хвостом зря на неё приворот сделал. Не та она, на кого можно было приворот делать.

– Я не понимаю, зачем ему вообще понадобилось её привораживать. Он не собирался делать её своей любовницей. А на сальсу эту она и так ходила.

– Эта девочка знает, как быть молодой. Она и сама не догадывается, но она секрет знает. Он почувствовал это. Он очень боится постареть, и она ему была нужна, чтобы всегда была рядом с ним. Вот молодость из неё, как из других, высосать не получается.

– Да, это я заметила. Уже помирала, а всё равно на двенадцать лет выглядела.

– Зато пока она рядом – он сможет вечно оставаться молодым. Но вот будет ли она рядом? Мы спасли её от смерти, но от любви спасти не сможем. Пусть всё идет как идёт, само уладится.

Сказав это, старуха откинулась на спинку стула и закрыла глаза. Она задремала, а Фатьма с грустью подумала о том, что есть в мире дикие силы, над которыми не властны даже они с Хаджар. И тогда, впервые за много лет, что она не позволяла себе вспоминать свою первую и единственную любовь, на дне грязной чашки старой колдуньи Хаджар перед ней возникли серые, как океан под тучами, глаза её потерянного возлюбленного. Фатьма долго смотрела в их глубину, а затем встряхнула головой и погребла эти воспоминания далеко под землёй кратковременной памяти, ибо иногда воспоминания об утраченной любви бывают страшнее радиоактивных отходов.

В ту ночь Бану не запомнила ни одно из своих сновидений. Проснувшись, она ощутила такой аппетит, которого у неё не было уже очень давно. С удовольствием выпив чашку кофе с молоком и сахаром, густого, словно карамель, и съев целых три булочки с корицей, Бану поняла, что больше не страдает. Солнце заглядывало в окно, свет преломлялся в хрусталиках люстры, и его радужные росчерки лежали на стене. Наконец-то Бану это заметила.

Весь день она бродила по дому и напевала, как безумная. Вечером позвонила Лейла и первым делом сказала:

– А Веретено о тебе спрашивало.

– Веретено пусть идёт… – Бану рассказала всё, что произошло с ней за вчерашний день.

– Значит, больше не будет ни стихов, ни выносов мозга мне? – уточнила Лейла. – И на танцы ты больше не придёшь никогда?

– Нет.

– А как я без тебя?

– И ты не ходи.

На том конце телефонного провода Лейла завздыхала, а затем призналась:

– Знаешь, а мне там нравилось. Они как-то не похожи на всё, что здесь есть.

– Я этого не замечала, – холодно ответила Бану.

– Потому что, кроме Веретена, ты вообще ничего не замечала, – резонно возразила Лейла.

Следующая ночь тоже прошла спокойно. Ложась спать, Бану взглянула на часы: они показывали самое обычное время, а не сдвоенное или зеркальное. Призраки в доме угомонились. Покойный кот вернулся на своё место под мойкой.

За следующие восемь дней Бану вернула свой прежний вид. Она поправилась (хотя талия так и осталась тонкой, что её очень радовало). На месте выпавших волос появились новые, синяки под глазами поблёкли, из взгляда исчезла затравленность. Бану больше не просыпалась в четыре часа утра, чтобы отдышаться после мучительно-сладких снов про Веретено. У неё даже появились новые замыслы для книги, и мир заиграл новыми красками. Амулет с каждым днём как будто становился тяжелее, словно набирал вес одновременно с его владелицей. Иногда Бану думала, что он тяжелеет, впитывая в себя зло, поразившее её. И вот наконец настал тот день, когда она должна была избавиться навсегда и от оберега, и от своей ужасной страсти.

Бану шла по бульвару, щурясь от солнца, которое уже опустилось и светило прямо в лицо (а надеть тёмные очки она, как всегда, забыла). Воскресный день выманил в центр города весь народ с окраин, люди, нарядившись в свои самые красивые одежды, с возлюбленными под ручку и детьми под мышкой, толпились, медленно продвигаясь по аллеям в сторону нового торгового центра, и людской поток был как загустевшая кровь, а торговый центр – медленно пульсирующее сердце. Бану плыла против этого потока, немного задержалась возле женщины с волнистым попугайчиком: за небольшую плату птица вытаскивала бумажку с предсказанием из стакана, полного маленьких свитков. Поборов в себе мимолётное желание снова испытать судьбу, Бану решила, что с неё всё же хватит сверхъестественного, и пошла к морю.

