Мэри Патни - Самая желанная

– Надежда на прощение есть у каждого! – воскликнула Диана. – Вы не более испорченный, чем любой из смертных.

Она в страстном порыве схватила его за руки и в тот же миг поняла, что совершила роковую ошибку. Едва она прикоснулась к нему, остатки самообладания покинули Джервейза, и он, привлекая ее к себе, яростно впился поцелуем в ее губы. Но Диана не чувствовала в его поцелуе ни любви, ни нежности, ни даже страсти – только боль и отчаянное желание разогнать ту тьму, в которую была погружена его душа.

Он подтащил Диану к кровати, швырнул на одеяло и, придавив своим телом, снова впился в ее губы. Внезапно рванув полу халата, он обнажил ее груди и с жадностью обхватил их ладонями. Диана боролась, пытаясь высвободиться, но Джервейз, погруженный в свой собственный ад, был слишком силен. Если бы он хотел ее по-другому, Диана бы отдалась ему с радостью, но не так, не в акте насилия, который настолько ожесточит их обоих, что примирение станет невозможным.

Тут он чуть приподнялся, и Диана, воспользовавшись моментом, сумела дотянуться до ножа в ножнах на бедре. Джервейз находился в таком состоянии, что даже не заметил блеска лезвия. Вытащив нож, Диана полоснула им поперек левого предплечья мужа, и в следующее мгновение на ее обнаженную грудь капнула кровь. И в тот же миг Джервейз скатился с нее; его лицо было искажено ужасом от сознания того, что он едва не сделал. В глазах его было отчаяние, и он, содрогнувшись всем телом, закрыл лицо ладонями. Увы, только что произошедшее подтверждало его самые худшие представления о собственной природе.

Диана, ошеломленная, не могла произнести ни слова. Положив окровавленный нож на кровать, она запахнула на себе халат. И ей казалось, что она задыхается. «Но как же так?.. – спросила она себя. – Неужели мужчина и женщина, которые друг друга любят, способны на такое?..»

Наконец Джервейз заговорил, и голос его казался совершенно безжизненным – в нем не чувствовалось даже боли.

– Диана, не говорите мне об искуплении. Некоторым душам спасение недоступно. Теперь даже вы должны это признать.

В прошлом, когда ей не удавалось выразить что-либо словами, Диана прибегала к прикосновениям; вот и сейчас она положила руку на плечо мужа, но он резким движением отстранил ее.

– Не прикасайтесь ко мне! Ради всего святого, не прикасайтесь!..

Потрясенная такой реакцией, Диана отпрянула и, зябко поежившись, обхватила плечи руками. Все это походило на кошмарный сон, и она, пытаясь вернуться к реальности, совершенно будничным тоном сказала:

– Вашу руку нужно перевязать.

Виконт улегся на спину, прикрывая лицо здоровой рукой, и, тяжело вздохнув, пробормотал:

– Но это сделаете не вы, Диана. Уходите. Уходите же…

Диана встала, придерживая порванный халат, и посмотрела на мужчину, лежавшего на кровати. Никогда еще она не чувствовала его силу так остро, как сейчас, когда он был на грани срыва. На ее долю выпало немало страданий, но она когда-то знала любовь матери и даже любовь отца, когда была совсем маленькой. А потом в ее жизни появились Эдит, Джоффри и Мадлен – верные ей и любившие ее. Джервейз же не любил никого и никогда. Отец им не интересовался, а мать обошлась с ним ужасно – отравила его душу. Но все же Джервейз выстоял, хотя с его богатством, властью и умом он мог бы сотворить немало зла. Однако он был справедливым и проявлял порядочность по отношению к тем, кто от него зависел. Как любовник он был более чем справедливым – щедрым и добрым, даже нежным. И он не раз рисковал жизнью – как в армии, так и на этой своей таинственной службе в Уайтхолле.

Джервейз никогда не знал настоящей любви, и поэтому неудивительно, что боялся ее принять – боялся оказаться во власти женщины. Но при этом он жаждал подлинной близости, и именно этим объяснялась жгучая ревность, а также неспособность поверить в ее преданность. Неудивительно, что ее мнимое предательство так на него подействовало, а откровения обнажили рану, скрывавшуюся до этого в глубинах его души.

