Ищи-Свищи прошел мимо навеса, заглушая шум своих башмаков. До него ясно доносилось из хлева протяжное дыхание коров, и порой в конюшне лошадь фыркала, тянула за привязь и взрывала копытами землю. Во всем, казалось, была разлита жизнь Жермены. Он прислушивался ко всему, восхищенный. Здесь все ему было родное. И, будучи так близко от нее, он вдруг почувствовал прилив страха. Ему почудилось, что земля заколебалась под его ногами и что-то подступило к горлу. Со стороны пруда доносилось кваканье лягушек.

Он замер на мгновенье под чарой этой почти безмолвной ночи, словно усыпленный, и вдруг неожиданный шум заставил его привскочить на месте и обернуться, насторожившись.

Под навесом что-то зашевелилось.

Не успел он опомниться, как темная масса отделилась от навеса. Два жандарма с ружьями наперевес бросились на него.

Он отскочил с удивительной ловкостью назад, вскинул ружье, прицелился и спустил оба курка раз за разом.

Двойной выстрел прорезал тишину ночи ужасными ударами, и эхо, раскатившись в пространстве, словно разбудило целый залп ружей в чаще леса.

Жандармы не успели даже увернуться. Красное пламя блеснуло дважды на темной стене, и один из жандармов опрокинулся навзничь, испустив крик. Дробь изрешетила ему лицо и грудь. Другой выстрелил в убегавшую с быстротою козленка через сад фигуру, но пуля ударилась в яблоню: Ищи-Свищи мчался под гору с неимоверной быстротой.

Жандарм в свой черед пустился за ним со всех своих ног, обутых в тяжелые сапоги. Беглец, напротив, легкий и быстрый, достиг ровного места и ускорил свой бег. Жандарм выбивался из последних сил, и, видя, что расстояние между ними возрастало, делая погоню невозможной, остановился, прицелился и выстрелил.

Ищи-Свищи споткнулся.

Ужасный удар раздробил ему голову и лопатки. Он упал, как подкошенный, на руки. В глазах мигали красные языки. Сад казался объятый пожаром. В голове стоял неистовый грохот, и в висках стучало, словно от колокольного перезвона.

Он вдруг поднялся и побежал, как раненый волк, ускоряя шаги.

Перед ним вынырнул лесник, преграждая дорогу. Ищи-Свищи не растерялся.

– Прочь, – крикнул он изо всех сил и, взмахнув над головой ружьем, с размаха ударил лесника.

В нескольких шагах раздался крик:

– Бей, бей его!

То был приближавшийся жандарм. Лесник вскинул ружье правой рукой, оставшейся невредимой, и выстрелил наобум, не целясь.

Ищи-Свищи сделал прыжок, увернувшись от пули, вонзившейся в ствол дуба. Он бежал все вперед до потери дыхания, и листья колебались от ветра, который он оставлял за собой.

Хладнокровие снова вернулось к нему. Он ясно слышал в отдалении топот целой стаи, кинувшейся по его следам. И казалось даже по тяжелому стуку бегущих по земле ног, что число преследователей возросло. Этот бесконечный резкий топот порою ускорялся. Упирая руки в бедра, он взбегал на горы, скатывался в овраги, гибкий, соразмеряя свой бег, едва касаясь земли.

Он держал вправо, намереваясь достигнуть лачуги Дюков. Впереди был густой кустарник ежевики. Он предупредит Дюков мимоходом и спрячется сам в непроходимой густоте чащи. Мудрено было бы захватить его здесь.

Ужасная боль раздирала ему левое плечо. Вся часть туловища от плеча до бедра словно омертвела, и жгучие уколы, как раскаленные железные прутья, разъедали его тело. Он ощупал рукою плечо. Рука покрылась липкой влагой теплой крови.

Грудь и легкие не были повреждены. Дыхание его оставалось ровным и сильным. Его ноги действовали, как послушные пружины. Он мог еще держаться на ногах. И гордый сознанием своей силы, он рассмеялся своим молодецким смехом прежних славных дней.

Мало-помалу погоня утихла. Он услышал два выстрела. Вероятно, стреляли в кусты по какой-нибудь сомнительной тени. Потом людской шум растаял в глубине, и он немного замедлил шаги, уверенный, что сбил с толку погоню. Люди углублялись налево в лес по его ложным следам.

Ищи-Свищи до зари прибрел к лачуге Дюков. Постучал.

Малютка была одна в жилище. Старик со старухой набирали в миле от дома сучья, ночуя в лесу, чтобы не терять времени на ходьбу.

Она глядела на него злым, враждебным и вместе радостным взглядом. Ее волосы спадали ей на глаза, как хворост.

Он попросил можжевеловой водки. Но водки не оказалось. В его горле пересохло, как в печке. Он разом опорожнил ковш воды.