Подойдя к ограждению, Бану с изумлением увидела, что море подступило к самому краю, море снова тёрлось о колени города, не осталось нигде ни клочка суши, ни отмели, ни возвышающейся из воды изъеденной ржавчиной арматуры. С юга дул горячий Гилавар, и волны ударялись о берег, их гребни взлетали выше парапета и разбивались сверкающими осколками на плитах, устилавших набережную, которые стали скользкими и тёмными. Чайки с весёлыми криками летали над водой. Море вернулось, чтобы Бану могла отдать ему амулет, утопить в горькой воде под тонким слоем разноцветного мазута всю свою печаль и боль.

На самом конце эстакады людей не было вовсе, только старик, сидевший на скамейке, кормил хлебом ленивых голубей, среди которых затесалась и пара чаек, – туда и направилась Бану. Толстые голуби, как самоубийцы, бросались ей под ноги, но она не замечала их. Подойдя к самому краю, Бану облокотилась на перила. Старик впился в неё пристальным взглядом. Она торопливо стащила с шеи амулет, посмотрела на него на прощание, взмахнула рукой и зашвырнула амулет далеко в открытое море. Он упал в воду с тяжёлым всплеском.

– Зачем мусор в море кидаешь? – сварливым голосом спросил старик и плюнул себе под ноги. Бану даже не повернула головы в его сторону. Она смотрела на чаек и вспоминала время, когда размах их крыльев был похож на губы Веретена.

Она возвращалась домой лёгким шагом, мечтая о новой жизни после года отчаянного барахтанья в трясине колдовской любви. С удовольствием глядя на своё отражение во всех витринах, Бану радовалась свой расцветшей красоте, своей гордой осанке, исправившейся после того, как с её спины сняли груз тяжёлой наркотической зависимости от эгоистичного и бесполезного учителя танцев. Всё казалось Бану прекрасным: лицемерные попрошайки, шумные плачущие дети, парни, бормотавшие ей глупые комплименты, пожилые пары, весёлые девичьи компании будущих старых дев и неудовлетворённых жён, галдящие в уличных кафе. И вдруг она услышала до дрожи в сердце знакомую мелодию кизомбы и слова:

You took more than I could give you

Now my arms are too weak

I can’t hold you anymore

Northen wind will carry you away

To somewhere you can find youself

Another prey

But I will never look for anyone else…

Под неё они делали разминку почти на каждом занятии, и в ней Бану могла разобрать только последнюю строчку. На миг она остановилась и смотрела, как мимо неё проезжает машина, в которой почему-то играла эта песня. А затем она скрылась, словно дилижанс, полный привидений. И Бану постаралась забыть о ней.

Когда Бану пришла домой и включила компьютер, на глаза ей попалась папка под названием «Сальса». Там она хранила видео с уроков и кое-какие фотографии. Решение оборвать все связи потянуло руку Бану к кнопкам Shift и Delete, но потом что-то её остановило. «В последний раз. Только один раз посмотрю на него, чтобы убедиться – с наваждением покончено». Она включила видео – не смотренную ею раньше запись с семинара по кизомбе, который вело Веретено, болтая в своей обычной манере и топая ножками.

И вот Бану увидела его – глупый, безграмотный, нетактичный, со смешной обтекаемой фигуркой, холодными карими глазами, похожими на два погасших уголька, и непропорциональным фиолетовым ртом. Наконец пелена спала с её глаз, и Бану смогла оценить Веретено трезво – как в тот вечер, когда увидела его в первый раз. «Но почему я не чувствую злобы и ненависти к нему?» Нежность, безграничная нежность, растворяющаяся в светлой печали по нему, по Веретену со всеми его странностями и страхами, по существу, которое так отчаянно желало, чтобы его все любили, так боялось старости, что билось с ней с отчаянием рыбы, выброшенной на берег, – Бану ничего не чувствовала, кроме обволакивающей нежности. Музыка играла, рассказывая о герое песни, который пытался забыть о своём разбитом сердце, подцепив девушку в ночном клубе, и удушливый поток слёз поднялся из самой глубины, хлынул наружу и затопил глаза, лицо, клавиатуру. Бану казалось, что ей не хватает воздуха, но в душе она уже знала, чего ей не хватает.