И сейчас, в эти самые мгновения, Диана вдруг поняла, что полюбила его еще сильнее. Нетрудно быть добрым, когда этому способствуют обстоятельства, но как же непросто это было для Джервейза, лишенного родительской любви, видевшего только черствость и эгоизм. И все-таки он выстоял и стал порядочным и честным человеком, пусть даже и не был счастлив. А она своим неосознанным стремлением заставить его хотя бы отчасти поплатиться за содеянное, своим безрассудным чувством собственной правоты довела его до отвратительного состояния. Вспомнились слова Мадлен: «Некоторых можно поставить на колени, и вся их честь и гордость будет раздавлена теми, кого они любят». Увы, она невольно сыграла на уязвимости Джервейза. Чтобы утолить собственную жажду власти, она не захотела обещать ему свою верность, когда он отчаянно об этом просил. Да, когда-то он нанес ей ужасную рану, но уж она-то, в ее положении, должна была понимать, что не следовало отвечать ударом на удар.

И вот сейчас он находился в непроглядной тьме, где не было ни одного лучика света, ни надежды. И Диана с содроганием подумала: «Что бы я ни сделала, что бы ни сказала, это ничего не изменит. Но, может быть, все-таки попытаться?»

Собравшись с духом, Диана тихо проговорила:

– Поверьте, Джервейз, что бы вы ни сделали, как бы себя ни проклинали, я вас люблю, потому что вы достойны этого. Думаю, нас свела сама судьба. Мы оба многое пережили, но вместе сможем исцелить друг друга, если постараемся.

Диана заметила, как выражение лица виконта на мгновение изменилось, однако он промолчал – вместо ответа слышалось только его шумное дыхание. Пропасть между ними была слишком велика, чтобы перекинуть мост, и Диана боялась, что разрушенное уже не восстановить.

Говорить больше было не о чем. Она молча взяла свечу, которая уже почти догорела и начала коптить и свой нож. Диана знала, что если бы Джервейз захотел покончить с собой, чтобы не жить с этой болью, то придумал бы способ, но она не собиралась помогать ему в этом, и все же нашла в себе силы уйти.

Джервейзу эта ночь показалась нескончаемой. Соорудив импровизированную повязку на рану, чтобы остановить кровь, он, не гася свечу, улегся на кровать. Ему было страшно остаться в полной темноте. Он не мог забыть тот факт, что его соблазнила собственная мать, хотя с годами сумел отгородиться от этого события невидимой стеной в своем сознании и все воспоминания о подробностях жестко подавлял. Но теперь перед его мысленным взором теснились те же самые образы и слова, слышался тот же насмешливый шепот…

Медора… Имя Медора – одна из форм имени Медея. Медея – волшебница, убившая своих детей. Иногда Джервейз задавался вопросом: а не стала ли бы мать другой, будь у нее иное имя?

После того дня он ее больше не видел. Тогда он сбежал из дому и бежал, ничего перед собой не видя, не думая, куда бежит. Когда люди отца нашли его – а это случилось только спустя несколько недель, – он отказался возвращаться, если ему не пообещают, что он никогда не окажется под одной крышей со своей матерью. Отец приподнял брови в некотором удивлении, но поинтересоваться причинами не захотел. Вопрос решался просто: можно было оставить сына в школе или отправить в отдаленные поместья, куда леди Сент-Обин никогда не поедет.

Когда Медора умерла, Джервейзу было семнадцать, то есть он находился в том возрасте, когда большинство молодых людей очень интересуются любовными похождениями, но при этом часто язвят на подобные темы. Именно тогда, несмотря на юный возраст, Джервейз успел подраться на двух дуэлях, и только после этого его однокашники сообразили, как опасно упоминать о покойной печально известной виконтессе в присутствии ее сына. Оба раза Джервейз старался не убить противника, поскольку ничто, сказанное о его матери, не могло быть оскорбительнее правды, но дуэли усиливали ноющую боль, поселившуюся в его душе.

Женитьба, походившая на кошмарный сон, лишь подтвердила его мнение о том, что он не достоин жить нормальной жизнью. Джервейз ужасно обошелся с той несчастной девочкой и подумал, что так ему и надо: теперь он связан узами брака с умственно отсталой, – но, несмотря на чувство вины и раскаяние, он никогда по-настоящему не задумывался о жизни своей жены.

И вот сегодня, в эту ночь очистительного катарсиса, Джервейз не мог отделаться от воспоминаний о той девочке, которую знал под именем Мэри Гамильтон, и все яснее сознавал, что под маской ужаса скрывались нежные черты и сводившая с ума прелесть Дианы.

Суровая реальность и экзотическая красота Индии выжгли из его сознания все остатки юности. Военная служба его закалила и ожесточила, и, вернувшись в Англию, он создал себе довольно-таки приемлемую жизнь, добросовестно выполняя свои обязанности, что временами даже доставляло ему своеобразное удовлетворение.