Малютка беспокойно и с любопытством оглядывала его со всех сторон, хмуря брови. Заметив струйку крови, она вскрикнула и, мигом вскочив к нему на колени, спросила:

– Лесники?

Он кивнул головой. От неимоверной боли не мог говорить. Стиснув зубы, задерживая дыхание от пронизывавшей с каждым вздохом боли, делая усилия, рассказал в двух словах о перестрелке, погоне, лесной чаще, где думал скрыться.

– Дай пить, – прибавил он. – Внутри словно ад.

На лице его усиливалась бледность. Он пошатнулся. Детское сердечко воспылало мужеством. Она кинулась к нему.

– Обопрись о мое плечо. Я поведу тебя.

Он ответил:

– К чему? Не так уж я плох.

Сопротивляясь охватывавшей его слабости, он вышел, сжимая ствол ружья, как посох. Она пошла за ним, полунагая, с тощими, выдававшимися из-под рубашки плечами, с подвязанными на животе лохмотьями юбки. Каждый раз, как он терял равновесие, она приближалась, поддерживая его своим телом, на своих сухих ногах, похожая на мальчика.

Они вступили в чащу. Ищи-Свищи испытывал страшную трудность пробираться сквозь густые ветви. Ему пришлось расчистить проход ножом после тщетной попытки проползти. Малютка храбро ступала голыми ногами, бесчувственными к уколам, по сучьям ежевики; подол ее юбки задевал позади нее за ужасные колючки.

Он упал на покрытый высокою травою бугорок; изнемогая, терял последние силы. Его рана, разбереженная бегом, пылала, как раскаленная огненная печь. Рукой нельзя было двинуть; она беспомощно болталась, вызывая ужасную боль. Пуля раздробила ключицу и застряла в ткани шейных мускулов.

Кровь текла непрерывно. Он приказал Малютке распороть ему куртку. Она послушалась. Он разорвал зубами сам кусок своей одежды и, вспомнив, что недалеко бил из земли студеный ключ, захотел, чтобы она намочила его разорванную куртку. И малютка долго бегала от ключа к нему, стараясь унять кровь из раны. И он затих.

Заря поднялась над лесом.

Малютка сидела в двух шагах от него. Ее сухие глаза с жалостью впивались в его обнаженное плечо. Это огромное тело смущало ее. Что-то горячее разливалось по ее жилам. Губы вздрагивали.

Он привскочил на своем ложе, попросил пить. В его движениях проглядывало безумие. Он быстро хлопал глазами, как бы силясь припомнить что-то. Крики сдавленной боли срывались с его губ. Вылетали слова проклятий, заглушенные вздохи истерзанного пыткой.

Малютка приносила ему воду в своих горстях. Свежесть воды успокаивала его на мгновение, но тотчас же он снова звал малютку, просил воды глухим и хриплым голосом, почти крича. Она бежала к источнику, снова возвращалась к раненому, подносила мокрые руки к его губам, и порой останавливалась перед ним, уперев руки в бока или приседала, запустив пальцы в свои спутанные волосы.

Плечо распухло. Вокруг зиявшего красного отверстия тело вздулось лиловатой каемкой. Полуденное солнце кидало огненные снопы лучей на эту горевшую язву. Он пополз под тень, издавая стоны при каждом движении, хотя малютка тихонько подталкивала его. И, ощутив на своем воспаленном теле прохладу от сени листвы, он взял малютку за руки с нежностью, и взглянув на нее, пробормотал:

– Мог ли я думать, дорогая, что ты будешь со мной в последние минуты?.. Ох, ох! Я умираю. Я чувствую, что это конец. Передай старой Зайчихе, пусть расскажет всем, что лесники меня убили. О, о! Сходи потом на ферму и передай поклон моей милой… Ты скажи ей…

Знойное солнце все выше поднималось на небе, озаряя землю, сжигая черную, как безутешное горе, листву. В чаще трещала ежевика, иссыхали кусты, и мука земли передавалась человеку.

Ищи-Свищи хрипел, как зверь, под яростным зноем, растравлявшем его рану, дико разъедаемую. Живой, он чувствовал, как распадалось его тело в общем гниении. Ужасная жажда иссушила его горло. Малютке приходилось беспрестанно бегать к источнику и приносить воду. Но из ее рук вода выплескивалась наполовину. Он показал ей на свою пороховницу. Малютка опустошила ее, и зачерпывала ею воду, как ковшом, поднося к его губам. Влага вливалась в него, словно целебный бальзам, на миг унимая боль.

Часы страданий сменялись часами покоя. Тень, казалось, сгущалась под деревьями. В красноватых лучах заиграла золотистая пыль. Солнце торжественно спускалось к закату. Теперь они реже перебрасывались словами. Хриплые звуки раздирали его грудь и раздавались чаще по мере приближения ночи. Малютка, этот тощий, вечно голодный волчонок, чутко прислушивалась к нему, забывая о пище и питье, но все в глубине ее существа переворачивалось, кричало, и она караулила его с верностью собаки, застыв на месте, не думая о голоде. Темный вечер окутал эту дикую парочку.

Порой он привскакивал и взывал о смерти.

– Мерзавцы! Хоть бы прикончили совсем! Разве я нехристь, чтобы так мучиться?

Голова его бессильно повисла, точно под тяжестью свинца. Он вскидывал руки, борясь с воображаемом врагом, и движения его были сильны и грозны. Порой выкрикивал имя Жермены, как будто вкушая наслаждение страсти, протяжно, глубоко, со всею нежностью своего существа, повторяя с сладким и грустным замиранием этот звук сотни раз. И Малютку тогда охватывало бешенство. Она лелеяла в своей дикой душе мечты о мщении той богатой девушке, которая оставляла его издыхать здесь.

Глубокий мир разлился по голубому простору. Словно покоем и благодатью вселенной напоен был воздух над величественным лесом. И ласкающий ветерок касался земли, таинственно шевелил листвой, казавшейся дрожащими и ищущими объятиями. Кустарники трепетали сверкавшим покровом блистаний. Родник журчал рыданиями любви. Темные кусты оживились множеством алмазных мигавших искр. Вокруг раздавались пламенные звуки. Звери визгливо выли на луну. Ночь осеняла благодатью обширного светлого неба обряды любви, скрытые в тайниках чащи.

Агония тянулась до зари. Он с яростью разодрал на себе одежды. Квадратная и волосатая грудь его обнажилась. Малютка глядела на эту могучую рыжую грудь, озарявшуюся все сильней и сильней бледным светом наступавшего утра. Она перевела глаза на его лицо. Раскрытый, перекошенный гневом рот придавал ему угрожающий вид, и оскаленные зубы готовы были вцепиться в невидимого врага. Внезапно зрачки его расширились.

На что глядел он? Видел ли он, как заиграло на макушках деревьев ясное утро? Ведь он так часто видел, как оно поднималось. Быть может, вечная заря зажглась в глубине этой зари летнего дня? В глазах его отражался зеленый блеск листвы. Он привстал на своем ложе с страшным усилием, не отрываясь, глядя на то, что один он только видел. И с первым лучом, озарившим края розоватых облаков, сверкнувшим стрелой под ветвями, он упал со всей тяжестью своего тела, откинувшись головой назад.

Плавно и мерно закачались ветви, и шум расходился все дальше и дальше. Встрепенулись с пеньем птицы в глубине листвы, и из чащи кустарников среди ликующего утра, раздался шепот, словно унылый и грустный напев.

Малютка глядела, не понимая.

Видела, как застыло его лицо, его широко раскрытые глаза неподвижно уставились в одну точку, искривленный мукой рот принял обычный вид, и мало-помалу его чело осенила ясность, необъятная немая радость.

Она подумала, что он заснул. Окликнула его. Он не шелохнулся. Коснулась слегка рукой его тела: уже холод могилы сковывал члены. В диком ужасе стала она трясти его изо всех сил. Его затвердевшее, словно камень, тело упало, как тяжелая глыба. Что с ним? Она повисла на нем, обвила руками, целовала его в порыве любви своими горящими губами.

На своем веку она видела животных, таких же бездушных, застывших, как он… Она не проронила ни одной слезы. Опустилась к распростертому трупу, обняла своей худой рукой его голову и весь день просидела лицом к лицу, вперяя в остекленевшие зрачки свой острый и безумный взгляд. Она тупо смотрела на него. И снова ласкали его ее горячие руки. Ей было все равно, что он мертв, – теперь он принадлежал ей. Ее скрытая девичья страсть, которую приходилось так часто подавлять при нем, когда он был живой и сажал ее к себе на колени, не видя и не подозревая ничего, теперь обрушилась на этот бесстрастный, не сопротивлявшийся труп. И, осмелев перед этой безропотностью мертвеца, она его ласкала, обнимала, озверевшая и нежная, без ужаса и отвращения.

Наступила ночь. Дикая кошка подползла, почуяв запах. Малютка кинула в нее камнем. На соседние деревья слетелись вороны и закаркали, важные, как судьи. Она крикнула, чтобы их спугнуть.

Придя в лачужку, она ничего не сказала Дюкам, ревниво храня свою тайну, и на другое утро вернулась к нему.

Прошло несколько дней и она увидела страшное зрелище: рана медленно шевелилась, какое-то суетливое волнение наполняло язвину, ставшую жизнью, напоминая нечто похожее на движение, на жест лежавшего человека, пригвожденного неотдираемым гвоздем смерти.