И так продолжалось до тех пор, пока в жизни Джервейза не появилась Диана и не окутала его сладостной иллюзией теплоты и счастья. А потом…

Ох, никогда еще Джервейз не был так рад рассвету, хотя тот наступал очень медленно, давая обещание света задолго до того, как его выполнить. Потом появился Боннер, который с армейской ловкостью перебинтовал его руку, не задавая никаких вопросов. Диана справилась прекрасно – порез оказался неглубоким, хоть и выглядел устрашающе, и не причинил реального вреда. Но где же она так научилась пользоваться холодным оружием? Этот вопрос был лишь малой частью того, чего он никогда не узнает о женщине, на которой женился. Приняв ванну, Джервейз отправил короткую записку Джоффри, в которой извинился, сообщив, что их прогулка верхом откладывается. Этим утром он был не способен предстать перед сыном.

Репутация неразговорчивого человека имела свои преимущества – никто из гостей, похоже, не заметил, что нынешнее поведение виконта чем-то отличалось от вчерашнего. Никто, кроме Френсиса. Кузен вопросительно поглядывал на него и хмурился. Диана, слава богу, не попадалась на глаза – сейчас он бы не выдержал пребывания в одной комнате.

Завтрак в детских покоях всегда был очень веселым, но только не сегодня. Диана выглядела ужасно уставшей и опустошенной. Мадлен тотчас же поняла: у нее произошло столкновение с Джервейзом, – и было очень любопытно узнать, как выглядел этим утром его светлость лорд Сент-Обин.

Мэдди и Джоффри, не сговариваясь, пытались поднять Диане настроение, весело переговариваясь между собой. После завтрака Джоффри убежал играть с какими-то детьми из поместья, с которыми познакомился в прошлый приезд. Мадлен задавалась вопросом: как они отнесутся к нему теперь, когда стало известно, что этот мальчик – наследник Обинвуда?

Пока Диана сидела, с отсутствующим видом глядя в пространство, Мадлен вскрыла два письма, которые только что доставили. Первое было от Николаса – с радостной новостью, что он сможет вернуться в Лондон скорее, чем рассчитывал. Николас настойчиво требовал назначить дату свадьбы. Вероятно, через год и один день после смерти его жены… И это будет очень скромная церемония. Мадлен перечитала письмо еще два раза и только потом отложила в сторону.

Второе письмо было от Эдит, совершившей быстрое путешествие в Шотландию на почтовой карете. И она изложила все, что выяснила.

«Дорогая Мэдди, пишу это письмо тебе, чтобы ты знала, как обстоят дела, и могла судить, стоит ли рассказывать Диане. Разузнать про ее отца оказалось легко. Когда я сказала, что я подруга Дианы, местный лекарь по имени Абернати отнесся ко мне очень доброжелательно. Ее здесь уважают и с любовью вспоминают славную девушку.

Джеймс Гамильтон умер в прошлом году от того же недуга, который когда-то свел его с ума – от французской болезни (кажется, ее называют «сифилис»). Абернати говорит, что викарий в молодости был довольно веселым малым – пил, играл, развлекался с девушками и все прочее… Даже после женитьбы он не совсем исправился и уже после рождения Дианы подхватил этот самый сифилис.

Абернати сказал, что мать Дианы покончила с собой на следующий день после того, как доктор подтвердил, что она снова беременна. Бедняжка уже знала, что заразилась от мужа, и не хотела произвести на свет больного ребенка. Она утопилась. Даже строгие богобоязненные шотландцы были на ее стороне: все ей сочувствовали, а ее мужа презирали.

После смерти жены викарий стал совсем странным, все больше сходил с ума. Хотя его дочь звали Дианой, он стал называть ее Мэри, потому что Диана, как он говорил, языческое имя. Когда он вернулся из поездки на Гебриды без Дианы, то говорил, что она вышла замуж, но люди опасались, что он ее прикончил. Однако его все боялись, и поэтому никто ничего не предпринял. Под конец жизни Гамильтон стал буйным, его заперли, а его работу выполнял кюре.

Абернати был очень рад услышать, что Диана жива и у нее все хорошо. Он очень хочет, чтобы она приехала в гости с мужем и сыночком. Или, если не приедет, то хотя бы написала ему, потому что, как единственная наследница отца, она унаследовала приличное состояние. Чем безумнее становился Гамильтон, тем меньше тратил денег. Похоже, ее родители были довольно благородные, но мы с тобой и так об этом догадывались.